|
Две ипостаси — Мысль и Страда — по Пушкину, краеугольные камни духовной опоры Поэзии, без коих не может состояться крупный Поэт.
Удивительное — почти сакральное! — совпадение: страда Поэта и страда Крестьянина — это их общая причастность к Делу. И отличие между ними только в том, что у Крестьянина страда — дело сезонное. Поэт же не знает сезонных работ, ибо он каждое мгновение живёт в Слове и понимает, что выйти из Слова — значит выйти из судьбы, чего он не может позволить себе ни при каких обстоятельствах.
Не выходят из Слова поэт-космист Юрий Богданов, поэт-философ Эдуард Балашов, поэт сакрального откровения Лев Котюков и, словно окармляющий их небесным светом души, поэт Иван Переверзин.
Юрий Богданов возродил в восьмидесятые годы прошлого века сонет, который поcле блестящих поэтов Серебряного века В. Брюсова, И. Анненского К. Бальмонта, И. Северянина и других, давших сонету новую жизнь, в нашей поэзии практически сошёл на нет.
Юрий Богданов возродил сонет, а венцом над ним воссиял венок сонетов «Осенняя мелодия», написанный в эти же годы безвременно ушедшим из жизни Леонидом Бородиным.
Юрий Богданов, восходя мыслью в Космос, использует сонет как поэтическую форму, которая позволяет пробиться мыслью в глубины Мироздания:
Проходит всё: и радость, и печаль,
Восторг открытья, детства первозданность.
И вновь манят в неведомую даль
Снега вершин и звёздная туманность.
Зажмёт в груди: минут мелькнувших жаль,
Но время — нами созданная данность:
Мгновенна жизнь… Галактики спираль —
Загадок неразгаданная странность.
Ядро разъять и миг остановить
Стремимся мы рассудочно, беспечно?
Но вот сейчас: быть свету иль не быть?
Хоть житие безумно скоротечно,
Потомкам славным завещая вечность,
Хотел бы с ними бесконечно жить?
В этом вопросе сквозит нетерпеливое желание индивидуального бессмертия, о чём мечтали русские космисты от Циолковского и Манеева до Владимира Соловьёва и Василия Купревича.
К Юрию Богданову по мятежной лествице строк устремлён Эдуард Балашов, доказавшей своей новой книгой «Алатырь», вышедшей в «Молодой гвардии», что он не изменил и не изменит однажды избранному курсу — доходить до сути вселенского бытия, над коим изначально сияет Свет Христа:
Нету дома земного.
Нет и тайны земной.
Дом мой — Отчее Слово
Над земною виной.
За страданием лета,
За безмолвьем зимы
Дом мой — горница Света
Над гордыней Земли.
И бездомным вдогонку
Шепчет пламень куста:
Кроме сердца ребёнка
Есть ли дом у Христа?
Постижение Дома Вечности, которое сокрыто из-за давней «земной вины», восходящей к нашим пра-пра-пра — Еве и Адаму, — это поэтическая неугомонность неустающего ума Эдуарда Балашова без чего нет для него смысла поэтического и обыкновенного земного существования.
Христов Дом открыт Льву Котюкову, который, благодаря сакральному знанию, которое ему изначально дано Творцом, постиг интуицией практически непостижимое: Мироздание — живое и вечное — творится каждый миг Тем, Кто был и есть создателем всего сущего и не-сущего. Вот почему поэзия Льва Котюкова, создающаяся по Законам Любви и Красоты, облучённая Любовью Создателя, трогает сердца читателей тем эмоциональным зарядом (а это — Свет Христов!), которым дышит каждое его
Слово, обращённое к Богу:
В невозможном — всё возможно.
И в Любви виновных нет.
Ты во мне,— как Слово Божье.
Я в тебе,— как Божий Свет.
И над бездной преисподни
В серебре мои года.
И едины души с плотью
В невозможном — навсегда.
И двоится вечер лунный
В невозможном вновь и вновь,
И всё жарче и безумней
Повторяется любовь.
Из серебряного дыма
Я лечу к тебе, как дым…
Всё на свете повторимо,
Только Бог — неповторим.
В этих стихах блоковское «И невозможное — возможно» — не свидетельство какой-либо заёмности, а подтверждение глубинной связи с Блоком поэта, нашего современника, ибо едина Поэзия высокой духовности, как едина и неизбежна Любовь к Творцу.
