Светлана Соложенкина __ СТИХОТВОРЕНИЯ
Московский литератор
 № 8, апрель, 2015 г. Главная | Архив | Обратная связь 


Светлана Соложенкина
СТИХОТВОРЕНИЯ

               
     Юбилей — это всегда, как снег на голову… Но ведь где снег — там и подснежник! А подснежник — это всегда радость, и всегда — Поэзия… Разве это не то, чему я служила всю жизнь и буду служить, до последнего дыхания! Странно, как рано у меня появилось это чувство, что я себе не принадлежу, что есть нечто большее меня, и — больше всех людей на свете. Люди без этого — окаменевший лес. А Поэзия — та музыка ветра, которая заставляет колыхаться стволы, оживляет их, делает их гибкой и вечно куда-то бегущей травой человечества…
      
     * * *
     Лечь на траву — и лежать,
     глядя, как гаснет вечер…
     Тот, кто умеет ждать —
     Богом отмечен.
     Не торопите дней,
     закат огромен и красен…
     Может, всего грустней
     видеть, как вечер гаснет.
     Не торопите дней —
     даже в преддверии счастья.
      
     ПОСТОЯНСТВО
     — К кому вы ездите? — К родным могилам.
     — Но далеко, но дорого? — Так что ж?
     Бог помогает всем, и мне дает Он силы.
     А от родной могилы — не уйдешь.
     ………………..
     Хвоинками усыпана тропинка,
     крутая и неровная, как жизнь.
     Родители мои, моя кровинка,
     тихонько мне шепнут: "Не поскользнись…"
     Шмель прилетит, едва зажгу я свечи.
     За постоянство я его люблю,
     и, словно брата милого, привечу…
     …………………
     — К кому вы приезжаете? — К шмелю.
      
     КАМЕНИСТ МОЙ ПОДЪЕМ
     Одеваюсь с чужого плеча —
     в облака… Мне всегда они впору…
     И молитва ещё горяча,
     чтоб дорога всё шла, и всё в гору.
     Каменист мой подъем… Не ропщу.
     Тропы духа — всегда ножевые…
     На обратном пути навещу
     птиц и лилии полевые
      
     ОДНА БЫЛИНКА
     Снега белеют неоглядно…
     Жизнь, словно поле, перейду,
     снег разгребу — и всё ж найду
     одну былинку… Ну, и ладно!
     Пройдет ещё немало лет.
     И кто-нибудь — мудрец, поэт? —
     в былинке этой — храброй крохе
     узнать сумеет свой портрет,
     а, может быть, портрет эпохи!
      
     Я СУДЬБОЮ ПИШУ — О СУДЬБЕ
     Я пишу для тебя, о тебе.
     Я судьбою пишу — о судьбе.
     Кто услышит меня? Я не знаю.
     Может быть, даже ты не поймешь,
     как избушка моя лубяная
     ледяною становится сплошь.
     Да, мне холодно. Это неважно.
     Мне Снегурочка — с детства родня.
     И мой братик — солдатик бумажный
     до сих пор ещё просит: "Огня!"
     Между холодом и огнём —
     вот мой адрес. И так — день за днём.
     Ну, так что же? Местечко не худшее.
     Что хочу, то пишу, видит Бог,
     и удобным не пользуюсь случаем,
     чтобы спрятаться между строк.
     Это вовсе не молодечество
     и не маска поверх лица.
     Это — время. Судьба. И Отечество.
     И привычка идти до конца.
      
     ПОКА МОГУ
     Пока могу — за всех я говорю:
     за эту бледно-жёлтую зарю,
     что разгорается едва-едва,
     как будто отсыревшие дрова,
     за этот зябнущий росистый куст,
     за водоем, что так зеркально-пуст,
     за тех, кто заглянул за окоём,
     чтобы остаться с Вечностью вдвоём.
     Согрею хоть кого-то — пусть сгорю!
     Пока могу — за всех я говорю.
      
