Теперь на улицах больших городов легче встретить негра с детской коляской под руку с русской блондинкой, либо пьяненькую бабёнку со спущенными чулками, нежели ширпотребовскую стёганку — на хорошем ватине, с атласной подкладкой, с махоньким отложным воротничком, чаще серого или защитного цвета.
Всему надлежит свой срок. Подобно безотказной коняге в сельских палестинах, стала исчезать и телогрейка, спасавшая от холода целые поколения. Явилась она к нам, по моему разумению, ещё до самой страшной войны, бойцы коей нынче также редки, как дерева на вырубках. Примерили стёганку сначала страдальцы за колючей проволокой, и пришлась она работному человеку в пору.
Видать, шибко смекалистая голова додумалась обрезать стёганое одеяло, пришить рукава, сметать петельки для пуговиц, да приладить сзади хлястик, подтвердив известное: голь на выдумку хитра. Какой-нибудь итальянец или там швед разве додумается до такого? Куда им со своим европейским мышлением! Уж до чего дотошен и практичен немец, а и он спасовал перед русской телогрейкой, когда надевал её наш окопник в том же Сталинграде. Больно ловка оказалась она в ратном деле: подобно
шинели не цеплялась за колючую преграду, намокнув, вниз не тянула, и кидаться в ней в рукопашную было в самый аккурат.
Ушлые киношники, сами не спасавшиеся стёганками в худую пору, снимали, да и по сию пору снимают солдата минувшей войны в новеньких гимнастёрка, в шинелях от коих даже в зрительном зале попахивает складским нафталином. И, ежели доходило дело до телогреек, то и они всемогущие представали без оторванных пуговиц, с живыми хлястиками, без единой костровой выжиги.
Именно так подумалось мне о телогрейке в ночь под Новый год в сухих сибирских снегах, при ядрёном морозе в кабине самосвала, слушая фиксатого водилу в знакомой мне с детства стёганной фуфайке. Был парень явно из фартовых, телогрейка на нем сидела с форсом, на груди мохеровый шарф.
На железнодорожном переезде он дал по тормозам.
— Пойдёшь по этой ветке, — указал направление, — Найдёшь будку обходчика. А утром я заберу тебя на этом месте… Извини, братан, не могу без левого поворота.
И я очутился один в самом центре белой земли. Укрытую намётом снега рельсу щупал подошвами ботинок. И скоро вышел мне навстречу живой коренастый мужик. Был он плосколиц, рябоват, в высоких катанках и тоже в телогрейке. Поинтересовался:
— С КАМАЗа, что ли?
— Ну. Шофер к зазнобе повернул…
— Санька? Этот таковский. Известный ходок по бабьей части. А ты кто будешь?
Я представился.
В сосновой хижине не разбежишься. Да и кому тут нужен простор? Стол топчан, печка, пол припорошён крошкой антрацита, под низким потолком голая лампочка. Я приготовился к расспросу одинокого человека. Но, оказалось, ему все едино, какая нелёгкая занесла меня сюда. Просторное лицо, едва заметные брови показались мне невыразительными. Он повесил на горбыль телогрейку, и опять эта редкая по нынешним временам одежда тронула не успевшую заколенеть душу…
Послевоенное раннее моё отрочество сражалась с тугой житухой в деревеньке под пристальным доглядом бабушки. И, когда мне, первоклашке, справила старенькая телогреечку на вырост, снимать ту бесценную обнову не было никакой мочи. Хотелось лишь поскорее измазать её в тавоте либо в керосине, дабы походить на старшего двоюродного братца, определённого на производство после третьего класса. Но не только великая радость приподняла тогда меня над землёй, но и великое горе тронуло
детское сердчишко.
В лесу, за околицей ещё не обросли щетиной кустарниками окопы защитников Москвы с полными наборами боеприпасов. Правда, хватило ума у местных огольцов не устраивать канонаду. Зато наловчились мы добывать порох из гильз в два счета. Как-то ссыпал я в карман взрывчатую добычу, а самый хулиганистый из нас сунул туда горящую спичку… Бабушка отремонтировала справу, внушая озорнику, что на деревне без фуфайки может проживать лишь самый последний шиш…
Крышка на чайнике заплясала. Обходчик предложил чифирить.
