Виктор Андреев ЗАБЫТОЕ, НО НЕЗАБВЕННОЕ БЫЛОЕ К 200-летию Петра Захарова
Алауди МУСАЕВ. "Пётр Захаров из чеченцев". Серия "Жизнь замечательных людей". — М.: "Молодая гвардия", 2016.
Вот и еще одна книга приходит к отечественному читателю — биографическая повесть в знаменитой серии "Жизнь замечательных людей" (основанной в 1890 г. Ф. Павленковым и продолженной в 1933 г. М. Горьким) Алауди Мусаева о выдающемся российском художнике-портретисте Петре Захарове из чеченцев (последнее подчеркнем).
Не случись в тысяча восемьсот девятнадцатом году трагедии в ауле Дада-юрт, не знал бы российский художественный мир имени выдающегося портретиста, о котором великий Карл Брюллов скажет "Первый после меня". (Художества в ту пору на Северном Кавказе, еще не знавшего письменности, никак не поощрялись). Четырехлетний мальчишка чудом выжил в том аду. На его глазах погибли все и всё: мать, братья и сестры. Родина погибла, чтобы потом воскреснуть, восстать из пепла. Тут сшибка
количественного с качественным, земного и тщетного с сакральным и вечным. Но кого-то и чего-то всегда оказывается больше. У закона больших чисел иная логика. Или — или. И бывают тяжкие годины, когда повальное смертоубийство (а причины, читатель, увы, самые разные — иной раз слишком "загуливает" история), и когда надобно остановиться. Ибо тут разговор не о частном и цена не о слезинке одного ребенка, а о сотнях и тысячах колоритных, самостийных, аж из древнейших времен, племен. И тогда появляются праведники
и святые, выходят из катакомб и пещер пророки, которые одергивают слепой ход истории и провозглашают идею смирения — о нет, не усмирения, не коленопреклонного признания поражения, но мира. Таким пророком-учителем стал для горцев Кунта-Хаджи (от него в том ряду пошла идея непротивления злу насилием в души Льва Толстого и Махатма Ганди). Но Кунта явится миру горца позже, начиная с шестидесятых годов, уже после окончания двадцатипятилетней войны под водительством огнебородого имама Шамиля. Замирение случилось в
Гунибе в пятьдесят девятом… А вот трагедия в Дада-юрте случилась раньше явления миру великого замирителя устаза Кунта-Хаджи.
И вот мальчишка, с раной на спине, в полусознательном состоянии был спасен. Что он помнил? Трудный вопрос. Может быть, и запомнил многое. И не только вспыхнувшие последним сгустившимся светом, падающей звездой, глаза матери, наны, наночки, смерти близких, родичей и соседей, но и странные приметы ада. А может, погасло все это, достигнув невозможного предела, — закрылась душа, дабы спастись. Об аде, муках его и прочем легче говорить и воображать, чем быть в нем наяву ещё. Запомнилось
ли ему, герою нашему, будущему великому портретисту, имя его, исконное, горское? Автор книги вроде бы склонен думать, что да. Вот только повелевала ли его, художника, душа озвучить сие потом, в другое время и другие обстоятельства, когда Петр Захаров уже жил и учился в Москве и Петербурге. На родину он так и не смог вернуться. Только во снах. Только в последнем своем сне, перетекшем в кончину, в том сорок шестом, когда ему было и всего-то тридцать лет. Не одно десятилетие чахотки (болезни повальной и не излечимой
для того времени). Это и еще, конечно, тоска по чему-то своему, исконному, что не покидало его сердце никогда. Забегая вперед, заметим: посторонний (так называли инородцев в Императорской Академии художеств) Петр Захаров стал вольным академиком, но крылья его были в путах: все еще Россия воевала на Кавказе, и император Николай Павлович, лично поощрявший "своих выкормышей живописцев", не баловал горцев. И в Италию больного художника, замечательного портретиста, знаменитого в обеих столицах, не пустил
(а солнце италийское явно продлило бы Петру жизнь). Словом, хрупкий Эдельвейс вырвали из родных гор и бросили в промозглую "Северную Пальмиру". Красота, но больная, как говорил его друг художник Павел Федотов.
