БЫТЬ ВМЕСТЕ
Была скучная одинокая суббота, когда не хочется открывать глаза, поскольку они тут же упрутся в серое февральское небо в незанавешенном окне. Не хочется вставать с постели и затевать "мышиную возню", готовя овсянку и заваривая чай. В этом году зима выдалась теплая, окна остались не заклеенными, и по квартире гулял ветерок. Усилием воли я все же заставила себя встать, принять душ и сеть за компьютер — нужно было дать рассказ в журнал, а время поджимало.
Около полудня позвонила моя новая подруга, с которой мы познакомились в санатории "Станко", что на Волге, недалеко от Кинешмы. Галя была обладательницей "волшебной лампы Алладина" — потрет "лампу" и есть билет в театр Калягина на спектакль "Пожары", или в какой другой театр. "Спектакль замечательный, — сказала весело подруга, — ты иди, не прогадаешь. Но я второй раз смотреть не буду". "Почему?" — спросила я удивленно.
"Посмотришь — поймешь". Такой отзыв меня заинтриговал, и все оставшееся до театра время я работала у компьютера и лишь иногда вспоминала о "Пожарах".
Когда прозвенел третий звонок, я уже сидела в третьем ряду партера в ожидании чего-то необыкновенного. И оно началось — объятьями влюбленных и признанием девушки, что в ее животе растет новая жизнь. Банальная ситуация, если бы дело происходило в любой европейской стране. Но это был Ливан 60-х годов прошлого столетия, маленькая арабская деревушка, где царят бедность, неграмотность, где обычаи суровы, а женщины бесправны. Девушка из бедной семьи, юноша богат. Его родители
разлучают молодых. Героиня падает перед матерью на колени, и та разрешает ей остаться в отчем доме, родить ребенка с тем, чтобы тут же отдать его в приют и никогда о нем не вспоминать. Молодая девушка вынуждена согласиться, она, покинутая любимым, страдает, видя суровость и непреклонность матери.
Но это только пролог. Автор и постановщик пьесы Ваджи Муавад, маститый канадский режиссер и драматург, обладатель множества наград и дипломов, в том числе Авиньонского театрального фестиваля, был восьмилетним мальчиком, когда вспыхнул кровавый конфликт между Севером и Югом, между христианами и мусульманами, до того жившими долгие годы в мире и согласии. Я никогда не видела в театре столь жестокой пьесы, что называется — "на разрыв аорты". Из одной книги по психологии
в другую кочует известная фраза: "Никогда не сравнивай себя с другими. У тебя свой путь". Но я сравнила: безграмотную ливанскую девушку, покинувшую деревню, чтобы научиться грамоте и написать на надгробном камне имя женщины, принимавшей у нее роды, и себя, образованную, благополучную с виду москвичку, объездившую полмира и сейчас присутствующую на спектакле одного из лучших театров Москвы. Сравнила и нашла удивительную похожесть в наших судьбах: у нее отобрали ребенка, когда тот родился, у меня
тоже — неугомонный характер единственной дочери увел ее в дальние страны. И обе мы, ливанка и русская, одиноки и обе страдаем.
Дальше — больше. В среднем возрасте героиня умирает и оставляет завещание своему другу нотариусу. На похороны приезжают взрослые сын и дочь, совершенно равнодушные к кончине матери. Ловлю себя на том, что описываю сюжет — это не дело. Постараюсь выделить то, что тронуло сердце. Почему героиня взяла обет молчания в последние десять лет жизни, чем вызвала нелюбовь к себе детей? Что с ней случилось? На волне памяти вижу свою мать, грузную, седую, с бледным лицом и глазами,
видевшими нечто такое, что неведомо нам, не видевшим войны, склонную к депрессиям, молча лежащую лицом к стене. Она умерла в довольно преклонном возрасте, и я вдруг поняла, как мало я знала о ней и ее жизни. Еще один повод страдать: чувство вины, непонимание между матерью и дочерью. Видимо, таков путь женщин, независимо от возраста и вероисповедания — страдать. Хотя в молодости у меня было достаточно внутренней силы, чтоб вырвать страдание из сердца, отбросить его прочь, словно камень, о который споткнулась,
и улететь в радость. Молодость жестока. Чтобы избавиться от влияния депрессивной матушки и не стать такой, как она, окончив школу, я уехала в Москву, получила образование, вышла замуж, родила дочь и думала, что здесь, вдали от нее, "чаша страданий" меня минует. Увы, путь женщины — путь страданий.
