ПО ЗВЁЗДАМ
Когда в наш полк приезжал с проверкой из политотдела подполковник Галин, то мы особо-то не беспокоились: знали — все обойдется; ну пожурит малость, на недостатки укажет, слегка кой-коговздрючит — в общем, страху нет, потихоньку проедем. А уж ежели совсем честно, то приезду Галина были даже рады. Потому что, как ни странно, но для проверяющего очень он был светлым человеком. И внешность у него была светлая: лицо круглое, точно солнце, щеки, как у ребенка, с ямочками, волосы русые. К тому же улыбчивый, добродушный. Днем, конечно, строгости на себя поднапустит, бумаги там проверяет разные, планы и протоколы перелистывает, инструкции и положения разъясняет, а вечером, это, полный точняк, — совершенно другой человек.
Соберемся мы, бывало, где-нибудь: то в офицерской столовой, то в бильярдной или, случалось, в бассейне; стол, естественно, как положено накроем, и тут-то начиналось у нас с Галиным самое настоящее, теплое общение.
— Вот это я понимаю, — потирая руки, весело приговаривал Валентин Игнатьевич (так звали Галина). — Приготовились хорошо. Вижу, ценю, — говорил он, — сразу чувствуется солидный подход к делу.
— Стараемся, Игнатьич, стараемся, — вступал в разговор замполит. — Ты же знаешь, твой приезд для нас, Богом забытых, и школа, и праздник.
— Ну, ты наговоришь, Толя, — улыбался Валентин Игнатьевич. — Я-то приехал холку вам поднадрать, а ты — праздник. Ха-ха-ха! Хе-хе-хе! Ладно, ладно — соловьев сказками не поят. Наливай чего там у тебя? Давай, Толя, поехали!
И мы ехали, мы неслись, мы мчались. И чем дольше длился вечер, тем быстрее летела дорога. Валентин Игнатьевич для каждого из нас находил приятное слово, ласковый взгляд, выразительный жест.
— Жизнь прекрасна, друзья! — восклицал обычно после второго или третьего тоста Валентин Игнатьевич. — Жизнь, вот что такое настоящее счастье. Да, да, да, друзья мои. Одна у нас беда — торопимся мы. Все бежим, все суетимся. А жить-то надо широко, красиво, не спеша. Чтобы и тебе радость, и ближнему твоему. Ну, неужели не так? А, Толя? — обращался он к замполиту.
— О чем речь, Игнатьич, — кивал и поддакивал ему замполит.
— Так-то, брат, так. Я-то ведь знаю, что все мы это умом понимаем. Но ведь не ценим же. Или забываем, а?
— Не ценим, Игнатьич! Не ценим!
— А надо ценить! Надо. Вот ешь ты сало сейчас. Хорошее сало. Откуда, кстати? — спрашивал Валентин Игнатьевич, оглядывая всех разом и выплевывая шкурку.
— Из Сибири.
— Вот, хорошо. А успеваешь ли ты им насладиться? Успеваешь ли вкус понять? Не всегда. А ты вот возьми рюмочку, выпей, да со вкусом огурчиком захрумкай её, потом сальцом, потом икорочкой, потом мясцом. И все это — радость жизни.
Щеки у Валентина Игнатьевича наливались краской. Он выпивал еще и еще стопку и входил в раж. Мы уже знали, о чем он будет говорить дальше. Но никто его не перебивал. В конечном-то счете все это, особенно для нас, молодых офицеров, было забавой, развлечением.
— Не так живем, друзья мои! — распевно, с широким разбросом рук восклицал Валентин Игнатьевич. — Не так! И ведь если не кривить душой, если по-честному, то что такое наша жизнь? А, Толя, а?
— Жизнь, штука сложная, — кивал изрядно поднаклюкавшийся замполит. — Наше дело служить, ни о чем не тужить.
— Ерунда! — резко перебивал Валентин Игнатьевич. — Есть нам о чем тужить, есть. Мы ведь живем от должности к должности, Толя! От звезды к звезде! Друзья мои! Ну, ведь так, а? Признаемся же, черт возьми, что лейтенант стремится стать старлеем и думает, что так ему будет хорошо, старлей — капитаном, капитан — майорскую звезду нацепить и погоны с двумя просветами. Мы вот с тобой, Толя, в полковники метим. А? Ну, разве не так? Поскорей бы нахлобучить нам барана на голову. А там уж и в запас можно собираться. И все.