Собственно тот, кто извел его родное село, тот и выдернул его из ада. Это генерал Алексей Ермолов. Сгущённые, доведенные до абсурда противоречия. Герой Бородина и Кульма, генерал, позволявший себе спор с Кутузовым, личность вольная, замешанная в тайных обществах будущих декабристов (к слову они, ежели бы победили, желали видеть Ермолова военным министром нового, конституционного, правительства); и с другой стороны, наместник Кавказа, сардар горских племен. Сам Александр Павлович
одергивал наместника Кавказа, отводил от чрезмерной жестокости. И этот вопрос открыт: кто он, Алексей Ермолов? А может, так оно и бывает: нет одного плюса в человеке, особливо в размашистом, из ряда вон; как нет дыма без огня. И как судить таких? Автор книги Алауди Мусаев — чеченец. Как и его герой — из чеченцев. Вот, читатель, и ответ. Заслуги заслугами, а мораль — моралью. Или у войн нет морали?! Тогда мир обречен.
Девятнадцатый век безмолвствовал, когда ушел скоротечно из жизни в тридцать лет выдающийся портретист. И только через прорву лет начал пробиваться росток памяти: сначала документальная повесть Н. Шабаньянца, потом очерк о Захарове в многотомном проекте Мусы Гешаева "Знаменитые чеченцы"; а позже, уже в XXI веке, заполнили прорехи исторической памяти книги Канты Ибрагимова, итог многолетних трудов автора и его исследовательской команды, вскрывших архивы, идентифицировавших
новые полотна художника, открывших неизвестные факты личной жизни Захарова. И вот новая книга Алауди Мусаева — талантливая, умная, раздумчивая и страстная, эстетически искушенная биографическая повесть о великом, трагическом, прекрасном его земляке.
Листаем издания российских энциклопедий. Петра Захарова нет. Есть во множестве подобных изданий портрет генерала Алексея Ермолова кисти Захарова из чеченцев (как он подписывал все свои работы). Имя художника не называется, а портрет Ермолова, сорок третьего года, за который Петр Захаров и был удостоен звания академика — шедевр. Обидно? Слов нет! Но лучше поздно, чем никогда. Справедливость всегда в череде и на правах догоняющих. Да сие и не тема безучастной истории. Ее цель
факты, а не толкование их. Но, слава Богу, есть память. И "не память рабская, но сердце", по-пушкински говоря.
Великое не бывает без жертвоприношения. До последних своих дней Петр Захаров так и не понял — жизнь его была сном, либо сон — жизнью. Хотя и там, и там скупо отмеренные Всевышним дни его неслись и сгущались до предгрозья и гроз, полнились обилием встреч и разлук мыслей одиночества и страстей, часто глубоко потаенных. И все это было в тисках неизлечимой болезни. Он так и пролетел мимо державной заставы вихрем постороннего, а уж дело державы исправлять ошибки и оплошности — хотя
бы и задним числом.
Вот, пожалуй, и все. Книга прочитана на одном дыхании, которое часто сбивал ком волнения, до слез. Особливо, когда речь шла о личном в судьбе Петра, Петруши Захарова, о его трагической земной любви. Еще так хочется сказать о книге — так, как не говорят никогда, полагая, что понятия эти несовместимы: лирическая трагедия. И это так.
Читайте, друзья, книгу Алауди Мусаева. Вглядывайтесь в пиршество его красок и оценивайте психологию портретов Петра Захарова. Чтобы увидеть их, надобно ехать в Грозный, в музей, носящий имя художника. А так — в этой книге красочная галерея. Лучшее из лучших работ замечательного сына чеченского народа, который некогда умер, чтобы не умирать никогда.