К этим поэтам восходит солнечной строкой Иван Переверзин, успешно освоивший Материк московской поэзии, подтвердивший извечную истину: поэтами рождаются в провинции, а известными становятся в столице.
Иван Переверзин — поэт-оптимист по призванию, хотя прошлых и нынешних бед ему отпущено было с лихвой. И, тем не менее, на той Вершине, имя которой Горняя Вершина Бога, — нет и не может быть земного уныния, потому и желает он увидеть глаза самого Творца:
Господи! Какой прекрасный вечер,
будто я — совсем не жил ещё! —
не смотрел, молясь, на звёзды-свечи,
не мечтал под птичий перещёлк.
Как впервые — и печаль, и счастье,
без которых не верна — любовь.
И — вскипает от безумной страсти
в моих венах солнечная кровь!
Но пред тем, как станем звёздным дымом,
разреши, простив мне все грехи,
о твоих глазах — неповторимых —
написать — бессмертные — стихи…
Мне возразят, — да это же стихи о ней. Может быть, и здесь нет противоречия: блоковская Любовь к Ней восходила и восходит равновелико — Любовью к Нему, — этим и прекрасен настоящий Поэт, поющий одну великую Любовь, кою даёт человеку Творец Вселенной.
Потому Иван Переверзин посчитал важным ещё раз высказаться о своём кредо в стихотворении, в котором подтверждается истина, выраженная в предыдущих стихах:
Я — человек!
В том верном смысле,
что, не жалея живота,
тружусь во имя вечной жизни,
где торжествует красота.
Вечная жизнь, которая рождает земную (как и вселенскую!) красоту, исходит от Творца, и этим утверждением Иван Переверзин перекидывает духовный мост и к своим коллегам по Материку московской поэзии, и к тем русским поэтам, для которых красота не была абстрактным понятием, а — через Небо! — принадлежала, принадлежит и будет принадлежать Земле.
Поэзия этих поэтов облучает одухотворяющим небесным Светом весь Материк московской поэзии, позволяя последней течь поэтической Рекой чрез Реку времён, не оскудняясь и не умаляясь, а всё далее перекидываясь со своего Материка на острова русской поэтической провинции.
Таково влияние (многими, как весьма вероятно, и самими этими поэтами, неосознанное) космической поэзии, — и влияние это будет возрастать, побеждая наплывы земной энтропии и создавая в читателе того Человека, которым в будущем станет новый Адам...
Но в московской поэзии есть и второй тематический пласт.
Имя ему — историческая поэзия, а поэты-историки, её носители, пока немногочисленны, но их влияние так же огромно, как и поэзии Космоса.
Так, тот же Владимир Бояринов истинно поэт-историк, ибо всё его творчество пронизано Историей души народной, коя запечатлена в народном творчестве, ставшем основой мироощущения и неповторимой поэтической индивидуальности Поэта, как в этих его стихах:
Этой ночью над равниной
Дух земли струился пряный.
И, преданьями хранимый,
Брёл с востока конь багряный.
И зануздан, и осёдлан,
Но без всадника и цели
Проходил по тихим сёлам
И подковы не звенели.
А под утро дождик капал,
Мать печалилась о сыне,
На поляне заяц плакал
Да шептались две осины.
И пусть подковы коня не звенели, но громко — во все времена! — звенят подковы его сказа-стиха, высекая, — поначалу в мелодичной строке, — а потом уже и в душе читателей духовные искры исторического народного бытия.
Близок ему Анатолий Парпара, Поэт, уверенно обосновавшийся замечательной дилогией «Противоборство» и «Потрясение», как у себя дома, в срединной русской истории, до сих пор следя за Противостоянием на Угре, чтобы Степь ненароком не выбросила исторического коленца…
Поэту присуща историческая тоска даже в чистой лирике, но тоска по Родине, прозвучавшая в стихотворении «Когда встрепенётся…», это и тоска Анатолия Парпары и по Русской Истории, из которой он никогда не уходил:
Как встрепенёшься,
Кинешься навстречу,
Когда вдали от Родины своей
Услышишь нежный звук
Славянской речи
Среди гортанных неродных речей.
И тот порыв
С отчётливостью знака
Вдруг прояснит в далёком далеке,
Как важно то,
Что можно петь и плакать
На материнском милом языке.
Можно, по обстоятельствам, справедливо утверждает Анатолий Парпара, находиться вдали от Родины, но жить вдали от её Истории — означает для человека оказаться вне Времени.