— У меня найдётся и покрепче, — сказал я.
— Не уважаю, — отозвался хозяин.
— Но ведь Новый год.
— А по мне хоть старый, — обходчик покривил худо бритые губы. — Ещё одной зимой ближе к деревянному бушлату.
В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Пришлось и мне обойтись крепкой заваркой. И поинтересовался я, кивнув на присмиревшую на костыле телогрейку:
— Не холодно в такой одежонке— Или не выдают вашему брату овчину?
— Почему? Выдают, — ответил обходчик. — Милицейские полушубки. Осталось вооружиться полосатой палкой, ловить на дороге пьяного Саньку. А в телогрейке ловчее. Давно к ней привык, ещё на зоне.
— Здесь сидел?
Нескладный, угрюмоватый, давно разучившийся улыбаться мужик мало помалу вдруг тихо признался, склонил голову, как бы прислушиваясь к себе, прихлёбывая зековское поило:
— Как первый раз сел по-дурному. Да бежал опять же по-дурному. Да ещё два срока намотал, тоже не от большого ума.
— Не много ли по-дурному?
— Получается в самый аккурат, — вздохнул собеседник… — В молодые-то годы жизнь кажется без конца-края… А теперь и оглянуться не на что — одни вышки, бараки, колючка, и никакого впереди просвета, как на генеральских погонах… А ты — Новый год!
— Один живёшь?
— Кому такой подарок нужен…
О маленькое оконце тёрлась ленивая метелица. На улице было темно и холодно, будто в заброшенном колодце. Лишь великой нужде под силу выпихнуть человека за порог. Но хозяин встал. Потянулся к телогрейке. У двери оглянулся.
— Притомишься, за стеной пристройка с диваном.
Я остался один. Закурил. Приоткрыл дверцу чугунки. Комки угля виделись кровавыми оковалками, чисто свеженина. Теперь бочкообразная буржуйка напомнила мне курсантские годы. Было у нас похожее строение караулки на краю учебного аэродрома. Топилась там такая же печурка тоже податливым угольком. Стены подпирали топчаны, где отдыхала смена. Над служивым народом сушились телогрейки.
Помнится, начальник курса впадал в ярость — не мог пережить старый служака, что курсанты, отправляясь на хозяйственные работы, предпочитали не воинские бушлаты, но телогрейки. Был слух, якобы зам. начальника по тылу посыпал голову пеплом и, якобы, отправил даже рванье с глаз подальше. Да вышло по-иному: расторопные, жуликоватые старшины живо растащили удобную для любого дела одежду по своим подразделениям, а также принарядили ею некоторую часть
близлежащего мирного населения. Курсантики и в самоход приладились бегать в телогрейках. Кому в голову взбредёт подумать, что паренёк в таком наряде наладился к местной красавице?
Длинна, неприютна в чужом углу и без того бесконечная зимняя ночь. Скоро поникла моя голова, потяжелели веки. И сунулся я в пристройку. Щёлкнул выключателем — как в красный уголок угодил: на стенах типографские плакаты, стол под кумачовым покрывалом, а на диване, укрывшись с головой телогрейкой, отдыхал ещё один полуночник.
Вот с кем я встречу Новый год негустой заваркой заморского чая! И пнул ботинком в подошву подшитого автомобильной покрышкой пима: дескать, вставай, мил человек, торжество нынче никто не отменял… Телогрейка соскользнула с лысины незнакомца, и я отпрянул в сторону — была бы погода, тут бы меня и видели! И едва дождался возвращения обходчика.
— Чего же ты меня не предупредил! — накинулся я на невозмутимого хозяина.
А он лишь усмехнулся.
— Днём ещё поездом сбило… Утром милиция заберёт. А ты никак испугался? Эх ты, писака. Живых надо бояться.
— Ну и натура у тебя…
— Натура как натура… Садись вот к печке, чайком побалуемся. Санька раньше десяти от марухи не отвалит.
Но Санькин самосвал объявился на переезде, как мне показалось, на другую зиму. Шоферюга жмурился котом, отведавшим свежей сметанки. Был он все в той же телогрейке, при мохеровом шарфе. Я мало-помалу успокоился, и вдруг как бы спохватился: почему ни в одном музее не повстречал я даже побывавшей на фронте телогрейки?