Опять я теплой грустью болен
От овсяного ветерка. С. Есенин
И вот я опять дома! После долгого учебного года похудел, бледный, словно бы выжатый. И вместе с тем легкий, свежий, как из бани. Хочется глубоко дышать, вертеть лопатками — такая сладостная свобода во всем теле! Давившие почти физической тяжестью экзамены и зачеты позади. Теперь я вырос еще на один курс института. И вообще я, наверное, вырос: очень маленькой кажется мне мамкина избенка.
Хожу по стертым половицам, кое-где краска отколупнулась, видны желтые пятнышки досок. И хорошо, и грустно вспоминать, как шмыгал я когда-то по этим половицам босыми ногами. Тогда пол не красили и обувка малышам не полагалась — голяком здоровше будут!
И то, что я теперь высокий, сильный, что живу, учусь, радуюсь, — начало всему здесь, в этой чистой теплой избенке со стертыми половицами. Даже не мыслю, что со мною сталось, каким бы я был, появись на свет не в этой зеленой тихой деревеньке, а в другом каком-то месте земли. Тогда я был бы другим, жил и мыслил, наверное, совсем не так…
Весь правый угол кухни заняла русская печь. После зимы мама ее, как обычно, начисто побелила. Шесток прикрыт веселой занавеской. В двух печурках, как всегда, лежат шерстяные носки, коробки спичек. Печурки — это небольшие углубления, карманы в стенке печи. Когда она топится, в них собирается сухое тепло, они дышат в комнату летним зноем. Сейчас наша печь стала маленькой, приземистой — мне по грудь. А тогда!.. Не вдруг влезешь, бывало на ее зовущую теплую спину, только с помощью
табурета или маминых рук удавалось одолеть такую высоту.
Печь я всегда почему-то сравнивал с нашей коровой Жданкой. Она была такая же большая и теплая и так же, как печь, кормила и, казалось, согревала нас. В прошлый приезд я сказал:
— Мам, а не убрать ли печку? Сколько места занимает. Да и газ к нам, слышал, подводят.
— Как же… Не-ет. — Мама твердо заступилась за старушку. — Как можно? Она, матушка, всех детишек обогрела, вырастить нам с отцом подсобила… Прибежите вы из школы аль со двора, руки-то с морозу красные, как гусиные лапки, сопельки текут. Посажаю я вас на неё, матушку. Угреетесь. Лежите вповалушку…
Скажешь маме, что прошло то время. Да и мы, дети ее, выросли, и печь вряд ли так нужна теперь, к тому же топить её — немалая канитель: одних дров не напасешься, да еще золу каждый раз выгреби да вынеси. Одной голландки хватило бы для тепла.
Но мама пуще начинает заступаться за "матушку":
— Пошто так, Ванечка? Чего это ты... — говорит она, удивляясь и недоумевая, будто речь идет не о печке, а о добром, но старом человеке, нуждающемся во внимании и заслуженной благодарности…
Гляжу на печь, а думаю о маме, о детстве и еще о том, что, когда приезжаешь в родной дом издалека, с налетом этакой чужинки, не торопись судить или изменять то, что еще недавно было мило и дорого неискушенному сердцу, — сперва разберись, обогатился ли душой, носясь по белу свету, или, наоборот, может, измельчал, разучился удивляться жизни, а значит, и любить…
В осенние ненастные вечера, помнится, в избе собиралась вся наша семья. И тут сразу видно было, в глаза бросалось, как нас много — восемь душ. За окнами посвистывает северяк, а в горнице тихо, светит настольная лампа с грушевидным стеклом, постреливают березовые поленья в печи, на стене в старинных часах задумчиво стукает маятник, будто меряет тишину вечера.
Отец и старший брат Андрей сидят на табуретках напротив друг друга и подшивают валенки. Спины их согнуты, у каждого меж колен зажат валенок подошвой кверху. Руки у них сладко пахнут варом, по локоть в черных полосах. Андрей подшивает мои прошлогодние валенки, я гляжу на него с несказанной благодарностью: остаться в зиму без запасных, стареньких этих валенок — новые только для хождения в школу, — значит ни разу не выбежать на снежную горку, на лед пруда. Благодарен я и Павлику.
Пошмыгивая веснушчатым носом, он смолит, готовит для Андрея и отца дратву, протянув ее из одного угла избы в другой.
Тоня — уже невеста — не спеша гладит утюгом на широкой скамейке наше кое-какое семейное бельишко и свои наряды. Её толстые рыжеватые косы свешиваются до самого утюга, Тоня то и дело, плавно мотнув головой, забрасывает их за плечи. Ей, наверное, приятна нежная тяжесть таких больших и красивых кос.
