Юрий КОНОПЛЯННИКОВ

Юрий КОНОПЛЯННИКОВ

Юрий КОНОПЛЯННИКОВ

СМЯТЕНИЕ

Вот прошло уже несколько дней, а меня всё не покидает чувство великого смятения, желания понять, кто эта женщина, стоявшая на костылях в переходе с кольцевой на радиальную, на станции метро Белорусская.

Поразившее лицо её так близко знакомо, так трогает сердце, хотя нет в нём ни тоски, ни печали, - одна отрешённость. Почему эта женщина искалечена жизнью и вынуждена просить подаяние?

Я бежал в тот час с сотнями рублей. Теми сотнями, которые ныне ничего не значат. Я торопился выкупить путёвку в подмосковный дом отдыха. И не было у меня ни лишней копейки, ни лишней минуты времени. А стоило бы задержаться: на пути сплошное горе, то там, то тут просят милостыню в подземке.

Куда же вы нас привезли, верные ленинцы вчерашнего дня, стойкие борцы-демократы, сразившие сегодня собственного монстра - ГКЧП? Какое ещё счастливое будущее уготовлено вами русскому народу?

У метро "Баррикадная" вновь баррикады. Они теперь иные - торговые. Идет торговля серого дня (слякотно, пасмурно, падает снег). Всё пространство от метро до шоссе забаррикадировано товарами бойких, нахрапистых торговцев. Толчея неимоверная. Чего тут только нет!.. И всё по бешеным ценам с двадцатьювосьмипроцентным налогом на продажу, этим иезуитским изобретением первого премьера "демократической" России Гайдара-третьего, предок которого, Аркадий Гайдар-первый, стоял у истоков советской России. За спинами нахрапистых торговцев горы раздавленных, размякших под снего-дождём картонных коробок, обломков фанерных и деревянных ящиков, пустых консервных банок, осколков разбитой стеклотары, отбросов недоеденных продуктов. Всё потихоньку смердит, и с появлением весеннего солнца воздух здесь станет невыносимо зловонным.

Москва вымирает, рушится коммунальное хозяйство, исчезает тепло, гаснет свет, холод вселяется в души людей, и недалёк тот час, когда, как в Лондоне шекспировских времён, на головы прохожих из окон домов будут выплёскивать помои. А куда же их девать, если отключат канализацию?

Я выкупил путёвку своевременно, успел внести деньги за пятнадцать минут до закрытия кассы нашего российского радио, одним из редакторов которого являюсь, и рассчитывал, что на обратном пути встречу ту женщину желанного прошлого, так внезапно представшую на костылях. Я хотел если не поговорить, не расспросить, что случилось, то хотя бы опустить ей в ладонь несколько монет, обнаруженных значительно позже, на выходе из метро. Увы, загадочно-знакомой женщины не оказалось на прежнем месте, она растворилась в мощном людском потоке подземки некогда могучего государства.

В Подмосковье я пробыл ровно неделю. Тренировался в спортзале дома отдыха на снарядах, плавал в бассейне, бегал на лыжах, два раза парился в бане, питался прилично. Словом, отдохнул, надышался лесным воздухом, порадовался белому, чистому снегу, но, стоило появиться в Москве, заново вспомнилось, как молча крепилась она, не один час прося подаяние. Как, с трудом держа на костылях повреждённое тело, старалась внешне выглядеть спокойно, с достоинством.

На пятачке у перехода через Садовое кольцо громыхающий и подпрыгивающий КамАЗ окатил меня грязной жижей с ног до головы и был таков - умчался по Беговой улице и дальше вверх по Красной Пресне. Иди догоняй, выясняй отношения. Пока догонишь, жизнь пролетит.

Войдя в редакцию, сослуживцев своих застал слушающими анекдоты, которые вычитывал из какой-то новой газетёнки главный наш кредитор, Вениамин Стягов. Когда я занимал у него деньги на то, чтобы выкупить путёвку, он казался неотразимо элегантным. Сейчас, возвратив долг, заметил, как неприятен его самодовольный вид. Пухлые розовые щёки, косоватые, злорадные глаза, горбатый нос, маленький, тонкогубый рот, ехидная улыбка, безупречно модные чёрный костюм в белую клетку, коричневые туфли, белая рубаха и чёрный галстук - всё это вызывало отвращение к нему и к его благополучию, обретаемому где-то на стороне, в кооперативе, принадлежащем лично Стягову.