Мама страдала, впадала в депрессию, мучила себя, папу, детей. Война в Ливане, невыразимые страдания героини и пожары в пьесе. Война, кровь, раненые бойцы и горящий Сталинград навсегда остался в памяти моей матери. Любовь, расставание, рождение ребенка в пьесе. Короткий военный роман в госпитале с раненым офицером, которого мама, будучи врачом, лечила. Далее беременность и расставание навсегда — любимый, подлечившись, вновь ушел на передовую и погиб, о чем маме сообщил
его товарищ. В положенное природой время у мамы родился мальчик, мой горячо любимый брат. Мама никогда не смотрела военных фильмов. "Мне достаточно того, что я видела на войне, — говорила она, нервно стискивая руки. — Никогда мне не забыть лязг гусениц танков, идущих на тракторный завод, расположенный рядом с госпиталем, для срочного ремонта. Не забыть горящую Волгу — это разлилось топливо, и немцы его подожгли. А "мессеры" кружили над нами словно ястребы, выискивающие добычу.
Они обстреливали палубу теплохода, на котором мы эвакуировали раненых вверх по Волге в Саратов". Мама, прости! Я виновата перед тобой. Нам никогда уж не быть вместе, и это не проходящее чувство вины будет вечно со мной. Несмышленая девчонка, я слушала тебя, но не слышала и не понимала твоей трагедии. Возможно, в этом и состоит высшая мудрость жизни, что молодые не понимают своих родителей, не учатся на их ошибках и абсолютно уверены — их путь будет другим, безоблачным и счастливым.
Я плакала весь спектакль и не могла остановиться. Плакала и сострадала героине, себе, ушедшей в мир иной маме, царство ей небесное, и тысячам других, неизвестных мне женщин. Платка не было, и приходилось смахивать слезы рукой. Оглянувшись, я поняла, что не одинока в таком проявлении чувств — большинство женщин в зале тоже плакали, совершенно беззвучно, затаив свою боль. В зале стояла мертвая тишина, словно люди боялись пропустить что-то важное в словах и действиях персонажей
на сцене. Душа моя уловила это важное: "Нет ничего прекраснее, чем быть вместе". Быть с любимым, быть с ребенком, с семьей, несмотря ни на что. Ни на войну, ни на жестокости и перверсии, неизбежно ее сопровождающие, ни на предательство. Мое женское сердце, сердце переводчика, "посла согласия и мира", едва не разорвалось от боли на спектакле о судьбе простой ливанской женщины, поднявшей ее до уровня греческой трагедии.
Я вышла из театра с заплаканными глазами, но с просветленной душой. Слезы сострадания смыли с нее "копоть большого города", в котором душа черствеет, не замечая того. Браво, Николай Калягин, браво, актеры, занятые в спектакле, и спасибо за жестокую, но совершенно необходимую людям преображающую правду искусства.
КРИК ДУШИ
Теплым августовским вечером, вернувшись в дом после вечернего купания в канале имени Москвы, что в десяти минутах ходьбы от Старбеево, и перекусив пахучей дыней с белым хлебом, мы с дочерью и внуком уселись в гостиной смотреть телевизор. Оля и я — на мягком диване, обтянутом цветным велюром, Ваня — в кресле поодаль. По первому каналу шла популярная развлекательная программа "Точь-в-точь". Один за другим современные певцы и певицы с тяжелым гримом на лицах
артистично перевоплощались в кумиров прошлого и исполняли их хиты. Я прикипела к экрану, поскольку на сцене появился Тото Кутуньо, которого я обожала с молодости. Конечно, не он, а кто-то из наших певцов, кто именно я не могла сразу вычислить — сходство было потрясающее. Бархатным голосом Кутуньо певец начал петь одну из самых популярных песен своего репертуара "L'Italiano" (Итальянец): "Lasciatemi cantare con la chitarra in mano,lasciatemi cantare una canzone piano-piano.Lasciatemi cantare,perche
ne sono fiero,sono l'italiano, l'italiano vero".
