Проживала она всего в двадцати километрах от Москвы в поселке Переделкино, который называли тогда "Городком писателя". Непосредственного участия в написании книг она не принимала и, тем не менее, вряд ли кто-либо из лиц осведомленных мог поставить под сомнение ее духовно-моральное влияние на творческий процесс писателя Юрия Дмитриевича Крымова, которому она верно служила. Была она собакой дворовой, и как все беспородные существа — очень талантлива в понимании человеческих
душ.
За пределы участка дачи, окруженного высоким забором, Кутя выходила в сопровождении хозяина. Он шел не спеша, громко постукивая каблуками по остаткам асфальта. Кутя обычно бежала впереди, изредка поглядывая назад, сверяя свои желания с желаниями хозяина, который любил ее не только за собачью преданность и мудрость, но — главное, за невероятную тактичность. Если на даче появлялись посторонние люди, Кутя никогда не встречала их бессмысленным лаем или неискренним
хвостовилянием. Она тут же отдалялась на почтительное расстояние. Кутя старалась не опускаться до уровня поселковых шавок, поднимавших гвалт по любому поводу. Она была живым воплощением терпимости. В отличие от очень сомнительного происхождения собачонки Аньки, принадлежавшей соседке.
Несмотря на территориальную близость, Кутя предпочитала не общаться с Анькой из-за ее низкого интеллектуального уровня, а главное, плохого воспитания. В Анькином доме постоянно толкались различные рабочие — водопроводчики, слесари, электрики и плотник Саша, коренастый, с широким лицом, тяжелой челюстью, с медленно вращающимися глазами под необыкновенно низким лбом. Большие, странно закрученные уши и толстые вывернутые красные губы придавали его лицу зловещий вид.
Это впечатление усиливал необычных размеров топор, который всегда торчал у него из-за пояса.
Кстати, плотником Александр был неповторимым. Единственный инструмент, который он признавал, был тот же самый висевший у него на поясе топор. Топор был для него и молотком, и рубанком, и полировочной машиной, которой он гладко отделывал дерево. Невозможно было оторвать глаз, когда он размашистыми ударами снимал с бруска точно такой слой, что брусок вставал на место со своим соседом, не оставляя щели даже для тончайшего волоса.
В отличие от остальных работяг, на Аньку он почти не реагировал, хотя вела она себя возмутительно. При появлении трудящихся на территории дачи она неожиданно выскакивала из-за кустов и хватала их за уже достаточно потрепанные штанины. Дальше начинался театр. Рабочие послушно садились напротив хозяйки и ждали. Хозяйка молча удалялась и, вернувшись, ставила перед потерпевшими бутылку водки. Если "пострадавшие" считали, что понесенный ими ущерб не покрывается
одной бутылкой, они оставались застывшими в тех же позах. Хозяйке ничего не оставалось, как, метнувшись вновь в кладовку, выставить еще одну бутылку. Однажды какое-то собачье малогуманное существо, пожелавшее остаться неизвестным, проникло незаметно на территорию дачи и так искусало Аньку, что та, проболев меньше недели, скончалась. Горю хозяйки не было конца. Скоро дом продали какому-то восточному человеку, который заявил, что в рабочей силе не нуждается.
Юрий Дмитриевич из всей соседской бригады пригласил к себе столяра Сашу.
Весна в том году выдалась ранняя. Саше предстояло вскрыть полы, и ликвидировать источники запахов. Во дворе он развел костер. Кутя наблюдала за плотником молча.
Дело в том, что при всех положительных собачьих качествах Кутя, по мнению хозяина, имела один недостаток — была слишком плодовита. Каждый год она приносила щенков. Поначалу хозяин ухитрялся раздавать их знакомым, но очень скоро выяснилось, что способности Кути к деторождению значительно превышают талант хозяина пробуждать у людей любовь к самому верному другу человека. Он попробовал ограничивать выходы Кути в свет и вообще изолировать ее от внешнего мира, но это
не помогало. Юрий Дмитриевич был человеком решительным и мужественным, очередной приплод он стал топить в ведре, после чего останки еще не прозревших существ закапывал на участке за сараем.
Юрий Дмитриевич прошел на веранду дома и, несмотря на то что там еще было сравнительно прохладно, начал не спеша накрывать на стол. Когда все было готово, он открыл дверь и крикнул:
— Александр, иди, перекусим!
