Владимир Смирнов __ «РОДНОЕ И ВСЕЛЕНСКОЕ» В ПОЭЗИИ ЮРИЯ КУЗНЕЦОВА
Московский литератор
 № 3 февраль, 2016 г. Главная | Архив | Обратная связь 



Владимир Смирнов
«РОДНОЕ И ВСЕЛЕНСКОЕ» В ПОЭЗИИ ЮРИЯ КУЗНЕЦОВА

     Знаменитый наш мыслитель Георгий Федотов писал в изгнании о Пушкине — "певец империи и свободы". Памятуя о всём сказанном и ещё очень многом, замечу, что при всей огромности русского, что несут в себе поэзия и мировидение Юрия Кузнецова, оно в той же мере, в границах временных и географических — всечеловечно, всемирно.
     Я не буду здесь приводить всем известные стихотворения или их фрагменты. Русскость Кузнецова-художника равна его всеславянству, европейскости, евразийству. Это явлено на уровне тем, сюжетов, образов, мифологем. Чувства эти в стихах Кузнецова выражены с огромной печалью и скорбью. Как всякий поэт, Кузнецов верит мифу и песне, которые всегда живы в вечности и поруганы в сиюминутном.
      
     За сияние севера я не отдам
     Этих суженных глаз,  рассечённых к вискам.
     В твоём голосе мчатся поющие кони,
     Твои ноги полны затаённой погони.
      
     Кузнецов был суровый, многознающий и не трусивший перед "последним" человек. Его так называемые мифологизм и символика решительно не сводимы к иллюзорности, самообманам и прочим прелестям "садика и огородика".
     Вспоминаю, как в ноябрьские холодные, но солнечные дни мы с ним бродили по Михайловскому и в Святогорском монастыре обошли "посолонь" могилу Пушкина. Он спросил меня: "Ты что-нибудь чувствуешь здесь?" — "Да, пожалуй, ничего". — "Я тоже, — ответил он. — Как и в Крыму, где похоронен мой отец. А вот "на берегах такой могилы" молчит душа. Почему нам никто не подаёт знак, когда мы приходим на святые и священные места?.."
     Мифическое и "мифологическое", о чём так много наговорено и написано, для поэта было ясным как божий день: "Пламя поэзии бушует в устном народном творчестве, псалмах, в речениях пророков (все пророки были поэтами), в гимнах Ригведы, в русских былинах"; "Начиная с семнадцати лет я всюду видел одни метафоры".
     Вот как чудесно:
      
     — Отдайте Гамлета славянам! —
     Кричал прохожий человек.
     Глухое эхо за туманом
     Переходило в дождь и снег.
      
     Или другое, полное неслыханной многосмысленности:
      
     Повернувшись на Запад спиной,
     К заходящему солнцу славянства,
     Ты стоял на стене крепостной,
     И гигантская тень пред тобой
     Убегала в иные пространства.
      
     И далее такая тонкая печальная мощь, на которую не падает даже тень правоты и праведности:
      
     Может быть, этот час недалёк!
     Ты стоишь перед самым ответом.
     И уже возвращает Восток
     Тень твою вместе с утренним светом.
      
     И другое о том же, с могучим напряжением отчаяния, когда и верить нельзя, и разувериться невозможно:
      
     Для того, кто по-прежнему молод,
     Я во сне напоил лошадей.
     Мы поскачем во Францию-город
     На руины великих идей.
     …………………………………
     Только русская память легка мне
     И полна, как водой решето.
     Но чужие священные камни,
     Кроме нас, не оплачет никто.
      
     Как-то в начале 90-х судьба занесла нас в края южные. Побродили по Одессе, кроме дома, где жил Бунин и кабачка "Гамбринус", Кузнецова ничто не задело. Верно, расстроился, когда официант сказал, что купринский "Гамбринус" совсем в другом месте. Глотнул пива и бросил: "Кругом обман".
     Потом мы долго ехали по Приднестровью через политые русской кровью степи, змеился Днестр, мелькали одинокие памятники на братских могилах "чудо-богатырей". Потом Дунай. Поселились в каком-то колхозе, довольно богатом. Много ездили по этому блаженному краю, да и плавали. У Дуная низкие берега. Был июнь. Когда плывёшь на пароходе, кажется, что почти по земле, в каком-то зелёном гроте. Кузнецов на эту красотищу взирал с палубы мрачно: "Ну просто как на Амазонке". Мы там гостили у военных моряков. Однажды шли на катере по Килийскому гирлу. Кузнецов смотрел на берега, на жёлтую грязную воду и повторял: "За Саву, за Драву, за синий Дунай!" — и качал головой. Округа Дуная — "люлька" славянского племени, которому остались верны одни мы. А потом мы были в знаменитом Вилкове, где вместо улиц ерики и у каждого дома стоят лодки. Половина населения — белобрысые синеглазые люди, потомки староверов, пришедших в этот райский край веке в семнадцатом. А другая часть — смуглая, темноволосая, кареглазая. Объяснялись друг с другом так: "Маш, ты в туретчине была?" — "Да завтра пойду". Туретчина — просто другой край городка. Кузнецова всё это очень радовало, и он сменил мрачность на ласковую улыбчивость. И вершина той улыбчивости совпала с моим разговором с директором краеведческого музея Вилкова. Говорю я директору: "Как же у вас ходят-то по вечерам и ночам, да ещё все пьяные от молодого вина. Ноги-то вкривь и вкось, а голова ясная. А тут фонарей нет, тропинки узейшие и легко полететь в ерик. А если не утонешь, то голову точно свернёшь!" Серьёзный директор на сие ответил: "У нас, товарищ Смирнов, научились качаться не в разные стороны, а вперёд-назад, поэтому в лучшем случае лоб разобьют". Мы остановились, и Кузнецов воссиял от этой вертикальной горизонтальности…
      
     
Фрагмент. Полностью — в Материалах Второй научно-практической конференции, посвящённой творческому наследию Юрия Кузнецова  (М.: МГО СП России, 2008).