У Нины Петровны сегодня событие — известный поэт, член Союза писателей, с которым она познакомилась в автосервисе, где они ремонтировали свои видавшие виды "Жигули", она белые, он красные, пригласил ее на вечер в Центральный Дом Литераторов, где она никогда не была. Стоя у зеркала, женщина бальзаковского возраста, но все еще довольно привлекательная своими черными глазами и крашеной хной рыжей косой, обвитой вокруг головы, выбирала наряд. Что
же надеть? Серый элегантный костюм, купленный на последнюю зарплату перед уходом на пенсию, или юбку в пол с белой кружевной блузкой? Выбор был невелик.
— Мам, ты что, на свидание собираешься? — похожими черными глазами косо посмотрела на нее дочь, студентка педагогического вуза, проходя по коридору, где стояло старое трюмо с помутневшими зеркалами.
— Да, иду на вечер в ЦДЛ, посвященный Матери Марии.
— А кто это? — повернулась дочь. — Мать Терезу знаю, Мать Марию нет.
— Приеду, расскажу! — улыбнулась своему отражению в зеркале Нина Петровна.
Поэт, солидный мужчина средних лет с седыми волосами и бородкой, как у Бунина, одетый в потертый костюм, без галстука ждал ее в знаменитом подвальчике ЦДЛ, стены которого были отделаны потемневшим от времени деревом, и где стояло несколько столиков с тяжелыми солидными стульями, а прямо напротив барной стойки висел большой плазменный телеэкран. Здесь литературная братия обедала, пила вино, выясняла отношения, спорила, отмечала выход новой книги, или объедалась на
фуршете, организованном по случаю очередного юбилея. Поэт любезно поднялся навстречу, помог снять пальто.
— Присаживайтесь, у нас есть еще минут пятнадцать. Угостить вас чем-нибудь? — спросил он.
— Да, чашкой зеленого чая. У меня жажда… наслаждений, — озорно взглянула на нового знакомого женщина.
— Хорошо, — отвечал он ей, рукой указывая на пригласительный билет, лежащий на столе. — А пока читайте программку.
Нина Петровна развернула буклет, в котором было несколько фотографий улыбающейся монахини Матери Марии (Елизаветы Юрьевны Кузьминой-Караваевой), святой наших дней, ее краткая биография. На первой странице курсивом: "На Страшном Суде меня не спросят, успешно ли я занималась аскетическими упражнениями и сколько я положила земных и поясных поклонов, а спросят: накормила ли я голодного, одела ли голого, посетила ли больного и заключенного в тюрьме". Этот текст,
никогда ранее не читанный и поразивший ее, буквально впечатался в память Нине Петровне.
Народу в зале — не протолкнуться: убеленные сединами старики с молоденькими эффектными девушками, бабушки-подружки, наряженные, словно на свадьбу, пребывающие в задумчивости одинокие, небрежно одетые мужские особи, видимо, поэты. Сели в четвертом ряду поближе к сцене, на которой стоял удивительный портрет виновницы торжества, излучавший какой-то божественный невиданный свет, перед ним — букет белых лилий в серой керамической вазе. "Портрет так выглядит благодаря
подсветке", — пояснил новый знакомый.
Вечер начался. Нина Петровна, смотревшая когда-то талантливо снятый фильм "Мать Мария" режиссера Колосова с Людмилой Касаткиной в главной роли, в этот раз узнала много нового о жизни известной поэтессы Серебряного века, познакомившейся с кумиром того времени А.Блоком в пятнадцать лет. Она была дворянского происхождения, выросла в Ялте, получила хорошее образование, окончив в Санкт-Петербурге Бестужевские женские курсы, писала картины маслом, занималась
графикой, увлекалась революционными идеями, вступила в партию эсеров. Такова была ее дореволюционная жизнь, вполне счастливая. Свершившаяся революция разрушила ее мир. Она бежала на юг от большевиков с остатками Добровольческой армии, дальше эмиграция, нищая жизнь в Париже с двумя детьми, развод с мужем. С годами пришло решение принять монашеский постриг и взять новое имя Мария, что отсекло ее бурное прошлое и дало силы начать новую жизнь.
