* * *
     Засмеялась — и вскинула голову,
     оттолкнула, сбежала с крыльца.
     Ночь коснулась завистливым холодом
     полыхающего лица.
     Оглянулась в конце переулка —
     и глазами простилась со мной...
     А на крыше светились сосульки,
     все прозрачные под луной!
      
     * * *
     Слякоть, дождь... И стучит в окошко,
     весь взъерошенный, воробей!
     Высыпаю хлебные крошки,
     ставлю блюдце с водою — пей.
     Где же крыша твоя с застрехой?
     До пера ведь, старик, промок.
     Может, стал для семьи помехой —
     скопом выгнали за порог?
     Я судьбе твоей, брат мой, внемлю:
     скоро силы твои сдадут,
     рухнешь камнем в сугроб, на землю —
     ту, что родиною зовут...
     А давай-ка, подсушим крылья
     и, пока не нагрянул снег,
     может, вспомним — то, что забыли
     спеть в минувшей своей весне?
      
     * * *
     В апреле остро пахнет хвоя...
     Всю ночь бегут, бегут ручьи.
     И вновь бредут, обнявшись, двое —
     как в весны прежние мои.
     Идут легко — сквозь годы, версты...
     Ликует юная краса!
     На них, моргая, смотрят звезды,
     как наших прадедов глаза.
      
     * * *
     Возник мой дом внутри тайги,
     в уютном уголке Сибири.
     На расстоянии руки
     растет сосна, считай, в квартире.
     Встает серебряный рассвет,
     прядет свои лучи-волокна —
     и хвойный дух, зеленый свет
     струятся в комнаты сквозь окна!
     Бытую, век не торопя,
     не жду от жизни черной метки,
     и, в общем, чувствую себя
     иголкой на сосновой ветке.
      
     * * *
     Звучит вечернее окно
     ребячьим щебетом, и звуки —
     в холодном омуте разлуки —
     летят, что камушки на дно.
     А в двери постучит слегка
     подружка дочери, соседка —
     и пролепечет, словно ветка
     при тихой ласке ветерка:
     "А Таня дома?.." — "Нет пока!"
     И что-то вдруг произойдет,
     на миг уютней станет в мире...
     Я распахну окно пошире —
     и лес приветственно кивнет.
      
     * * *
     Ощущая рентген остановленных взглядов
     с фотографий и мраморных плит,
     докумекай: здоровьем кичиться не надо,
     как бы ни был богат-знаменит.
     И прими,  как Голгофу, свою одинокость
     в общем гвалте потуг суетных:
     не в песчаную яму — в бездонную пропасть
     проводил ты последних родных...
      
     * * *
     Первый дождь, весна, томленье.
     Все в душе и вкривь, и вкось.
     И запрыгало давленье,
     и куда-то поднялось...
     Сам себе я нынче тошен,
     как весенний грязный снег.
     Тот, кто хочет слыть хорошим —
     нехороший человек.
     Опускаю очи долу:
     позабыл твое лицо...
     Паучок бежит по полу,
     обещает письмецо.
      
     * * *
     Люблю уютность "ЗИЛовской" кабины.
     К стеклу прилип березовый листок...
     На ГЭСе — дома — мощные турбины
     из Енисея выжимают ток,
     а мы за хлоркой мчим в командировку:
     шофер да я, да легкая душа —
     девчонка с торопливою сноровкой,
     попутчица, курноса и рыжа.          
     Прослушали историю простую:
     сиротство, интернат, потом тюрьма.
     И — мужики, гужом, напропалую!
     Любила ли? Не знает и сама.
     Ну, вешалась, прокусывала вены,
     иглу глотала... Надо же, спасли!
     И смотрит так наивно, откровенно.
     Как василек из выжженной земли.
     ...Нам засветло б успеть до перевала.
     Тайга темнеет с четырех сторон.
     Попутчица, сморившись, задремала,
     с короткой стрижки косо сполз шиньон.
     Куда податься в бесприютном мире,
     когда душа уже слепа от слез?
     Из края в край, по всем ветрам Сибири
     летит, мерцая, золото берез.
               
     * * *
     Спросила о каком-то пустяке
     (родные звуки голоса, как прежде!) —
     и враз тревоги, нывшие в тоске,
     притихли в неосознанной надежде.
     Былое — знаю — не вернуть назад:
     жизнь, как река, течет, увы, по склону…
     Так почему ж я так дурацки рад
     минутной болтовне по телефону?!
      
     * * *
     Плачет ребенок… Не может уснуть.
     (Где-то, по звуку, в соседнем  подъезде).
     Может быть, просит у матери грудь,
     может, душа у него не на месте.
     Что же не спится в декабрьской стране?
     Плачет ребенок…От зимнего мрака?
     Город  молчит. И в ночной тишине
     долго и горестно лает собака.
      
     * * *
     Просто так — понимаете? — просто
     я под тополем в полночь стоял.
     В сетке прутьев ерошились звезды.
     Может, мать я свою вспоминал,
     грелся мягкостью светлого мрака…
     И внезапно — вот там, в вышине —
     словно дождик легонько закрапал!
     Или это почудилось мне?
     Бездна космоса тлела над нами,
     напряженьем беззвучья дразня.
     Треск по сучьям катился волнами:
     тополь, вроде, стеснялся меня…
     И теперь, когда скрючит усталость,
     ненароком да вспомнится мне,
     как на тополе листья рождались —
     майской ночью, в густой тишине.
      
     * * *
     Когда, сутулясь, по планете
     идет печальный Гулливер,
     ни женщины, ни даже дети,
     ни президент и ни премьер —
     ему, громадному, не милы!
     Он так устал от лишней силы…
     Его издевками тиранят,
     он в горы прячется, в леса,
     а в нем бессонно партизанит
     несчастной матери слеза.    
          
     * * *
     За плечами — семьи, драмы, дети…
     Попривяли мы на этом свете.
     Нам бы как попроще, подобрей.
     Я тебя, а ты меня — согрей?
     Ничего вперед не обещаем.
     Может быть, привыкнем, может быть…
     Мы друг другу прошлое прощаем?
     Надо и грядущее простить.