Я позвонил жене, сказал, что вряд ли навещу её сегодня, а потому пусть не ждёт, пусть на выходные (в пятницу вечером или в субботу утром) сама приезжает в дом отдыха. Жена поохала, повздыхала, поканючила и согласилась.

Оксана, младший редактор, двадцатидвухлетняя дурочка, попкой, облачённой в узенькую, короткую юбку, упёрлась в подоконник и, дрыгая длинными, стройными ножками, трясясь из стороны в сторону и аккуратно вытирая слёзки, брызгавшие из глаз, хохотала до упаду от пошлятины, слетающей с уст Стягова. Да и две другие, когда-то преуспевавшие редакторши-наставницы, не позволявшие сотворить даже самую невинную шалость в их присутствии, а не то чтобы анекдоты охальные травить, отложив тексты, попивая чай, каждая за своим служебным столом, с умилением наслаждались стяговским чтивом.

Мне надо было ещё взять для работы на отдыхе материалы нашей рубрики, и Вера Семёновна, заместитель заведующего редакцией, просила зайти за ними, но я не торопился, решил покурить в одиночестве у лифта, где это дурное занятие разрешалось администрацией.

- Постой! Ты куда? - задержал меня Вениамин. - Послушай-ка анекдот: "Парень и девушка занимаются любовью в машине. В стекло стучится милиционер: "Что это вы здесь делаете?" Парень опускает стекло и отвечает: "Трахаю свою подружку" - "Хорошо, - говорит милиционер. - Я следующий". "Это мне нравится. Я ещё никогда не трахал милиционера", - прочитал и заржал Стягов.

- Неужели не чувствуешь ты, Стягов, что мы на грани распада, личностного разложения? - невольно спросил я.

- Коммунистическая пропаганда! Я всё чувствую, потому и деньги имею, - нагло ответил Вениамин.

- Шакал ты! - я застучал указательным пальцем правой руки по столу, возле которого, развалившись в кресле, сидел Стягов. - Если бы не твой папа, бывший партаппаратчик, ни рубля бы у тебя не было.

Вениамин бросил газету и своим пухленьким кулачком попытался сотрясти воздух. Я схватил его за запястье и сжал это место так, что он со стоном опустился обратно.

Оксана замерла и готова была провалиться сквозь землю. Вероятно, она впервые столкнулась с подобным.

- Вы тут не хулиганьте! - раздался за моей спиной голос Нелли Сергеевны, и я услышал, как часто-часто застучала ложечка в пустом стакане из-под чая.

Когда я повернулся, увидел, что Нелли Сергеевна, допутчевский парторг редакции, сильно нервничает, размешивая в стакане один только воздух. В её глазах, под очками, колотился страшный испуг.

Ангелина Михайловна же, наперсница Нелли Сергеевны, уткнувшись в тексты, всем существом своим, как и всегда, утверждала, будто ничего не видела, ничего не слышала, ничего не знает.

- Простите, милые дамы, вспылил! - улыбнулся и развёл я руками. - С кем не бывает. Обещаю, что такое больше никогда не повторится, да и скорей бы у нас образовывали демократическую партячейку, тут бы враз, кому следует, те бы и замолчали.

Я вышел курить и для начала подумал, что они, сослуживцы, не виноваты в том, что происходит с Россией, но тут же удивился собственному малодушию. Виноваты мы все, раз позволили партийной верхушке обмануть себя, предать страну, предать народ.

После долгого перерыва (в доме отдыха, стараясь экономить деньги, я не курил) от первой затяжки табачного дыма в голове начался лёгкий дурман. И меня - на пятом десятке жизни - понесло в давно и навсегда ушедшие годы молодости, где я встретился с той, что сегодня на костылях.

Вспомнился Гурзуф, жаркая танцплощадка второй половины августа, на которой мы, ещё студенты филологического факультета МГУ, вытанцовываем танго, долбаем твист и фокстрот, рок и буги-вуги, захлёбываемся в искромётном вальсе. Загорелая, голубоглазая, отличной спортивной формы блондинка с обворожительным бюстом играючи взглянула на меня. И я, коричневый в ту пору от загара брюнет, глотая слюну, обливаясь потом, одубелыми ногами подступаюсь к ней.

- Разрешите пригласить вас на танго? - спрашиваю, будто боюсь отказа, но так твёрдо беру за руку, что ей уже не вырваться.

Да, неделю назад в метро была, несомненно, она, тех дней любовь моя волшебная!