Сергей, худенький, большеглазый, художник наш домашний, вырезает из бересты птиц и зверушек — готовит елочные украшения к близкому Новогодью. Я и Клава, самые младшие в семье, если у нас выучены уроки, выбираем из козьего пуха волоски, очищенный пух складываем в пышную, точно облачко дыма, кучу. Дело легкое, но глаза острые нужны. Потому мы сидим ближе всех к лампе. Мама рядом, чинит наши штаны и рубахи.
Все заняты и одновременно как бы отдыхают за этой домашней работой, рады, что выполняют ее друг для друга. Исподволь затевается неторопливый разговор о чем-нибудь для всех интересном: о возрасте нашей деревни, о дожде и громе, о чужедальних землях… Я и Клава заваливаем старших вопросами, но ответить они умеют не на все. И тут на выручку приходит сказка.
— В некотором царстве, в некотором государстве жил царь-корыстец. Захотел он весь бел свет на себя работать заставить, — начинает мама. Голос её звучит негромко, не спеша, с паузами, во время которых она перекусывает нитку или примеряет новую заплату.
В избе тихо: слышно, как туркает за печкой сверчок, как глухо и тяжело вздыхает в сарае корова. И эта дремотная тишина при таком многолюдстве, и мягкий свет лампы, отбрасывающий на стены избы от всех нас причудливые тени, и мамин тихий голос — все завораживает, уносит нас в сказку, в ее чудную и страшную небыль.
— "В ком добра нет, в том и правды мало", — сказало красно солнышко царю -корыстецу и своими лучами испепелило его, а Иванушку да Марьюшку благословило, и стали они жить-поживать в здравии и согласии, — заканчивает мама сказку и смолкает.
— Мам, а почему солнце вечером большое, красное, а утром маленькое, желтенькое? — как бы очнувшись, спрашивает Клава.
Вопрос легок, ответ на него, кажется, у каждого на языке. Однако все молчат. Потом Сергей и Павлик начинают путанно объяснять, ищут в шкафу учебник по астрономии, спорят.
— Поняла? — наконец спрашивают они у младшей сестренки.
Клава мотает головой. Нет, ничего не поняла.
— Солнышко трудится много, — дождавшись тишины, говорит мама, — наработается за долгий день да и потяжелеет, покраснеет к вечеру-то. А за ночь отдохнет и опять к людям свеженьким, легким, светлым выходит… Ты вот пощупай ладонь у отца перед работой, а потом вечером, когда ужинать сядем. Тогда и поймешь.
Сергей и Павлик переглядываются, суют "Астрономию" в шкаф и молча садятся за свои дела. Мама понимает, что про солнце сказала не по-книжному, а то, что сама придумала, и норовит оправдать свое наитие:
— Да, на свете много диковинного…. Вот, скажу, земля. Простая землица, что в нашем огороде. Возьми ее в руки и погляди. Серая она. Нет у ней никаких цветов и красок. Так? А кто же овощи наряжает, раскрашивает? Начни копать: морковь красная, свекла бордовая, репка белая… Вот и рассуди — откуда у земли краски?
— А по-моему, всё тут ясно, — деловито говорит отец. — Коль прошлое лето всухую прокатилось, то и на огороде сухо, серо. Все пожухло, в один цвет слилось. Вот тебе и краски.. Нет, не земля родит, а лето! Был бы дождик…
— …был бы гром, нам не нужен агроном, — ловко подхватывает разговор Павлик.
Мама на минуту отрывается от шитья и с какой-то скрытой любовью оглядывает нас чуть грустноватыми глазами.
— А у нас, — говорит она, — мама, покойница, так скажет: земля — тарелка, что положишь, то возьмешь. Понимай: каково обработаешь ее, таково и получишь. Не столько дождь с неба, сколько пот с лица…
— Что так, то так, — добродушно бурчит отец, соглашаясь….
…Эти непраздные наши семейные вечера, тихие и неторопливые, с рассказами и сказками, оставляли во мне глубокую отраду. Я долго не мог заснуть, все ломал голову, желая дознаться, откуда же земля берет столько красок, отчего солнышко к вечеру тяжелеет. Дождавшись дня, я бежал в огород, брал с гр ядки горстку земли и, словно драгоценность, разглядывал рыхлые комочки обычного чернозема. По утрам я вскакивал с постели, шел к отцу и ощупывал его ладони. А вечером, встретив с работы,
дивился: руки у него и впрямь потяжелели!