Я жил с родителями в Москве, в Кривоколенном переулке без малого двадцать лет, в коммуналке, на третьем этаже. Комната большая, высокий потолок. Под широкими дубовыми подоконниками, на которых можно было выспаться, стояли большие и высокие отопительные батареи. В объёмистом тепле батарей я читал книги. Телевизор был, но на кухне, на всю "коммунистическую" братию. И это хорошо.
     Комнату эту родители отписали мне, по моему упрямому настоянию. Родители переселялись в новый район новостройки, где моему отцу, фронтовику, предоставили двухкомнатную квартиру...
     Я выдержал творческий конкурс в Литературном институте, мечтая стать очень хорошим, настоящим писателем, таким, как Иван Алексеевич Бунин или Ги де Мопассан. А писателю требуется кабинет, одиночество, когда он пишет или обдумывает свои будущие творения. Я не был одержимым и фанатом (так я считал тогда), но устремления мои были весьма подвижническими. Вооруженный верой в себя и чувствуя некий промысел в выборе своего поприща, я устремлялся к писательству искренне и безотчётно. Отец, увидев во мне подобное "сумасшествие", которое в некоторой степени было свойственно и ему, сказал матери: "Людмила, что же,  пусть наш балбес поиграет в песочнице жизни сей, а там, даст Бог, женится, пойдут дети и "юные забавы, как сон, как утренний туман" исчезнут сами по себе".  Мать, поджав губы, с обидой в голосе сказала: "Степан, зачем ты так говоришь о Серёже, ведь он у нас один,  он способный юноша, начитанный, не чета тебе...", — тут она с опаской взглянула на мужа, но он, как провинившийся школьник, внимал нравоучению супруги, матери его единственного сына. — Пусть учится и торит тропу своей жизни...". "Да я что! Против? Я ничего! Пусть поживёт один, пусть сам себе готовит пожрать, стирает, прибирает в комнате, поскорее станет настоящим мужчиной, солдатом". "Господи, как мне надоели эти твои солдаты. Неужели других нет примеров?"  "Есть, Людмила, — он станет у нас с тобой человеком, а то из некоторых наших сограждан "человек выветрился".
     Переселение было недолгим. Подъехал грузовик. Погрузили необходимое. Книги отец оставил мне. "Книги давай читать только очень близким и надёжным, — напомнил ещё раз мне отец. — Вон сколько уже зажилили...".
     Новая квартира находилась на третьем этаже девятиэтажного дома. Были учтены заслуги отца и возраст... Пол выстлан линолеумом. Пахло кислой химией. "Линолеум содрать! — скомандовал отец, видимо, себе. — Здесь будет паркет!" — отрезал отец повелительно, словно: "Здесь будет город заложен!". — Завтра же я вызову паркетчика. Работа не пыльная. Это вам не под бомбёжкой наводить переправу...".
     Отец накатил себе полстакана водки, мне — рюмку, маме — винца.
     "Итак,  за  хату!" — сказал отец. "За хазу!" —  воскликнул я. "За очень хорошую квартиру", — почти пропела мама, нам в пику.
     Отец мой окончил войну инженером-капитаном, сапёром. Я поднял тост за отца, капитана инженерных "Её Величества сапёрных войск", вспомнив Киплинга.
     Отец расцвёл. "Видишь, мать, я всегда говорил, что из Серёги получится хороший писатель; писать — не под бомбами мосты наводить". — Он спел на слова Павла Шубина "Выпьем за Родину, выпьем за Сталина... кто в Ленинград пробирался болотами, горло ломая врагу". Тут уже мама несколько прослезилась. Отец протянул жилистую и крепкую руку к бутылке. "Хватит, Степан, не спеши!". "Сколько раз повторять, Людмила, я не Степан, а Стефаний". — Когда отец утверждал, что его имя по форме должно звучать в первоначальном греческом образовании, как у святого, во имя которого он был наречён, всем было ясно, — боец захмелел. Я поднялся. Мы поликовались, как водится у староверов, и я отбыл из спального района, который совершенно был не Москвой, да и не "городом", а "населённым пунктом" в полном смысле этих выхолощенных слов. Подрожав с полчаса в вагоне метро, за окнами которого извивались и прядали, как удавы, всевозможные кабели, я вышел на станции "Тургеневская", и с Мясницкой, побывшей некоторое время  улицей Кирова, направился к своему "Кривому колену". Вообще, названия — это память народа и переменою их достигались две цели: идеологическая и практическая, — разрыв преемственности поколений и изоляция их друг от друга. Например, Ленин благодарно увековечил революционера-анархиста Петра Кропоткина за сделанную ему идеологическую услугу, назвав Пречистенку, несущую в себе имя Богородицы, покровительницы России, — Кропоткинской, а там уже и набережная, и метро — Кропоткинские.