Лихо познакомившись в танце, мы рванули после окончания его на пустынный пирс, к морю. И долго там целовались под шумный плеск волн в тёплых сумерках позднего вечера.

Впереди маячила Медведь-гора, слева компактно поднимался вверх светящийся ночными огнями, благоухающий летним ароматом юга крымский курортный городок. Мир со всеми его тайнами, казалось, лежал у наших ног. Мы мечтали о будущем, глядя в тёмную даль красоты необъятной. Ей, девушке романтической и экзальтированной, было грустно оттого, что дни земные скоротечны, что студенческие каникулы уже убежали, пора возвращаться домой, в родной Ленинград.

Я спросил её:

- А где ты учишься, Таня?

- В педагогическом.

- Мне казалось, в театральном. Ты жутко красива!

Она рассмеялась. И, лаская мои волосы, нежно поцеловав в щёку, прошептала:

- Будь всегда настоящим, мой милый. Жаль, что мы встретились поздно.

Так и осталось загадкой, что она имела в виду. То ли то, что за три дня до отъезда из зоны отдыха ЦК ВЛКСМ мы впервые повстречались. То ли там, в Ленинграде, у неё уже был наречённый избранник. Остатки же дней, проведённых совместно, не забываются до сих пор, но на письма мои в тот год не пришло ни одного ответа. Что было с ней потом - одному Богу известно.

Я докурил сигарету и вспомнил сентиментальные, будоражащие душу своей безвозвратностью строчки пятидесятых годов, обычно писавшиеся на обороте мужских, солдатских фотографий:

Ветка сирени упала на грудь.

Милая Таня, меня не забудь...

ОТЪЕЗД

На дворе, обычном крестьянском дворе, наклонившись над верстаком, стоит дед Иван и о чём-то размышляет.

Хлопнула калитка, и явился к нему сосед по улице, побывавший в столице. Дед Иван глуховат, но на резкий стук повернулся сразу.

- А-а, Серёжка... - обрадовался дед. - Присаживайся! - Опустился и сам на бревно возле верстака.

Сергей основательно, с привычной готовностью к степенному разговору, уселся на колоду, предназначенную для рубки дров. Достал сигареты, "Яву" московскую. Дед - махорку. Закурили оба от волнения, давно не виделись, месяца три.

- Как она там, Москва? - спросил дед.

- Нормально, - ответил Сергей.

- А жизнь? Митинги, да?

- Митингуют! - усмехнулся Сергей. - Сами-то чем заняты? - почтительно спросил.

Напрасно только: видно же, что в тиски зажата "лягушка" концевого резинового рукава, служащего для соединения тормозной магистрали поездов. Серьёзным делом, значит, занят старик.

Дед Иван потёр забинтованную правую руку, на которой нет ни большого пальца, ни мизинца. И сколько помнил эту руку Сергей, она без бинтов не бывала. И сейчас через марлю, на обрубке большого пальца, сочилась кровь. Потрудился, видно, дед, попыхтел.

- Вот, шут его забодай, - сказал дед Иван, сняв с забора и положив рядом с тисками пилу, - всё утро искал на железной дороге отработанный, ненужный рукав этот, нашёл. И сижу, кумекаю. Никак не могу рукав с "лягушки" стащить.

Волосы на голове все седые, лицо испещрено морщинами, вместо зубов протезы, вставные челюсти. Цинга, Колыма, сталинские тюрьмы, лагеря - это пережито, пройдено дедом Иваном.

А скажи ему: ты же имеешь право распрямить свои плечи (хотя они у него и без того прямые), потребовать полной реабилитации. Усмехнётся дед, отшутится: на тот свет, мол, и так примут, без всяких бумаг. "На что она мне, - съязвит, - ре-а-билитация?"

- Тут вон, - дед Иван негодующим взором окинул сад-огород, - водопровод прохудился, и ничегошеньки нет: труб нет, муфт нет, гаек нет... Шланги вчера привезли в хозмаг, так ветеранам одним и достались. Приходится мозговать, трубы чем ни попадя, да надо соединять, - бросив под ноги огрызок самокрутки и придавив его, дед Иван ещё раз попробовал потянуть рукав, но тщетно.

- Отпили! - не по-крестьянски, праздно посоветовал Сергей. - Раз пилу приготовил. Чего на жаре упираться?!.

