И к шумящему морю, вижу, птичая Русь
Меж ресниц пролетит неизвестных.
Велимир Хлебников
Открываются ставни огромной весны.
Лед на речке трещит и ломается,
ломти льдин на заре так арбузно красны,
Тает мякоть, с водою мешается.
Птицы строят. И лапок остры мастерки.
Чиж приносит соломки, стриж — глины,
колыбельные гнезда на ветках ракит
и рябин, и кустов воробьиных.
Сел на займище диких гусей караван.
Расскажите, родные, где были?
Сколько уток-чирков на речных рукавах,
брачный селезень крякву очаровал
фиолетовым зеркальцем крыльев!
В потаенной воде, посреди камыша
раскатились жемчужные яйца.
И я знаю:
туда возвратится душа,
где Сибирь,
Птичья Русь, начинается.
БАТУТ ВЕСНЫ
Весна летает на батуте, —
на облаках весь день резвится,
так хочется перевернуть ей
Сосуд с янтарною живицей,
Вот-вот достанет. Удалось!
Искристым, сахарным стал воздух,
и вышел на опушку лось —
с него свисают света гроздья!
Сок солнца капал, брызгал, лил —
ожил осины синий спил,
и муравейник весь до донца,
и красный сундучок жука
с горошинками по бокам.
Куст, в брызгах солнечных, проснулся,
Хрустя суставом, потянулся,
И замер: неужели?
набухли, округлились почки,
и листья шевелились в них,
и клювами чуть-чуть стучали.
С деревьев обручи упали,
Сок снизу вверх потек ручьями,
Сосна иголки распушила,
живица растеклась по жилам,
она забыла об артрозах
И не скрипит,
и шишки — чем не розы?
На них дивился даже дятел,
И, кепку сдвинув набекрень,
стучал по клавиокоре,
свое послание печатал,
общался упоенно в чате:
"Да, я люблю, люблю, а ты?"
И звук был сладкий, деревянный.
И с высоты
он видел вскользь, как на поляны
стриж воздух стриг на лоскуты.
И вскачь бежал счастливый Заяц,
земли нисколько не касаясь.
КЕРЧАК
Я помню утро. Осенью. В Крыму.
Керчак шумел под небом обветшалым,
пятнистым олененком по холму
испуганная рощица бежала.
Но ветер вдруг затих, остановился,
и олененок больше не бежал,
он только листьями чуть-чуть дрожал,
когда на холку дрозд ему садился.
По стропам троп влетела я на холм,
на олененке посидеть верхом,
на рощице, в прогалах облаков!
Чуть-чуть зловеща рябь ее боков,
спина покров теряет пестрый,
и оголенной ветки острой
торчит стрела из трещины ствола.
Расщелина широкая в коре,
из-под коры —
коричневая камедь —
смолы сливовой камень,
но изнанка, испод коры, —
луб чистый,
волокнисто-влажный,
и в каждом волоконце —
окно со ставнями для солнца!
На большом суку —
висит пустая птичья колыбель —
я думаю, что зябликов чета
ее сплела, теперь она пуста,
была лазурна скорлупа, смотри,
а пух окрашен кисточкой зари.
Внизу холма стояло море,
словно море крови
всех убиенных здесь,
у этих берегов,
за тысячи веков,
за миллиарды лет.
я видела, что кровь меняла цвет —
то становилась
рубиновой, то красной, то багровой,
и новой, алой —
тут я бы закричала,
но вдруг зарю сменило солнце,
и море обычным стало,
покрылось синими волнами,
Ясона рунами
и тут же — бурунами…
.. Мой дух сейчас парит,
летит на крыльях Крыма.
Мифичней он, чем сфинкс,
и выше, чем Тибет,
землей изгнанья был
для мучеников Рима,
И нашею землей
с времен Екатерины,
но — сам он по себе,
но — сам он по себе.
ЧУЖАЯ ЗИМА
Чужая, непонятная зима
в камышинской степи случилась ныне,
я видела полей пустые закрома,
оврагов удивленные кувшины —
в них стенки мокрые, и глина дна видна,
обезображена земля,
куски железа ржавого и шины
торчат из тела склона, словно
обломки панцирей, и шлемов,
и гоплонов,
и мне припомнилась с ахейцами война,
и Троя ровная, вода стоит в окопах,
да, странною была эта зима,
как одинокая жена, как Пенелопа —
в тумане, в тупике, она
спасительного выхода искала,
днем тонко-тонко ткала полотно,
а ночью распускала, что наткала.
И делалось угрюмо и темно,
безвидно, неустроенно и сыро,
бесформенным туманом за окном,
первичным, как до сотворенья мира,
земля вода и воздух — все казалось,
как будто,
еще рука Творца их не касалась,
не знало время, что такое сутки.
Я уезжала. Защемило душу
на грейдере саратовском, в попутке.
Чуть-чуть заснежены
в ложбинах Горы-Уши,
сухие дудки по краям торчат,
они гудят, таинственен их чат,
а Лоб-Гора белеет на вершине,
там звездочка видна посередине.
Стекло кабины взялся протирать
водитель. С Вологды он был
и звался Кольша,
с дороги мать ко мне тянула руки,
но так и не смогла меня обнять
тогда. И никогда уж больше.
С той разлуки
мне не вернуться, некуда, домой.