     Кривоколенный переулок изгибается дважды. Тот человек, который так назвал его, был натурой художественной, он увидел изгибающийся  переулок с птичьего полёта, сверху... Где-то внизу он упирался в переулок Архангельский. Вообще, этот массив по обе стороны Мясницкой, от Сухаревской площади до Большой Лубянки с великолепной Сретенкой, уходящими  от неё вверх и вниз причудливыми переулками, создают потрясающую вязь стихийной или планируемой застройки. В ней есть некое колдовство. Если Охотный ряд назван Гиляровским "чревом Москвы", то "сретенский массив" — отроги московского чрева. В Даевом переулке, названным по фамилии домовладельца изначально Лупихинским переулком, был кабак "Лупиха". Разумеется, это не Кейптаун и не ковбойский "салун" со стрельбой в Калифорнии... Русским мужичкам и купчикам "кольты" не выдавали так же, как бодливой корове — рога, а потому в ход шли кулаки. Не зря теперешнюю улицу Трубную называли Драчливой или Драченой, нет, вспомнил: Драчёвка. "Раньше Драчёвкою ты называлася, Но и с обновкою Прежней осталася"...
     Её и переименовали из-за того, что люди боялись там селиться. Драки там были безутешные, так же, как в кабаке "Ад"... Но это было давно...
     Теперь это лабиринт спокойных, извилистых переулков, тупиков, улиц со своим размеренным бытом, который даже сейчас завораживает.
     Творческий конкурс в Литературном институте я прошел легко; всё решило одно стихотворение: "На боку Америка, как женщина, лежит…"
     В институт я почти всегда ходил пешком. Спускался вниз, по Кировской, ныне Мясницкой, переходил на Кузнецкий, затем на Столешников переулок, минуя прославленный Пивной бар, а слева разливуху молдавского вина "Белый аист", где можно было за копейки, по-студенчески остаканиться "Мадерой". Дом, в котором "процветало" безобидное прибежище студенческой братии, был снесен. На его месте было сооружено массивное здание с впечатляющими обликами Карла Маркса на фасаде... Обидно. На прошлой неделе я сдал последний вступительный экзамен...
     И вот, надо же случиться... Пришло письмо из Литинститута, в котором сообщалось, что я не зачислен на первый курс. Словом, не выдержал экзаменационный конкурс. Да, мина замедленного действия сработала...
     Я расстроился. Золотистый московский август для меня потускнел. Я замкнулся и сосредоточился на себе. И мир, как продолжение меня, отделился и существовал отдельно, без меня. К своему счастью я, перепрыгнув пропасть, ощутил мир, который без меня. Мир, в котором я не присутствую. Жизнь идёт сама по себе, без моей суеты, мечтаний и эгоизма... Очнувшись на скамейке Тверского бульвара, я, похоже, вернулся к себе, то есть к миру, жизни, где я состою, живу, мыслю, существую. Вот она мысль, вспомнил: осознавание жизни и есть искусство, которое якобы даёт возможность на некоторое время обрести избавление. От кого? От себя!..
     Да что говорить! Молодому горе — не беда. Меня успокаивало то, что я прошел творческий конкурс, а экзамены, теоретические формы, относительная эрудиция и правда — есть дело техники и приспособленчества. На будущую осень я сдам экзамены получше. В данной ситуации оказался оттого, что посчитал экзамены в творческом  ВУЗе условными.
     Родителям я не сказал о постигшей меня неудаче. Зачем сокращать быстротекущую жизнь близким и родным тебе людям.
     И вдруг приведение: передо мной стоял улыбающийся громила Павло Перепеляк.
     — О! Товарищ Перепёлкин!
     Я приподнялся и с радостью произнёс из Пушкина: "Как привидение, за рощею сосновой Луна туманная взошла".
     — Я дужэ рад Тэбэ бачиты, князю Володымырэ!
     — Я тэбэ тэж, надежда украинской литературы.
     — Эта "надежда" не прошла по конкурсу. Сочинение написал на тройку, — опустив буйную и кудрявую голову, промычал Павел.
     Помолчали.
     — На какую тему ты писал сочинение? — спросил я.
     — Образ Печорина, — отрапортовал Перепеляк. — Я написал, что Григорий Александрович Печорин не "лишний" человек, тем более русский офицер. Мы, когда были в отрочестве, считали, что третий — лишний, когда двое влюблялись в одну девчонку... А тут общество, гражданство, страна... Ужас.