Тот согласился не сразу. Бросаться по первому зову к столу Саша считал неприличным. Да и хозяину надо было показать, что пришел он сюда не ради еды, а был зван для выполнения ответственной работы. Заметив на столе бутылку водки, вытянувшуюся своим узким горлышком к небу, он как-то приободрился, сел за стол и, положив обе руки с локтями на клеенку, приготовился то ли слушать, то ли вкушать застольные дары.
Хозяин разлил водку.
— Видишь ли, Саша, я человек не трусливый. Воевал, крови много видел, знаю цену жизни.
— А я что, по-твоему, дома отсиживался? — возмутился плотник. — Я, Дмитрич, не только немцев, я и наших отстреливал.
Юрий Дмитриевич хотел было выпить, но поставил рюмку.
— Как это наших?
— Да очень просто — предателей, дезертиров. Всех, кто законы военного времени нарушал и под вышку попадал. Так вот я волю военного трибунала выполнял. Так и назывался — исполнитель, а попросту палач.
— И много же ты людей на тот свет отправил?
— Много, Дмитрич, много. Если их всех вокруг участка твоего выстроить, то они бы дачный забор заменить могли.
— Ты-то знаешь, когда в бою идешь — в тебя стреляют, ты стреляешь. Ну, в общем, кто первый разрядил магазин в другого, тот живой и остался. Тут уж ничего не поделаешь. Другое дело, когда перед тобой стоит безоружный и ты в него должен стрелять. Пусть он дезертир, предатель, трус, в общем, противозаконник, но ведь он же человек. И ты должен его убить. Это дело тяжелое, Дмитрич, ох, какое тяжелое. — Саша налил себе для храбрости, но пить не стал. — Большинство осужденных
молча ждут, когда им пулю всадят, некоторые плачут, другие в ноги бросаются, сапоги лижут: "Оставь живым, у меня дети, жена, жить хочется". А я что, мое дело на курок нажимать. Я же судьбу не решаю, я только исполняю то, что трибунал решил. Правда, тут тоже искусство требуется.
— И ты что же, этим искусством овладел?
— Убить человека тоже надо уметь, — продолжал спокойно Саша. — Пуля может умно лечь и сразу отключить человека, а может разворотить все и на мучения обречь. Если умелая рука делает, то смерть, как укол, — раз и нет. Человек ведь что, он не смерти, а боли боится. Если его от боли избавить, то смерть ему не так уж и страшна. Смерть ведь вещь неизвестная, а боль каждому хорошо знакома, от нее — страдания. Так вот если квалифицированный исполнитель, он так сделает,
что осужденный и не заметит, как в другой мир переберется.
Саша умолк и некоторое время сидел, не двигаясь.
Юрий Дмитриевич почувствовал, что захмелел не только от излишне выпитой водки, но и от темы, которая, с одной стороны, была ему мало приятна, а с другой, постоянно будила в нем какой-то нездоровый интерес к ее деталям.
— Послушай, Александр, — начал он вкрадчиво виноватым голосом. — У моей собаки щенки народились. Я проглядел, пока они слепые были, не утопил, а теперь, понимаешь, рука не поднимается. Может быть, возьмешься их того... чтобы они не мучились? А я, как скажешь: хочешь водкой, хочешь деньгами. Твой выбор.
— Щенков... Да я же тебе говорю, что я людей тебе за жизнь на целый забор настрелял, а щенки для меня это все равно что... — на сравнение у Саши фантазии не хватило.
— Тогда я сейчас с Кутей здесь на веранде запрусь, а ты быстренько щенков заберешь и... Только подальше отсюда.
— А сколько их там? — вдруг неожиданно в последнюю минуту повернулся в дверях сильно покачивавшийся от алкоголя Александр.
— Три или четыре. Забирай всех.
— Как скажешь.
И Александр, широко расставляя ноги, как на покачивающейся палубе корабля, побрел к гаражу.
Через некоторое время Юрий Дмитриевич пошел искать пропавшую Кутю. Он, размышляя, не заметил, как оказался в гараже. Машинально включил свет — и окаменел. На подстилке, на которой совсем недавно упражнялись в озорстве толстолапые щенки, положив морду на вытянутые передние лапы, лежала Кутя. Она смотрела в одну точку и не реагировала на хозяина. Юрий Дмитриевич вышел на улицу, глотнул воздуха и почувствовал, что он застрял у него где-то чуть пониже горла.
От писательского поселка до лесничества по проезжей дороге два километра, лесом — не более одного. Он зычным голосом позвал Кутю. Возможно, собаки не способны вникать в тонкости человеческой речи, но интонацию они различают лучше людей. И в голосе хозяина в данном случае Кутя уловила то, что вряд ли смог расслышать человек. Она тут же поднялась, и они пошли вместе: он впереди, она за ним.
