Я ВСТАНУ ЗАВТРА СПОЗАРАНОК...
ПЕРЕПИСЧИК ЕВАНГЕЛИЯ
Перо острее очинив
и запалив в печи лучину,
красивой буквицы зачин
он вывел, словно паутину.
Изобразил три завитка
и плющ вокруг нарисовал он,
и перекладину, слегка,
развел в конце змеиным жалом.
А после киноварь навел,
заполнил все пустоты красным.
И буква вспыхнула огнем
не обжигающим, но ясным.
А между тем, немало дел
он переделал в то же время:
менял лучину, что-то ел
и очинял перо острее.
Но этих дел не замечал,
как будто все не он, а кто-то
попутно в доме исполнял
совсем не главную работу.
Не принимая суету,
он жил своей, особой ночью.
И сквозь оконную слюду
весь мир казался буквой строчной.
ШЕСТЬ ЛЕТ
Саше
Шесть лет.
И детства половина
мелькнула в играх, кутерьме
цепочкой яркой и недлинной,
но осязаемой вполне.
Шесть лет.
Под окнами береза
еще макушкой в облаках
и по ночам пугают грозы,
но гладит мамина рука.
Шесть лет.
Еще трава по пояс,
роса, туман, я весь продрог,
но промелькнувший мимо поезд -
как вестник будущих дорог.
Шесть лет.
Зачин самосознанья
и отношения к словам.
И переход от ожиданья
к самостоятельным шагам.
Шесть лет.
Еще не в первом классе,
но как охота повзрослеть!
В шесть лет настолько мир прекрасен,
что непонятно слово "смерть".
УТРО
Рассвет распят на крестовине
давно не мытого окна.
И в роще дальней, темно-синей
еще покой и тишина.
Еще молчит на листьях ветер
и дремлют птичьи голоса,
и самолет пока не чертит
тяжелым звуком небеса.
Пока все спит.
Но по дороге
с невзрачной удочкой в руке
я поспешаю босоного
к реке, что в синем далеке.
Линялой майкой промокая
туман, густой как молоко,
отвесным берегом по краю
бегу бесшумно и легко.
И тишину, и эту речку,
где темно-синяя вода,
мое ребячее сердечко,
меж тем, вбирает навсегда.
МОЕ ПОКОЛЕНИЕ
Поколение, эх, поколение,
рахитичные дети войны,
не пришлось нам сидеть на коленях
безмятежной и теплой страны.
Маша кашу не ела. На рамах
след остался бумажных крестов.
Мы в песочницах, в белых панамах
не встречали тогда пацанов.
Не в детсад -
в полусонную очередь
мы брели с номерком на руке.
И оттаивал нас, полуночных,
хлебный запах в холодном ларьке.
Мы хрустели печеной картошкой -
самой вкусной на свете едой.
И хрипел инвалид под гармошку
про войну и "Дунай голубой".
Полупьяно отцы матерились,
поминая погибших друзей.
Их медали, как слезы, светились
на потертом сукне кителей.
И про Сталина с Мао Дзедуном
мы горланили песни тогда.
Все проходит.
Все временем сдуло,
как пушинку,
в ничто, в никуда.
Поколение,
эх, поколение,
дети нищей, но честной страны.
Мы сегодня,
как бледные тени,
тех, пришедших с огромной войны.
И за нами безвременье следом
бесконечно бредет сквозь года.
А за ними стояла
Победа.
И осталась уже навсегда.
CТАРЫЙ ДОМ
Опять медово пахнет клевер,
и запустение кругом,
когда, замок снимая с двери,
вхожу в полузабытый дом.
Он здесь один
на косогоре,
в плену мороза и дождей.
Но все живет,
с годами споря,
хранитель памяти моей.
Скрипят, как в детстве,
половицы,
в углу горбатится комод.
Все наяву,
уже не снится -
все так же замерло и ждет.
Сейчас войдут за мною следом
моя сестра и мать с отцом.
И шум от нашего приезда,
само собой, разбудит дом.
И все, кто в доме, засмеются,
и разговорам несть числа.
А после родичи набьются
и мест не хватит у стола.
Застолье,
песни,
разговоры...
Все живы.
Все еще со мной.
...У напрочь сгнившего забора
репейник вымахал стеной.
Сквозит на свет седая дранка,
разбухших ставень не открыть.
Я встану завтра
спозаранок,
возьмусь за дело.
Надо жить.
1971 ГОД
В метро читаю Солженицына,
обложку обернув в газету.
И озираюсь, чтоб милиция
не замела меня за это.
И в полустрахе, в полугордости,
что я почти что диссиденствую,
читаю с бешеною скоростью
и сам себя беззвучно чествую.
Не все улавливаю в сказанном,
и что там делал Ленин в Цюрихе.
Но просто факт считаю знаковым
и так горжусь собою с дури я.
Не столько важно, что прочитано,
а что противлюсь запрещению...
В метро читаю Солженицына,
как в детстве воровал варенье.
МАСЛЕНИЦА
В канун Великого поста
сквозь облака пробилось солнце,
играя в низеньких оконцах,
на куполах и на крестах.
Последний масленичный день -
преддверье строгого говенья -
погнал зимы холодной тени
и сбил сугробы набекрень.
И пятна солнца на столах
казались жирными блинами,
заплакал снег под сапогами,
корежась в солнечных лучах.
На Красной площади народ
уже гулял напропалую,
играли песни, водку дули,
тащили девок в хоровод.
И на оттаявших ветвях
вороны радостно галдели.
Под бубенцовый звон капели
Москва катила на санях.
Как будто праздничная шаль,
кружился праздник над народом...
В последний путь летел февраль,
февраль семнадцатого года.
Обсудить
на форуме.
|