     НЕЗРИМЫЕ СОБЕСЕДНИКИ
     Всё больше собеседников незримых.
     Я их любила и была любима,
     Я душу всю им отдала свою,
     а память — никому не отдаю:
     для них — красивой буду, молодой,
     и в смерти стану им — живой водой.
      
     Я ПРИМУ ВСЕЛЕННУЮ НА ВЕРУ
     Журавли печально прокричали —
     и на юг по воздуху ушли.
     На крылах миры они качали,
     только удержать их не смогли:
     рухнули сияющие сферы.
     Впрочем, никому не повредя —
     день осыпан, неоглядно-серый,
     мелкими осколками дождя.
     На земле печаль всегда — в избытке,
     радости — всегда не достает…
     Горные хрусталики на нитке
     я ношу, уже который год.
     Может быть, поэтому с дождями
     чувствуя особое родство,
     я иду вослед за журавлями —
     и провижу встречи торжество.
     Где-нибудь, на перекрестке снега
     и подснежников, услышу гром
     крыльев их, и обниму с разбега…
     Канет голубое — в голубом.
     Вся земля, залитая слезами,
     звёздами осыпанная вся,
     небом станет, или просто — нами,
     вешним ветром, свежестью сквозя.
     И пускай, осколками богата,
     постоит эпоха в стороне,
     всё срастётся, словно так и надо,
     всё вернётся, хоть на миг, ко мне.
     И, держа невидимую сферу
     из сияющего хрусталя —
     я приму Вселенную на веру,
     на живых и мёртвых — не деля.
      
     Я ВСЁ ХРАНИЛА — СВЕТ И ТЕНИ…
     Опять тетрадь я начинаю —
     и море слёз переплываю,
     и в рощи светлые вхожу
     того, чем с детства дорожу.
     Вся жизнь моя — как на ладони,
     кому её мне протянуть?
     Пусть, хоть из любопытства, тронет
     струну любую кто-нибудь
     на той гитаре, что отца
     так утешала — до конца.
     Иль, может быть, к рисункам матери
     и к птичкам, вышитым на скатерти,
     потянется всем сердцем кто-то
     и скажет: "Тонкая работа!"
     А дневники моей сестры,
     где яркость, дерзость и смятенье,
     как будто бы — в степи костры,
     что ночь осветят на мгновенье?
     Я всё хранила — свет и тени.
     Минуты счастья и тоски…
     Я становилась на колени,
     чтоб сжечь свои черновики,
     Но то, что пощадил огонь —
     в тетрадь ложилось, как в ладонь.
     Всё перечеркивали вьюги.
     А я опять — поверх — писала.
     Взгляните же, хоть на досуге,
     что я губила, что спасала,
     я ничего не утаю…
     Опять тетрадку достаю.
     Кто я? Никто! Я — взмах весла.
     Я море слёз переплыла.
     Я, может, ничего не стою.
     А, может быть — через века —
     соломинкою золотою
     поможет тонущим строка!
      
     НИ О ЧЕМ...
     Как хорошо смотреть на человека
     и знать, что он не умер, просто спит,
     подушка у него — белее снега,
     и в глубине своей — она подснежник — сон хранит…
     Он начал вечером писать письмо — не дописал,
     глаза слипались сами… он устал…
     Но ничего, он поутру его допишет…
     Как глубоко он, как спокойно дышит…
     А время всё летит, как говорили древние.
     Сейчас он веки разомкнёт, наверное.
     Его разбудят голуби на крыше,
     коснется солнце ласковым лучом,
     капель сверкает и сама себя — на палец нижет,
     то ли смеётся, то ли плачет ни о чём…
      
     КОРОТКАЯ ВЕСНА
     (Памяти матери)
      