Наступила вторая половина июня. Знойные дни пришли в посёлок, раскинувшийся на правом, холмистом берегу Иртыша, среди скалистых, серых гор. Сейчас, правда, они большей частью зелёные, но от палящих солнечных лучей кажется, что сам воздух плавится и дымит, потому и горы отдают пепельным цветом.

- Подсоби лучше, - упрекнул разомлевшего некстати Сергея дед Иван. - Без работы, как видишь, сидеть нам некогда.

Сергей метко бросил в стоящий неподалёку бак с дождевой водой, запасённой для полива в засушливые дни, свой окурок "Явы", вскочил, и вот уже вдвоём с дедом они вцепились в рукав, пыжатся какое-то время, тянут, что есть мочи, и вдруг падают: сдёрнули-таки.

- Эх-хе-хе-хе! - залился мелким, с покашливанием, смехом дед. Радостно ему от удачи. - Одёжку ты свою модную как увозюкал, будь оно неладно.

Сергей - мужик молодой, двадцать семь лет едва исполнилось. Какой, казалось бы, интерес у него со стариком? Да ведь как принято у них, деревенских: хочешь найти утешение от тягостной жизни - иди к соседу, покалякай - и успокоишь душу.

Жил Сергей в посёлке с рождения. Покидал его на долгий срок два раза - когда воевал в Афганистане и когда учился в строительном институте, до которого рукой подать: он в областном центре, а это - пятьдесят минут по Иртышу на теплоходе "Метеор".

Год назад суд у него состоялся. Суд с женой, сказавшей тогда: "Разводите. Я от него всё равно уйду. Он психованный". Их и развели. Взяла она сына и уехала в Барнаул. Маялся Сергей, маялся, да тоже укатил к другу-афганцу в Москву, учиться будто бы. И вот вернулся.

- Блин дырявый, дед, - нервно сказал Сергей, - мусор же надо убирать.

- А-а? - не расслышал дед.

- На! - прошипел Сергей и выдернул из левой ягодицы щепку с двадцатипятимиллиметровым гвоздём. - Задницу я проколол!

- Иди ты! - вытаращил глаза дед. - Сейчас йоду принесу.

И пока он очумело носился в дом, Сергей правой рукой стряхивал пыль, а левой всё гладил проколотое место (не давая таким образом кровавому пятну отпечатываться на джинсах).

- Спускай штаны, - тяжело дыша, заполошно проговорил вернувшийся с пузырьком йода дед, - лечить будем, а то заражение случится.

- Сейчас, посреди двора я зад оголю!.. Ты вату принёс?

- А чего стесняться? - обиделся дед. - Старуха моя к внукам уехала. Никого тут нет.

- Ты вату принёс? - повторил Сергей.

- Каво? - напряг слух дед, наконец, отдышавшись.

- Ну, точь-в-точь моя бабка! - возмутился Сергей. - Та ничего не видит. Этот ничего не слышит. Послушай, дед, - громко и назидательно, чтобы показать, что молодые тоже не лыком шиты и понимают, для чего старикам порой выгодно не видеть и не слышать того, что происходит вокруг - берегут энергию! Поэтому и заговорил он играючи, как с ребёнком, взяв из рук старика пузырёк. - Посылает намедни бабка в магазин...

Сергей плеснул йод на скомканный носовой платок, сунул изобретённый таким манером тампон под трусы и сел левой половиной зада, держа под ней ладонь, на колодку... Дед медленно облокотился о верстак и с притворным вниманием стал приобщаться к рассказу.

- Посылает бабка, - куртуазно повторил Сергей - и говорит: "Совсем ослепла. Ничего не вижу, мой внук. Возьми в кошельке три рубля, хлеба да молока купи". Я беру пятёрку, там ещё пятёрка была, бабка как рявкнет: "Ты куда её? Куда пятёрку берёшь?!"

Захохотал дед Иван. Понимал он отношения Сергея с бабкой. Пилит та его, наверняка пилит, проходу не даёт. Жаловалась она недавно деду Ивану: "Как зять-то, отец его, помер в позапрошлом годе - совсем Серёга наш от рук отбился. Ни мать, ни меня не признаёт. И всё по отраве своей сохнет. Мы уж и так, и сяк: забудь ты её, паря, не стоит она тебя. Девок сколько вон в округе, молодых да ядрёных. Он - ни в какую! Мучится, да и только..."

А работник из Серёги расчудесный, по его инженерному проекту построена добротная водокачка для посёлка. Чего, казалось бы, надо: живи - не тужи, любая рана зарастёт. Не бередить бы сейчас её, и всё наладится.