Там же, рядом с ним на откосе Времени, стоит изнемогающая от недуга Раиса Романова, утихомиривая яркой строкой ненавистного ордынца:
Челубей!
А каких ты кровей?!
А какого же
Роду ты — племени, —
Коль опять
Лучших шлёт сыновей
Русь на битву, —
Без часу — без времени?!.
Полку поэтов исторической темы сегодня прибыло — появился на этом Материке Владимир Фёдоров — русский поэт из Якутска.
Появился и порадовал читателей прекрасной исторической книгой «Такова судьба гусарская», героем которой стал русский офицер, повествующий о своей судьбе и походах в трагические годы Отечественной войны 1812 года.
Удивительно, что книга сия задумывалась там, в Якутии, за тысячи вёрст от Москвы, от Бородина, — видимо, прав поэт, «большое видится на расстоянье», — и Владимир Фёдоров увидел это большое и увидел талантливо, исповедуя главный принцип своего поэтического кредо: рифма-ритмика-метафора-мысль.
Уникален уже сам дизайн книги: с обложки смотрит на нас гусар-поэт в традиционной гусарской венгерке, а над ним — образ его любимой и гусар на белом (не на Пегасе ли?) коне…
Важно и то, что книга открывается Прологом, что тоже говорит об уникальности замысла,— это не очередной сборник стихов, а поэтический роман о великой войне, где каждое стихотворение — новая глава в его сюжете, охватывающем все ключевые события войны — от «чужого заката Аустерлица, Медленно качающегося в седле», до Бородина и неизбежного Парижа.
Небольшой Пролог следует привести здесь полностью, ибо он говорит о смысле не только всей книги, но и о великолепном владении поэтической формой:
В дни бесславья и безволия
Онемел в поникшем поле я,
Но какой-то высшей волею
Из совсем иных времён
Был спасительной Отчизною
Воскрешён
И спешно призван я
В лейб-гвардейский,
В лейб-блистательный,
В лейб-гусарский батальон…
В этой поэтической миниатюре, где поэтом великолепно использованы дактилические рифмы с опоясывающей и кольцевой рифмовкой, как это мог делать великий Твардовский, с анафорами в концовке, а по всем строкам неудержимо летят аллитерации из звука «л», словно пролетает вольный ветер над гусаром, летящим в бой на своём белом коне.
Читаешь главу за главой эту книгу-исповедь современного поэта-гусара и видишь рвущегося в бой бесстрашного гусара-поэта Дениса Давыдова, точно он чрез два столетия протягивает руки своих талантливых строк своему собрату, чтобы в крепком духовном объятии соединить не распадающиеся времена.
Владимир Фёдоров ищет в форме глубокий смысл и часто глубокий этот смысл находит там, где иной, менее чуткий до Слова, поэт прошёл бы мимо, как произошло в стихотворении «Багратион», которое я привожу здесь полностью, ибо оно этого заслуживает:
Известно всем, что для солдат
Он был отец и старший брат
И вёл их в битвы по пылающим дорогам.
Багратион, Багратион —
Бог рати он, Бог рати он,
И рать российская таким гордится богом.
Судьбой не каждому дано
Найти своё Бородино
И навсегда на нём оставить имя в славе.
Багратион, Багратион —
Бог рати он, Бог рати он
И самый преданный слуга своей державе.
Он был ядром шальным сражён,
Но только не был побеждён,
И прямо к звёздам унесла его дорога.
Багратион, Багратион —
Бог рати он, Бог рати он,
И будет в небе не последним он у Бога.
Какая счастливая находка, и как прекрасно, что таким великим смыслом одарила судьба фамилию бесстрашного русского генерала от инфантерии, погибшего в Бородинском сражении.
Что же касается творчества самого Владимира Фёдорова, то, как и его многие собратья, он нашёл в поэзии своё Бородино, и на этом обнажённом поле битвы за незаёмное Слово не устаёт выстрадывать поэтический колос, давая читателям насладиться духовным зерном своей неутомимой Музы.
* * *
Поэт — Сын Страдания
Творчество поэтов, о которых идёт речь в этих заметках, находится в зрелой поре Страды, — их поэтическая нива бушует полновесным колосом, посему эстафета — Пушкин-Блок-Твардовский — в надёжных руках.
Так было.
Так есть.
И — так будет впредь.
|