     Я пробивалась к материнской ласке,
     как через камни — раненый ручей,
     бежал олень по ледяной Аляске,
     неся корону поминальную свечей,
     и далеко мерцали эти свечи,
     как мотыльки — на остриях тоски,
     огромный мир заполнить было нечем,
     он ждал касанья лишь её руки.
     И я жила тогда, как в страшной сказке,
     где не предвиделось счастливого конца,
     и всё бежал олень по ледяной Аляске,
     и не было у времени лица.
     Потом — оно вдруг снова проступило,
     и это были — матери черты…
     Она всегда подснежники любила,
     и вот весна с усильем наступила —
     и расцвели они, средь чёрной наготы.
     И я свой взгляд на них остановила,
     спросив чуть слышно: "Мама! Это — ты?"
     Но лишь кристаллы острого молчанья
     мне отсветом стозарным отвечали.
     Нет, не пробиться к материнской ласке
     сквозь слой полярной, вечной мерзлоты,
     и всё бежал олень по ледяной Аляске,
     и высекал из льда — крупицы красоты.
     Быть может, кто-то мне протянет руку,
     но я своей в ответ не протяну,
     чтоб ничего не разронять: я Богу всё верну,
     и бесконечные снега, и вьюжную разлуку,
     и ласку матери — короткую весну…
      
     СВИДАНИЕ С МАТЕРЬЮ
     Тихонько встанешь за плечами —
     и белой лилией стоишь.
     Глазами, полными печали,
     мне прямо в душу ты глядишь.
     Платочек белоснежно-бедный
     закатным солнцем позлащён,
     вчерашний день, как грошик медный,
     в щель закатился… Что ж ещё?
     Ещё — огромные просторы,
     свой хлеб отдавшие поля,
     лилово-голубые горы —
     твоя любимая земля.
     Погладишь, с материнской лаской,
     несжатый сирый колосок,
     ему расскажешь на ночь сказку…
     И, как по ягоды в лесок,
     пойдёшь — мерцающие звёзды
     укладывая в туесок…
     …Не знаю: рано или поздно?
     Ещё увидимся, даст Бог!
      
     О, КАК НЕМЫЕ МОГУТ ГОВОРИТЬ
     Итак, ещё одна страница жизни,
     заложенная высохшим цветком,
     который доцветал без укоризны
     и сам — уже не помнит ни о ком,
     но нам ещё способен подарить
     неясное, как музыка, волненье…
     О, как немые — могут говорить
     и как живущих — оживляют тени!
     Так мучиться, страдать, боготворить,
     дрожать над искоркой в золе остылой…
     Не спрашиваю: "Быть или не быть?"
     Уходит в будущее — всё, что было.
      
     СТАРИННЫЙ СУНДУК
     Сундук, обитый жестью,
     на нем цветной узор…
     Сундук — мое блаженство!
     Я помню с детских пор:
     прижавшись к тёплой печке,
     сидишь… А мама — вяжет.
     Снежинки-человечки,
     к окну собравшись, пляшут…
     А лес вдали завьюжен,
     медведь в берлоге спит…
     И, как обрывки кружев,
     на елях — снег висит.
     Подыскивая спаленку,
     в сугробах царь-глухарь
     бредет, — мохнатый, в валенках,
     как издавна, как встарь…
     Там длится длинный, длинный
     с метелью разговор.
     И в сундуке старинном
     спят сказки до сих пор.
      
     ХРАНИТЕЛЬ ТАЙН
     Как не хватает старого комода,
     похожего на душу Квазимодо:
     уродлив с виду, а внутри таит
     чудес немало, верно всё хранит
     в отсеках тайных, в ящиках скрипучих,
     хранителя нигде не сыщешь лучше!
     Под платьями там прятала дневник
     свой девичий немолодая мама,
     ещё — "Декамерон", таких "нескромных" книг
     она мне показать не смела прямо,
     а я смеялась — "Золотой осёл",
     прочтённый мной, был не опасней пони,
     так что же страшного в "Декамероне"?
     Не всё ж читать мне "Муху Цокотуху"!
     Комод, конечно, был слегка смущён,
     но сохранял невозмутимость духа
     и книгу выдавал мне на ночь он.
     А сколько было в нем ещё занятного!
     Шкатулка из ракушек и бинокль,
     всё увеличивающий многократно,
     глядишь на паучка, а он — как осьминог!
     А старые часы, со сломанною стрелкой?
     А компас, лупа?.. Пестрый бисер мелкий?
     А детство, в самый дальний уголок
     запрятанное, как сухой цветок
     в старинной книге с золотым обрезом?
     Откуда было знать, что всё исчезнет —
     с тобой, комод!
      