За гроши она приобрела старый гараж, единственным достоинством которого были большие окна. Она саморучно расписала их религиозными сюжетами, повесила несколько икон, превратив гараж в православную церковь, куда стали приходить многие обнищавший русские, потерявшие Родину и Веру. С утра она готовила огромную кастрюлю еды и кормила всех желающих, таково было ее служение. Ее любовь к Богу подразумевала также любовь к людям, которой хватало на всех.
После оккупации Парижа немцами в июне 1940 года она стала сотрудничать с борцами Сопротивления, спасая от преследований гестапо евреев и бежавших из лагерей советских военнопленных, за что посмертно была награждена советским орденом Отечественной войны. Была арестована немцами и в 1945 году незадолго до нашей Великой Победы погибла в газовой камере концлагеря Равенсбрюк, куда пошла добровольно, заменив собой мать троих детей. В 2004 году монахиня Мария была объявлена Константинопольским
Патриархатом как преподобномученица, то есть святая.
Когда артисты читали со сцены отрывки из ее дневника, а на экране всплывали графические рисунки, сделанные ею углем в концлагере, Нина Петровна не смогла удержаться от слез — она была потрясена. Сидящий рядом поэт лишь сочувственно взглянул на нее и взял за руку. Его тепло и близость немного успокоили ее — руки она не отняла. Были в этот вечер и музыкальные номера, в частности выступление известного в Европе тенора Караваева-Кузьмина, родственника по линии мужа, исполнившего
несколько романсов на стихи Матери Марии. Нина Петровна была под большим впечатлением, но до метро они с поэтом шли почти молчком, обменявшись всего парой фраз. Легкой беседе мешало только что увиденное и услышанное о трагической подвижнической судьбе Матери Марии. Однако молчание не тяготило этих двоих, это было молчание единомышленников. "В следующий раз приглашу вас, такую впечатлительную, на хорошую комедию, чтобы вы посмеялись", — пообещал поэт, многозначительно поцеловав
ей руку на прощанье.
…Был холодный зимний вечер. Высокая ущербная луна тускло светила сквозь набежавшие на нее тяжелые облака. Засыпанный снегом родной двор, где прошла вся взрослая жизнь Нины Петровны, был пуст — ни души. Она шла вдоль дома быстрым шагом, прижимая сумочку к себе. Мороз щипал щеки. На душе было тяжело от трагедии, выпавшей на долю мужественной русской женщине, нашедшей в себе силы спасти ближнего от газовой камеры и погибшей в ней. Нина Петровна пропустила это
все через свою чуткую душу, теперь болевшую, растревоженную. Войдя в хорошо освещенный уютный подъезд и стоя у лифта, она вдруг заметила, что пролетом выше на лестничной площадке, подстелив под себя большой лист картона и свернувшись на нем калачиком, спал какой-то мужчина в черной куртке, вязаной шапке-менингитке и грубых стоптанных ботинках — она видела его со спины. Рядом стояла помятая клетчатая сумка, в таких из Турции в перестроечные годы ловкие торговцы возили товары. Внезапный страх охватил ее —
вдруг вскочит, ударит, ограбит, хотя ничего ценного, кроме обручального кольца на левой руке у нее нет. Но прибыл лифт, поспешно войдя, она нажала кнопку седьмого этажа, и когда дверь захлопнулась, с облегчением вздохнула.
В квартире было темно и тихо, и пахло выстиранным бельем. Дочь, видимо, уже спала. Чтобы согреться, Нина Петровна приняла горячий душ и выпила чаю с калорийкой, разрезав ее пополам и густо намазав маслом, как делала в студенческие годы. Устало потянувшись и сбросив розовый халат, слегка напоминающий тот, что из фильма "Брильянтовая рука", легла в свою большую, рассчитанную на двоих кровать, но сон не шел к ней. Перед глазами стоял портрет Матери Марии, от которого
исходило божественное сияние. "Накормила ли я голодного…" — всплыли в памяти ее слова. Женщина тихо встала, на цыпочках, стараясь не разбудить дочь, прошла на кухню. Прикрыв дверь со сломанной ручкой — починить все недосуг, достала из старого холодильника все съестное, что там было, и стала делать бутерброды для спящего на картонке человека в стоптанных ботинках…