Когда выяснилось, что это бывший клоун, а теперь известный шоумен Юрий Гальцев, дочь переключила ТВ на другой канал, где показывали новости — она беспокоилась о российском гуманитарном грузе, который так и не был доставлен в Донецк. Моя дочь, в отличие от матери, весьма чувствительная особа: всегда у нее слезы на глазах, когда показывают военную хронику о событиях в Донбассе. В этот раз мы увидели передвижение танков ополченцев, интервью с мужчиной, у которого
при обстреле погиб сын первоклассник, страшные взрывы вдалеке, разрушенные дома, от которых остались лишь стены, старух, причитающих у развалин, плачущих матерей с малыми детьми на руках.
— Мама, как могло такое случиться? — с болью в голосе сказала дочь. — И кто в этом виноват? Ведь мы с тобой столько раз бывали у бабушки на Украине, и ничто не предвещало этого ужаса.
— Доча (так называла меня мама в детстве), — отвечала я, с печалью глядя на красивое молодое лицо дочери, еще не омраченное жизненными бурями, — ответа у меня нет. В политике все непросто, а я давно перестала ею интересоваться. Но ответь и ты на мой вопрос. Если бы мы жили в Донецке, и настали такие ужасные времена, когда матери с детьми и пожилые люди вынуждены прятаться в подвалах, словно крысы, когда в городе нет воды и продовольствия, когда человеческая жизнь ничего не стоит,
что бы ты сделала?
— Я? — дочь сжала тонкие руки перед собой. — Я бы схватила сына и тебя и бежала в Россию.
— Понятно,— кивнула я и с любопытством продолжила свой "социальный опрос": — А ты, Ванюша, — внук, пухленький московский мальчик в шортах, сидел, уткнувшись в модный планшет, на котором были записаны компьютерные игры, и играл в любимую всеми мальчишками "войнушку", — тебе одиннадцать лет, чтобы ты сделал?
Внук оторвался от игры, открыл, было, рот, но моя ученая дочь упредила его ответ:
— Мама, он же еще ребенок и не может принимать ответственные решения. Для этого у него есть родители. А ты, — серьезно взглянула на меня — что бы ты сделала?
Помолчав минуту, нужно было собраться с мыслями, я сказала:
— Я бы пошла к ополченцам, попросила винтовку и стала бы снайпером.
— И ты бы стреляла в людей?! — на лице дочери отразилось удивление.
— В людей?! — переспросила я зло. — Разве это люди, убивающие стариков и детей, обстреливающие из пушек и разрушающие мой родной город, который во времена моей молодости называли городом миллиона роз?
— Да, помню чайные розы у оперы. Я наклонилась понюхать их, а меня за нос укусила оса. Было больно, и я плакала. После окончания первого класса ты привезла меня к бабушке на каникулы. Мам, только не кричи ты так, — сказала дочь примиряюще.
— Буду кричать! Это крик души! Донецк — моя родина! Ты не понимаешь, мне больно! — Я вдруг увидела округлившиеся глаза внука, никогда не видевшего меня в таком состоянии. — Да, больно! Это мои шахты, домны, и терриконы, и пшеничные поля! Там прошло мое детство и юность, там могилы моих родителей! А они все это бомбят, уничтожают! — Вскочив с дивана, я продолжала: — Как-то папа повез нас с братом в цирк-шапито, впервые приехавший в город после войны. Улица
Артема, где мы жили, была уже восстановлена. Но цирк поставил свой шатер на окраине города, и я впервые увидела еще не восстановленные руины. Теперь я вижу эти руины вновь! Тогда разрушали немцы-фашисты, захватчики, теперь же — свои, братья-украинцы!
В моей душе все бушевало. Всплыл в памяти комсомолец из фильма моего детства, рванувший на груди тельняшку и крикнувший во весь голос немцам: "Я комсомолец! Стреляй!" Я вдруг ощутила себя такой же комсомолкой, готовой отдать жизнь за родной город, за Родину. А члены "Молодой гвардии"? Разве они колебались, когда нужно было убрать часового? Война диктует свои законы, а в Донбассе идет настоящая война. Нет, я бы не струсила, не бежала, но пошла
бы защищать свой город от непрошеных гостей. Тут я горько зарыдала, закрыв лицо дрожащими руками, моя голова упала на грудь, и я, вдруг прейдя на шепот, с трудом выдавила из себя: — Вот только возраст не тот, и никто не даст мне винтовку…
Дочь стала рядом, тепло обняла за плечи, прижалась. Ее глаза, такие родные, были полны сочувствия. Внук не шелохнулся в своем кресле и не произнес ни слова.