Друзья мои! Вы понимаете, что — все! Это финиш! Мы ведь жизни-то не видим. У нас все время гонка — от звезды к звезде. Нет, я не против этого мерзкого слова карьера. Но что толку, если за этими звездами мы не видим неба, солнца, моря... Проскачешь вот так по жизни, а там бабах — инфаркт у тебя или инсульт и вот уж несут на красных подушечках твои бронзовые медали за безупречную и безуспешную. И все — разве что синий памятник с красной звездой. Так-то...
После этого Валентин Игнатьевич строго оглядывал всех присутствовавших и замолкал. Но пауза длилась не-долго.
— Верно говоришь, Игнатьич, — наливая очередную стопку, произносил замполит. — Жить надо красиво и ярко. Так, чтобы звезды всем нам светили и на плечах и на небе. А потому давай-ка, слышь, выпьем за это и споем.
Все мы дружно выпивали и к разговорам о жизни уж более не переходили. Валентин Игнатьевич любил романсы и мог под гитару петь их едва ли не ночь напролет. Однако, всякий раз, исполняя песню "Эх, дороги, пыль да туман...", он отчего-то ронял скупую слезу и произносил:
— Все, друзья мои, пора и честь знать.
Утром подполковник Галин торопился на паром, чтобы успеть добраться в штаб дивизии и оперативно доложить об итогах проверки. Все, как правило, было в норме, что нас вполне и устраивало.
С тех пор прошло много лет. И уж давно нет на земле подполковника Галина. Жизнь свою он закончил трагически. Что-то вдруг случилось у него с головой. Мнительный он какой-то стал, беспокойный. Поговаривали, что у него очень серьезная болезнь — чуть ли не опухоль мозга. До операции дело не дошло.
Подполковник Галин повесился. Хоронили его тихо, без шума, не привлекая внимания. Но опять же слухи пошли, что повесился он зря. Вроде бы как при вскрытии черепа никакой такой опухоли обнаружено не было.
А недавно я просматривал свои старые любительские кинопленки. И среди них нашел одну с небольшим эпизодом о подполковнике Галине. Мы вместе добирались на пароме в штаб дивизии. Была зима, и яркое утреннее солнце ослепительно сияло. Я снимал тогда солнце, которое периодически пряталось за сопки и вновь выныривало из-за них. Снимал мощный кильватерный след за паромом. Снимал лица пассажиров, покуривавших на палубе у фальшбортов. Но вот мой объектив крупно берет улыбающееся лицо подполковника Галина. Солнце играет у него в глазах. Он что-то говорит мне (жаль звука нет). Но я помню и так:
— Жизнь прекрасна, друг мой, — говорит он. — Она здесь и сейчас.
ШАМИУЗА
Нет-нет да и вспомнится, ни с того, ни с сего, это странное русскому уху название, мелькнёт в глубине памяти, словно огонёк за окном быстро летящего в ночи поезда и исчезнет вновь и надолго.
Шамиуза, Шамиуза. Когда-то я был там в командировке.
Морскую пехоту, где довелось мне какое-то время послужить, вечно бросали на разного рода "стратегические, важные и очень важные" объекты флота: то морпехи, как бесплатная и надёжная рабочая сила, строили какие-нибудь пирсы и причалы, то мчались по пятнадцать — двадцать суток эшелонами в среднюю полосу России на так называемую "целину" — для оказания помощи в уборке урожая где-нибудь в Саратовской области, Казахстане или Татарии, то просто разгружали "для нужд" цемент или уголь, лук или картошку, да мало ли где и чего приходилось.
Всё это — лишь к тому, чтобы было понятно.
Вот и в тот раз нашу роту, собранную из разных морпеховских подразделений и в которую назначили меня замполитом, десантировали почти на самую китайскую границу в глушь-глухомань под названием Шамиуза. Что это такое? Сразу-то и не назовёшь. Поскольку — это не поселок, не гарнизонный городок, каковых немало по границам нашей необъятной Родины, ни застава и ни деревня, ни какой-либо иной административный пункт. Шамиуза — это просто-напросто склады, похожие на огромные перевёрнутые корыта, с разного рода взрывчатыми веществами, снарядами ракетами для кораблей и подводных лодок, на обваловку которых все мы и были направлены.
Работа оказалась очень даже нехитрой. И нашему брату морпеху вполне под силу. Склады, те самые, стратегические, к которым вела одна разъединственная змеевидная дорога, были разбросаны между сопок каким-то особым квадратно-гнездо-вым способом. Да и шут с ним, с этим способом. Об этом нам думать было не надо. Наша задача состояла вдругом — с целью пожаро-взрывобезопасности надо было вырубить все деревья и подлесок вокруг хранилищ, а также перевернуть и аккуратно уложитьдёрн на расстоянии двадцать метров по периметру от кромки каждого склада.