Бревенчатый дом лесника оказался занесен снегом чуть ниже окон. Юрий Дмитриевич осторожно постучал в окно.
Молчание. После второй попытки на крыльце показалась хозяйка.
— Заходите, дорогой гость, заодно и познакомимся, а то Саша о вас, Юрий Дмитриевич, много рассказывал, а вот видать вас так близко не доводилось.
— Я, видите ли, по делу, — начал Юрий Дмитриевич.
— Вот и хорошо. Заходите, свежих пирожков откушаете.
Кутя покорно уселась на ступеньке у входа.
— Да я не так уж, вроде бы, и голоден. Мы вчера с Сашей плотно поужинали.
— Слишком плотно. Он пришел, ваше имя произнес и тут же захрапел. Я даже не поняла, был ли он у вас или так просто вспомнил.
— А-а-а… С другой стороны, — решил оправдать Юрий Дмитриевич своего коллегу по застолью, — от такой жизни и запить не мудрено.
— Это от какой жизни? — насторожилась хозяйка. — Живем мы с Сашей очень ладно. Детей, правда, Господь не дал, — она взглянула в угол с иконкой, — так на то его воля. А в остальном, дай бог каждому так жить, как мы. У нас с Сашей ни одной ссоры не было. Он скажет — я тут же все сделаю, я скажу — он без единого слова. В полном согласии живем.
Категоричным жестом руки она подтвердила сказанное.
— Да я не про сегодняшнюю жизнь, а про прошлую, — поспешил исправиться Юрий Дмитриевич. — Ему в войну такое пережить пришлось. Ведь убить человека — это на всю жизнь травма. А если еще беззащитного, так это мозгами подвинуться можно. Не знаю, — продолжил Юрий Дмитриевич, — может, я какую-то мужскую Сашину тайну вам выдаю?
— Тайну? — Хозяйка засмеялась, заложив две миловидных складки на щеках и кокетливо вздернув аккуратненький носик кверху. — У Саши от меня тайн нет. Он вам рассказывал, как людей расстреливал?
— Рассказывал, — подтвердил Юрий Дмитриевич. — Рассказывал много жутких эпизодов из своей жизни палача.
— Вот, черт какой, — возмутилась хозяйка. — Я ему тысячу раз говорила: не пугай людей своими воспоминаниями. Он мне слово давал. Видите, как напьется, опять его подмывает на эту тему говорить.
— Ну и пусть говорит, ему же душу облегчить надо. Ведь нормальный человек такой груз постоянно носить не может. Ему от него постепенно освобождаться надо. Его ведь убиенные день и ночь преследуют. Я ж говорю, от жизни в таком окружении и помешаться недолго.
Хозяйка улыбнулась.
— Саша вас, писателей, по старинке инженерами человеческих душ называет. А я вот вижу, что в людях-то не больно вы разбираетесь..
Юрий Дмитриевич почувствовал, как внутри его зреет возмущение человека жестоко обманутого.
— Так что же, все эти рассказы о том, как ваш Саша палачом работал, выдумка, что ли? Не поверю. Он мне такие детали поведал, которые выдумать нельзя. Я вам как писатель говорю. Это или видеть, или как минимум слышать надо.
— Справедливо. Вот сегодня об этом в телевидении, в кино показывают, в газетах, журналах пишут. Вот Саша все вырезает и складывает. Вон, видите, у него две папки лежат. Это он из газет и журналов вырезает, как в Америке током казнят, на Востоке головы прилюдно отрубают. Он все это в стопочку складывает, читает, а потом, при случае, рассказывает. Да что там в газетах. Вы по телевизору передачи посмотрите.
— Верно, но в армии где Саша служил?
— Про какую армию вы говорите, Юрий Дмитриевич? Ведь у Саши одна нога на восемь сантиметров короче другой. Ни в какую службу его не взяли. И всю войну он здесь, в деревне, просидел. Чуть ли не единственным мужиком на всю округу был. Я ведь была самая красивая на деревне. Когда за него замуж выходила, все девки смеялись надо мной: "Анастасья за колченого выходит". А рассказы его страшные — это от зависти. Все возвращаются откуда-то: кто с прошлой войны,
кто с Кавказа, кто еще откуда. Рассказывают всякие истории. Люди, открыв рот, слушают, говорят: "Вот человек пожил, многое повидал". А Саше и рассказать нечего. Всю жизнь вот тут, в лесничестве. А ведь хочется тоже, чтобы к нему с вниманием прислушивались. Так вот он наслушается, насмотрится, начитается этих страстей, а потом людям на удивление рассказывает, чтобы не хуже других быть.