— Мама, успокойся! Тебе нельзя волноваться. Пойдем, я дам тебе лекарство. Война далеко, побереги себя.
Побереги… Да, это уже не моя война. Мне повезло — в отличие от своих бывших одноклассниц, прячущихся со своими внуками от снарядов в подвалах, я живу под мирным небом, русским.
ПАНЕГИРИК НЕБУ
"Да, ради этого теплого благодатного полудня, выманившего меня на прогулку, и потрясающего неба, открывшегося мне, пожалуй, стоило сюда приехать, — думала я, выходя за околицу деревни и шагая по проселочной дороге. — Завтра буду в любимом Питере, имперской северной столице, но сегодня, перед самым отъездом мне наконец-то открылась истинная красота здешних неброских мест, скрытая за пеленой ежедневных дождей и серого неба. Серого? Но не сегодня!"
Ах, почему я не художник, почему не стою здесь у мольберта с кистью в руке? Я бы запечатлела несказанную красу нашего русского неба, нашей земли русской. Уже просился на бумагу штамп: "земли, что взрастила меня", но рука остановилась, поскольку взрастила меня Украина, где сейчас пылает пожар войны, отзывающийся в моем сердце болью, непониманием и печалью от собственного бессилия, особенно во время просмотра телерепортажей о положении дел на юго-востоке. Очень жалко
людей, бросающих свои дома и бегущих с малыми детьми со своей "рiдноi ненькi Украины" в соседнюю Россию. Я подняла голову и окинула взглядом небо от края до края. В вышине парила большая птица, широко раскинув крылья. Боже мой, я никогда не видела такого неба! Просто нет слов. Я достала блокнот и стала писать. Это небо начинается далеко справа барашками облаков, осевших на макушках темных елей, неподвижно стоящих на фоне синего неба, испещренного то тут, то там перистыми белыми росчерками.
Над ними повисла темная тучка предгрозовая, пушистая и сердитая, готовая сверкнуть молнией и пролиться дождем. Но почему такая неподвижность, все небо застыло в неком ожидании, несмотря на легкий ветерок, пролетающий над землей и колышущий ромашки и травы? За тучкой — "брусчатка" белоснежной дороги небесной, простирающейся вплоть до высокого солнца, стоящего в зените и чуть пригашенного этим полупрозрачным маревом.
Оборачиваюсь в другую сторону. Здесь пейзаж неба другой, но не менее удивительный. Мое внимание отвлек мужичок с седыми усами, одетый в яркую рубашку оранжевого цвета и шагавший прочь из деревни. Я видела его в библиотеке, где провела много часов, спасаясь от хандры и дождливой погоды. Но, как говорится, "вернемся к нашим баранам", нет, к барашкам облаков, застывших недвижно, словно на картине Вселенского Художника, и охраняющих поле созревающей невысокой
пшеницы и лес, зеленеющий вдали. Здесь небо затянуто белесой пеленой, среди которой иногда проглядывают окна сини.
Боже, за что мне такой подарок, от которого слезы выступают на глазах, а сердце бьется радостно? За что дадена мне эта красота? Для чего? А ведь знаю для чего. Чтоб я напилась ею вдоволь, вобрала в душу и сердце, чтоб несла ее дальше по жизни, помня этот день — восьмое июля, и этот час, и место — околица деревни Дзержинка Ленинградской области, вдохновившая меня на написание панегирика нашему русскому мирному небу.
Я поставила точку в блокноте, сняла свои розовые очки и протерла глаза. Все вокруг, включая небо, стало бледнее и обыденнее и уже не вызывало прежнего восторга. Но текст написан и освящен трелями птиц, прячущихся в ветвях цветущей липы у дороги, которая манила меня, суля приключения и новые открытия.