     — Не принимай близко к сердцу. Были такие времена. Те, которые считали  Печорина лишним, в свою очередь не признавали "третьего" лишним, а оправдывали любовь втроём, сформулировав сие в удобное для морали сочетание: "любовный треугольник", а затем пошли "гражданские" жены и браки... Гуляй, рванина!.. Ладно...
     — Поедешь домой в Киев?
     — Наверно. Стыдоба... — черные глаза  Павла увлажнились.
     — Послушай, Павло, пошли отсель.
     Мы перешли на противоположную сторону Тверского, где возвышалась "коробка" нового МХАТа, и спустились к Гнездниковскому переулку. Отчего и почему мы туда двинулись, ума не приложу.
     — Тебе не хочется ехать домой? — спросил я на всякий случай у Павла.
     — Нет, — ответил он твёрдо.
     — Тогда где-либо пристройся, чтоб заработать на хлеб-соль, а поживёшь у меня.
     Павел пристально посмотрел мне в глаза...
     Я невзначай вдруг обратил внимание на трёхэтажное здание, ухоженное, старинное и "охраняемое государством, как усадьба девятнадцатого века".
     Мы подошли поближе. Это оказалось зданием Московского культпросвет училища. Лицо Перепеляка прояснилось.
     — Всё, — произнёс он, — не знаю, как ты, а я поступаю в это училище... Временно, конечно...
     Мы вошли в прохладный вестибюль. Нашли кабинет приемной комиссии. Узнали, что приём заявлений до тридцатого августа.
     — Прекрасно! — вырвалось у Павла. Приятная и обходительная девушка с голубыми глазами и в такого же цвета блузке сообщила, стрельнув глазами на рослого Перепеляка, — иногородним предоставляется общежитие...
     Итак, я и Перепеляк учились весело и успешно в культурно-просветительном училище, повышая свою культуру и развивая творческие способности. В училище было много молодых, красивых и волнующих девушек. Павло, кажется, влюбился и, наверное, решил жениться, но, может быть, ему это так виделось.
     Преподавательница русского языка дала  нам задание по топонимике — написать очерк о происхождении названий улиц, строений, или вообще каких-либо значительных, имеющих историческую ценность зданий. Я в первую очередь написал о своём Кривоколенном переулке, о доме, в котором жил Д. В. Веневитинов, и А. С. Пушкин читал свою, тогда еще поэму, "Борис Годунов". Еще о доходном доме Скальского и фармацевтической фабрике фирмы В. К. Феррейн, построенной в 1893 году, и о некоторых переулках во главе с улицей Сретенка и о Сретенском бульваре. Очерк я написал быстро. Единственной моей ошибкой было то, что я не всегда следовал официальным исследованиям, которые зачастую не учитывали временные наслоения, и народ в протест этому, налагал созвучные легенды, как было с переулками: Даев и Последний... Я использовал записи, которые оставили наши прадеды. Записи эти хранились у моих соседей по переулку, друзей отца, мамы... Мифичность и легендарность в этих записях присутствовала, но я, ничтоже сумняшеся, набрасывался на эту не наживку, а, скорее, выдумку. Но выдумка, по словам Пришвина, — спасает правду. И я пошел смело вперед. Это же не для печати. Художник должен быть свободным. Так я считал и считаю. Но я был студентом — и с меня взятки гладки.
     Однако мой очерк преподавательница Юлия Борисовна не зачла. Я приуныл, но причину почувствовал.
     После лекций она вызвала меня на кафедру.
     — Вы, товарищ... Деговцов, что себе позволяете?
     Я в растерянности уставился ей в лицо. Она встала  и, если не заметалась, то нервно заходила вдоль от окна к двери, туда-сюда...
     — Вы живёте в Кривоколенном?
     Она измерила взглядом мои ноги. Ботинки я забыл почистить, но брюки выгладил накануне.
     — Не смогли бы вы мне объяснить откуда у вас информация, что Даев переулок  "в какой-то мере оправдывает свое название. Ирония судьбы"...
     Что значит: "притоны были наводнены женщинами легкого поведения — вспыхнула преподавательница русского языка. — Вам этого оказалось мало и вы добавляете, что всё стоило дёшево и еще слово "замызганные", кто вас тянет за язык?
     — Извините, но это история, а не наша действительность.
     — Оставьте свои измышления при себе.
     Помолчали. У неё  были  густые, черные ресницы.
     — Переулок "Последний" у вас подвергся подобной экзекуции. Это бывший Мясной переулок, здесь вы правы, но слово "последний" вы варьируете по-своему. Он назван так, поскольку был последним по нечётной стороне Сретенки.