Однако дед Иван тоже не удержался от искушения, стал добираться до нутра Серёгиного. Почесав затылок, отчего лоб заиграл гармошкой, крякнул он и сел на бревно.

- Дак на кого ты учился в Москве? - хитро спросил дед Иван.

- На менеджера, - безразлично ответил Сергей.

- А это кто такой? - удивился иноземному слову дед.

- То, кто должен преобразить у нас всё.

- Разрушать не надо было, - не мудрствуя лукаво, заметил старый человек, - так и преображать бы ничего не понадобилось.

Всю свою жизнь думал дед Иван про то, как широко повёл бы он хозяйство, если бы силой не вырвали с Брянщины, оттуда, где осталась родная земля. Урожаи бы выращивал не хуже американских, скот был бы породистый, ухоженный. Судьба же распорядилась иначе... После Колымы, заехав на родину, увидел он повальную нужду и понял: не подняться уж русской деревне, погибла она. Тогда и отправился дед Иван в эти края, на строительство железной дороги, обустроился, купил дом с подворьем, с земельным участком. Перевёз с Брянщины жену и детей. Завёл коз, кур, коровёнку - зажил так, как душа просила после неволи.

И на железной дороге он отличался: хорошо трудился, не однажды портрет вывешивали на доске почёта. К самой пенсии, правда, сдал малость, заторможенность появилась. Спасал он девочку, на пути игравшую, спас - толкнул её вправо от идущего навстречу маневрового состава, а сам сиганул влево, но, поскользнувшись на откосе, усыпанном мелким, съезжающим булыжником, зачем-то схватился за рельс, и давануло колесом правую кисть. Перешёл тогда в стрелочники дед Иван, инвалидность не стал оформлять, чтобы не чувствовать себя калекой, никогда он с этим не смирился бы, потому, видно, и дожил в силе до столь почтенного возраста.

- Вы теперь ещё социализм до основания разрушьте, - после долгого молчания, будто встряхнувшись от сна воспоминаний, горько сказал дед Иван. - И начните новый мир создавать. Ума-то хватит. Только я думаю, что человек для трудов создан, а не для митингов.

Примерно так же настроен был и Сергей, оттого его и мутило, носило по соседским дворам, хозяева которых, все без исключения, желая трудиться, оказались без товаров первой необходимости.

Раньше, сколько ни пытался перетянуть Сергея в столицу Вовка (друг, москвич, однополчанин), с которым, как с родным братом, породнились в Афганистане, ничего не выходило, не соглашался парень менять Прииртышье. А в этот раз, возвратившись домой, он вдруг увидел, что хиреет родина, и понял он, что придётся покидать отчий край.

Москва же, бегущая то впереди паровоза, как прежде, то впереди социализма, как сейчас, - его не прельстила.

- За что она, сука, меня психованным назвала? - неожиданно спросил Сергей. - Сказала бы что жить хочет лучше, в городе, а то... психованный!

- Кто? - оживился дед.

- Бывшая. Жена. За лётчика вышла в Барнауле.

- Ох, шустрая! - присвистнул дед.

- Когда бронетранспортёр наш на мине подорвался, меня взрывной волной метров на двадцать отбросило. Из-за контузии всё.

- Что? - спросил дед.

- Нервы, - вздохнул Сергей.

- Водку сейчас употребляешь?

- Нет.

- Попробуй. Помогает.

- Да!.. - вставая, махнул рукой Сергей. Он вытащил измазанный кровью и йодом платок, прополоскал в баке с водой и повесил на заборе. - Высохнет тряпица, в хозяйстве сгодицца. - После некоторой паузы добавил: - Я чего приходил?.. Уезжаю я, дед Иван.

- Ну? - удивился старик. - Куда?

- В Новосибирск. Применить мне себя здесь негде.

- Известное дело! - воскликнул дед. - Дирижёры нам не нужны.

- Вам и инженеры тут ещё долго не понадобятся. - Сергей засмеялся. - Не дирижёром я еду работать, инженером-строителем! Так что - прощевай!

- Счастливого пути!

Они пожали друг другу руки. Дед Иван так и остался возле верстака, прикрыв глаза от слепящего солнца, а Сергей решительно двинулся, хлопнув калиткой, в родительский дом - за вещами.

Обсудить на форуме.


Главная страница	Текущий номер	Архив	Гостевая	Форум	Обратная связь