     ВЕТЕР ШЕПЧЕТ ОДНО НЕЗЕМНОЕ...
     Так стремительно жизнь пролетает.
     Зуб за зуб в ней, око за око…
     Одинокое облако тает,
     потому, что оно одиноко.
     Я хотела добавить хоть слово
     ко всему, что не сказано мною,
     но к признаньям земля не готова:
     ветер шепчет одно неземное,
     а земля остается землёю.
     Что ей сны? Острова в океане.
     Спит любовь, укрывшись золою,
     словно Золушка в тёмном чулане.
      
     ТЕНЬ ОТ ЦВЕТКА
     Возьмите, если можете, возьмите
     тень от цветка, подняв её с земли…
     Поймите, если можете, поймите,
     что навсегда уплыли корабли.
     И на одном из них — вы сами, сами,
     так напряженно вглядываетесь в даль,
     наполнен парус ветром, небесами,
     ещё не стала якорем печаль.
     Кто не мечтал о странном, небывалом?
     Не собирал янтарь на берегу?
     Слезою сосен — вечность застывала,
     её обломки в сердце берегу.
     И вы, наверно, что-нибудь храните.
     А как бы мы иначе жить могли?
     Возьмите, если можете, возьмите
     тень от цветка, подняв её с земли.
      
     МЫ БЫЛИ СЧАСТЛИВЫ
     Мы были счастливы. Мы были
     обыкновенными детьми,
     но мы летали, не ходили,
     мы были счастливы, пойми!
     В очередях порой стояли.
     Послевоенные года!
     Но белый хлеб уже давали,
     и леденцы мы покупали,
     прозрачные, как изо льда.
     Когда отец-железнодорожник
     свой Красный Орден получил,
     нас будто наградили тоже!
     Великий праздник в доме был!
     Работала в аптеке мама,
     тот дом снесен, но дорог мне,
     там всё казалось сказкой прямо:
     томились травы на огне.
     "Вход посторонним воспрещён"
     в то царство белизны, но в нём
     меня — о, радость! — угощали
     из банки — горьким миндалём,
     улыбки лица освещали…
     Миндаль мне не казался горьким!..
     А иногда — на край земли
     мы шли с сестрой — там, на пригорке,
     ромашки белые цвели.
     Они казались парусами —
     Жюль Верн сестрою был любим —
     мы были моряками сами…
     Но всё развеялось, как дым.
     И близких нет — ушли до срока,
     земных не переделать дел…
     "Белеет парус одинокий",
     белеет — так же, как белел.
      
     СТЕКЛЯННЫЕ КАЧЕЛИ
     С утра сегодня птицы пели.
     Потом — нахмурился лесок.
     Дождя стеклянные качели
     спустились к нам наискосок.
     Стрекозы, поглядев с опаской,
     укрылись сразу в камыши,
     им ни к чему такая встряска,
     они здесь переждут, в тиши.
     А вот лягушки ликовали:
     "И покатаемся! А что?!"
     Они скакали и сверкали,
     жаль, это не видал никто!
     Ну, как никто? Ведь мы глядели!
     И долго будем вспоминать
     дождя стеклянные качели,
     и вверх, и вниз в мечтах взлетать!
     Земное счастье хрупко, зыбко,
     но всё же радостей — не счесть!
     Зачем нам золотая рыбка?
     Стеклянные качели есть!