— Так зачем же он щенков-то взял?
— А чего это вы ему их отдали?
— Так обстоятельства сложились. А что, он им уже поотрубал головы, что ли?
— Что вы такое говорите, Юрий Дмитриевич. — Анастасья поднялась и отдернула занавеску справа от печи.
И тут же глазам гостя явилось разбуженное полусонное царство. На широком матрасе, брошенном прямо на пол, в одежде, без сапог, словно распятый, широко раскинув руки, погрузившись в глубокий хмельной сон, спал Саша. Вокруг него, словно вокруг лежащего тела Гулливера, царило оживление. Четыре щенка радостно приветствовали появление дневного света веселыми играми.
Хозяйка ловко собрала братьев-щенков и уложила в корзину.
Уже вовсю светило солнце — теплое, весеннее, с которым все стало контрастнее: черное почернело, белое стало еще более белым. Сосульки вовсю сочились прозрачными каплями. Снег, сыпавший всю ночь, осел клейкими тяжелыми полосами на проводах, налип на сучьях деревьев и, пропитавшись водой, затяжелел и стал крушить все вокруг, продавливать подгнившие крыши, рвать провода, ломать сучья, вырывать с корнями и валить на землю здоровенные деревья. Лес застонал, словно
от нашествия орды. Весенний снегоповал, дождавшись, наконец, своего часа, гулял вволю. И все это свершалось при полном безветрии. Казалось, что природа устранилась от участия в этом хаосе и наблюдала равнодушно за происходившим безобразием.
"Прямо как у людей", мелькнуло у Юрия Дмитриевича незамысловатое сравнение. Он хотел упрекнуть себя в примитивности, но не успел. Что-то невероятно громоздкое, необыкновенно тяжелое, превосходящее его физические возможности к сопротивлению в тысячу раз, навалилось на него сверху, смяло, раздавило, втоптало в снег, лишило света и звука. "Неужели инфаркт и смерть?" Отсутствие боли было последним ощущением, застрявшим у него в угасавшей памяти.
Сознание возвращалось медленно. Первым в него проникли звуки. Поначалу это был ровный протяжный свист, который скоро перешел в прерывистое стенание. Он открыл глаза и встретился с двумя смотрящими на него близко посаженными друг к другу зрачками. Неужто черти? Встреча с потусторонним миром не обрадовала его, и он закрыл глаза. Боль — лучшее средство для приведения в чувство. Стенания усиливались. Он вновь открыл глаза и тут же распознал в чудовище собачью морду
и относящиеся непосредственно к ней две лапы с когтями, царапавшими его щеку.
Кутя, не жалея ни лап, ни сил, отчаянно попискивая, выгребала своего хозяина из-под снега. Она работала усердно, всеми четырьмя конечностями, двигаясь от головы к ногам. Когда ее морда опустилась вниз, перед его глазами предстала еще более страшная картина.
Обломившийся ствол ели находился в нескольких сантиметрах от него.
Когда Юрию Дмитриевичу удалось сесть, то картина в значительной мере потеряла свой трагизм. Кутя, как настоящая мать, судя по всему, сначала раскопала своих детей, а затем взялась за хозяина. Ему это не показалось обидным, поскольку в родственной табели о рангах он и не должен был занимать первое место.
Юрий Дмитриевич поднялся. Дом был совсем рядом, и поэтому дальше двигались цепочкой: впереди хозяин, затем Кутя и замыкали шествие щенки, которые не шли, а плыли по водянистому снегу. В гостиную прошел через веранду, сбросил пропитанную водой и холодом одежду, обтерся полотенцем, надел теплый халат, выдернул из розетки телефонный шнур, разжег камин и, положив под голову подушку, лег на стоявший тут же диван и накрылся пледом.
Приятное тепло от живого огня и покрывала не спеша расползалось по всему телу. Дверь с грохотом открылась. Сосредоточенно глядя перед собой, Кутя сделала несколько шагов и решительно улеглась между камином и диваном. Собака тяжело вздохнула. Он посмотрел на выбившуюся из сил Кутю и решил больше никогда не вмешиваться в ее личную жизнь. Пусть все происходит так, как было задумано природой. С этой мыслью к нему пришло то, что он не испытывал давно, — покой.