Топор да лопата для бойца — инструмент привычный. Руби да рой себе. Бери больше, кидай дальше. Чего тут хитрого? Потом в строго отведённых местах и под особым присмотром отцов-командиров, сожги весь кустарник. Тоже всё понятно. Курить разве что нельзя во время работы. Но и это поправимо. Через каждый час звучала команда: "Рота, отставить работу! Пять минут покурить и оправиться!" И всё бы ничего, если бы это было в каком-либо другом месте...
Шамиуза — по-китайски долина змей. Очень точное название. Такого количества ползучих и шипящих я никогда и нигде более не видел. Змеи были везде: в траве, которая поднималась зелёной щеткой до пояса, в ручьях, на деревьях — свисали этакой жёлтой или зеленовато-голубенькой плёточкой.
— Ничего страшного, — говорил мне замполит этой базы — крупный, лысина вечно в мелких капельках пота, краснолицый майор по фамилии Перец, — я, вот видишь, уже пятый годок як здеся. К змеюке же той попривыкнуть надо. Во-первых — никогда не торопися. Это же очень хорошо, шо тута гады ползучие. Народ с непривычки бояться будет. А это же — хорошо! А бежать тута некуда. Ни магазинов, ни кино, ни иных яких соблазнов для матросивнема. А чагожа в сопках-то бойцу делать? Нечева. А значит — дисциплина будет. А без неё — никуды. Потом, змиюка, она же шума и дыма боится. Тварюга умная. От чиловиков она сама уползает. Но это — когда как. Расслабляться категорически нельзя, — майор Перец при этом строго окинул меня взглядом. Мол шутки шутками, а бдительность прежде всего. — Никогда не беги от гадюки ни в верх, ни пид гору — тильки в бок, — продолжал он свой инструктаж. — Змиюка, она так, собака, устроена, шо теряет усякуюскорость когда ползёт поперёк сопки.
О чём-то ещё и ещё рассказывал за рюмкой чая мне коллега — местный замполит. Сейчас уже и не вспомнишь. Разве что одно его наблюдение запомнилось мне.
— Вот там в Москве или в Киеве для примера (на Украине у него была семья, которую он видел раз в год, в отпуске) считают, шоздеся прям такая екзотика. Да, — вздохнул он, — эта екзотика, когда её на фотографиях или по телику бачить. Со стороны дюже гарно. Кум тут, железнодорожник, раз был на денёк. Сопки, говорит, это же так прекрасно. Они похожи на женские груди. Тьфу...
Через месяц наша рота выполнила боевую задачу и, получив благодарность от командования и с десяток почётных грамот "за успехи в повышении и укреплении", покинула Шамиузу.
Как ни странно, но ни одного бойца моей роты за весь период командировки ни одна из змей не ужалила. Матросы и сержанты довольно быстро освоились. Несмотря на все запреты — лихо ловили их. Понаделали из змей десятки всякого рода дембельских плёточек, ремешков и иных безделушек-пугалок. Один раз, из укромного места, я даже наблюдал игру в хоккей со змеей. Точнее, змея была у матросов вместо шайбы, а клюшками служили обычные швабры. На кусок асфальта перед казармой вылили несколько вёдер воды, бойцы встали по кругу, а в центр вбросили пойманную накануне змею. Её под общее ликование: "На кого ты, стерва, хвост поднимаешь?!" — довольно долго перешвыривали с одного края на другой до тех пор, пока она не прекратила вначале шипеть и извиваться, а затем и шевелиться.
Что тут скажешь? Наш боец везде найдет себе забаву.
А в Шамиузе я никогда с тех пор не был. Да и чего там более делать-то? Не поедешь же туда специально. Да и не пустят. Спецобъект. Зона.
ЧАСЫ ОТ ЖУКОВА
Все дороги в госпитале отчего-то приводили меня к одному и тому же месту — главным въездным воротам. Да видно, не только меня одного...
Находишься по многочисленным зазаборным дорожкам, аллейкам и тропам и как-то незаметно, сам собой придешь к самому выходу. Встанешь возле него и смотришь вдаль через решетчатый въезд — не придет ли кто. И знаешь ведь, что рано еще для визитов, что не время, что согласно распорядку и правилам посещение в этот час не предусмотрено, а все равно стоишь и поглядываешь: как, мол, там на воле здоровые люди поживают. Шибко интересно. Казалось бы, чего там: трамвай ли прозвенел, собака ли пробежала, бабулька ли с авоськой мимо проковыляла. Забавно жизнь идет на свободе.