     — Возможно, но это ирония судьбы: там публика была разношерстная, бездомная, в какой-то мере сброд. И все отношения были простыми, мелкими и гроша медного не стоили в общественной жизни. Они были последними, стоящими внизу, но они были людьми русскими, нашими.
     — Юлия Борисовна, среди всех "закоулков" тогдашней Москвы таких, как Мошка, Щипка, Козиха, Большая и Малая Живодёрки, Грачевка (Трубная),  где одно время жила семья Чеховых, занимает особое место.  Там были самые гнусные условия, забивающие русского человека, — на пятой странице откройте, и посмотрите что пишет М. Воронов, журналист, в 1870 году: "... на каждой сотне шагов вы встретите полсотни кабаков, пивных лавок, погребков, где пропивается вместе со старыми сапогами и негодными рукавицами десятки жизней, легионы всевозможных умов, совестей, рассудков и иных атрибутов человека"…
     — О Хохловом переулке вы пишете ужасно. Ваше письмо полно оскорблений и провокаций межнациональной розни, например, что значит хохол! Не хохол, а украинец!
     — Но мой сокурсник из Киева, Павло Перепеляк, считает, что он хохол. И гордится этим. Ему-то виднее.
     — Кстати, ваш Перепеляк хорошо написал о Хрещатике.
     — Содрал из путеводителя... Прозвище "хохол" произошло от того, что запорожские казаки носили клок волос на обритой голове, так же, как индийские ортодоксы — чоти, своеобразный чуб, хохол. Я — кацап, поскольку мои предки, "стояльцы" и "терпеливцы", носили бороды, и малороссы прозвали их "кацапами", то есть "как цапы", цап по-украински козёл, "а козлик седою трясёт головою"...
     — Деговцов, вы не могли бы объяснить происхождение вашей фамилии.
     — Запросто: чёрная овца или баран.
     — Вот как! Проясните, не поняла.
     — Дёготь, но дегтярный. Следующее слово "овен"
     — Согласна, значит вы  "черный баран". Да, имею такое прозвище и горжусь им. Баран красивое животное и ревнивое.
     — Откуда вам это известно?
     — Из мифов. Баран приревновал пастуха, и, разогнавшись, ударил его, спящего, рогами в голову.
     — Это ужасно! Я такого мифа не знаю.
     — Мифы древней Греции и Рима у нас в пересказе Куна. Официальная топонимика тоже не всегда искренна и профессиональна.
     Она была невысокого роста, глаза — чернослив. Грудь заметная, подчёркивалась бордовой блузкой. Руки белые, по-женски полноватые, как у итальянки на картине Брюллова "Жаркий полдень". Живот конусно-округлый; пупок,  скрытый поясом юбки, видимо, был глубоким...
     — Что вы уставились? — метнула она очами. — Вы что, сексуально озабочены? — спросила она с издёвкой, облизав молниеносно верхнюю губу.
     — Что вы, Юлия Борисовна, я страдаю половой немощью.
     Она прокатила по мне черные глаза, поняв, что я скоморошничаю.
     — По вас этого не видно, товарищ черный баран.
     — А вы — Валаамова ослица, — ляпнул я и вышел вон.
     Миновав кафе "Лира", где ныне "Макдональдс", я вошел в Елисеевский, как заходят в храм. Перешёл на правую сторону, выпил  в кафе "Север" стакан сухого вина. По вечерам в кафе такого типа, были весьма демократичны. Деньги имели второстепенное значение. На первом месте внешность, обаяние, проблески ума и эрудиции. Затем немного денег на бутылку сухого вина из стран народной демократии, мороженое или что-то еще... Затем проводить девушку до дома, или до метро. А на следующей встрече, если это осенью или зимой, пригласить "под крышу", послушать музыку в тепле, поговорить, попеть песни... Парни, у которых была комната, имели преимущество перед теми, кто жил в коммуналках и в больших семьях. Я не удержался и выпил в "Белом аисте" стакан портвейна, предварительно пожав руку Юрию Долгорукому.
     В Литературный институт меня приняли на следующий год. Готовился я основательно, чем и увлёк Пашку Перепеляка, который был вне себя от радости, что наконец-то стал студентом института имени Горького. И, может быть, во имя этого события он и  женился. По этому поводу нам пришлось выпить весьма горилкы з пэрцэм, повторяя, как клятву, слова Михаила Пришвина: "Не зарывай талант в землю, но помни, что ты произошел от тех, кто в поте лица добывал свой хлеб на земле, и ты несёшь в своём таланте их поручение".
     Моя судьба была изогнута дважды, как мой незабвенный Кривоколенный переулок.