Так изо дня в день, да и по нескольку раз на дню выбирался я к этому наблюдательному пункту и все поглядывал, посматривал и мысленно путешествовал за больничными стенами. Вот уж, думал я, когда выберусь, то совсем по другому буду ходить по земле. Не просто — абы как, куда попало, в спешке и суете, а с толком, с удовольствием, с радостью и наслаждением. И уж не будет рядом со мной столько утомленных долгими болезнями лиц и, вообще, может быть, начну я жизнь заново.
"Хорошо бы поскорей отсюда выбраться, — думал я, — и навсегда забыть сюда дорогу".
Вот и в тот день стоял я, прислонившись к самой решетке ворот, и вдыхал зазаборный воздух. Рядом со мной стояли несколько пожилых мужчин с отрешенными лицами. Говорить ни с кем не хотелось. Да и о чем можно было бы заговорить? О своих болячках, или о том, как хорошо там вдалеке.
Нет, решительно ничего внутри госпиталя интересного нет, размышлял я. Разве что вот этот однорукий старичок, весь лысый-прелысый с орденом Красного Знамени на больничной куртке.
"Без руки — это понятно, — подумал я, — а орден-то зачем?"
Старичок, уловив мой взгляд, тут же встрепенулся и довольно бодро направился ко мне.
— Вот вы-то мне и поможете, молодой человек, — важно произнес он.
— Чем же?
— А помогите-ка мне завести часы. Рука у меня после операции, осколок извлекли, через полвека. Хотели руку отнять, но я не дал. Что вы, говорю, одну-то фрицы на фронте отняли, а другую уж нет, не дам. Какой же я хозяин без руки? Да и как я часы-то буду носить? Он протянул мне забинтованную руку.
— Ремешок расстегните, пожалуйста.
Я снял часы и внимательно рассмотрел их. Часы назывались "Победа". Они были старые, затертые. Завести мне их не удалось. Точнее, не понадобилось. Они были заведены до предела.
— Очень хорошие часы, молодой человек, — продолжал старичок. — Наши часы, настоящие. Мне их сам Жуков на Белорусском фронте вручал. И идут хорошо. Точно. Вы на обороте посмотрели?
Я перевернул часы.
— Вот видите. Читайте. Я прочел вслух: "Ивану Семеновичу Сурину от Жукова".
— Да, да. Это мне. Сурин — это я. Взводом командовал. До Берлина дошел. Руку потерял, а часы сберег. Правда, хорошие часы?
— Правда, — согласился я.
— Да, да. Очень хорошие, победные. Тогда все хорошо делали: и часы, и танки...
Не раз потом возле ворот я встречал Ивана Семеновича Сурина, но ко мне он больше не подходил. Правда, улыбался при встрече. Он обращался к другим с той же просьбой. И все охотно "заводили" ему часы "Победа" и согласно кивали: дескать, часы очень хорошие и что тогда — все хорошо делали...
КНИГА ЖИВЕТ ДОЛГО
В ту, невероятно теперь уже далекую пору, ходил я по школе с веселым пионерским галстуком. Какой же это был класс? Третий, четвертый, пятый? Да так ли это важно. Именно в тот день на урок истории или обществоведения пришел к нам самый обыкновенный, как тогда казалось, дедушка. Строгий костюм, небольшая бородка, галстук в горошек, виски седые. В общем, типичный интеллигент провинциального городка.
Пришел, понятно, не случайно. Целый час рассказывал он об истории нашего родного края, о его природе, названиях рек, гор, самого города, о промышленности и еще о многом другом. Дедушка тот входил в совет ветеранов, был активным сотрудником местного музея. Все как обычно. Не раз на занятия к нам приходили и другие подобного вида фронтовики, почетные гости — бабушки и дедушки.
Однако тот старичок-краевед принес с собой небольшую книжицу об истории нашего города. Отпечатана она была на серой бумаге, в местной типографии, небольшим тиражом, под скрепку. Тонкая такая брошюрка.
Именно за ней на перемене я и подошел к нашему гостю: "Где можно ее почитать"?
— А я вам подарю, — сказал дедок. — У меня есть еще один экземпляр. Пожалуйста, давайте я вам подпишу. Как вас зовут?
— Вадик, — представился я.
— А отчество? — спросил старичок.
— Зачем отчество? — удивился я.
— Ну, как, зачем, — развел руками дедок. — Это сейчас вы Вадик, а пройдут годы, будут у вас дети, внуки… Книга-то живет долго.
|
|