Александр Абдуллаев
СТАРУХИ
|
Небо синело своей глубиной чисто выстиранное ночным дождём. В прозрачном свете апрельского полдня на серой от времени деревянной лавочке сидели две старухи. Дом в два окна на улицу с почерневшей шиферной крышей стоял возле самой дороги. К нему прилепился небольшой палисадник с несколькими кустами сирени. Пространство возле дома затянуто невысокой яркой по-весеннему травой. В воздухе витал запах кострового дымка. Его притянуло от соседей, которые жгли на своих огородах разный хлам. Старухи сидели и молчали, каждая думала о чём-то своём. Услышав шум, они одновременно, словно по команде поднимали головы и смотрели вдаль выцветшими глазами. Иконные лица у старух были схожи, глубокие морщины бороздами расчертили когда-то молодые лица. Кисти рук покоились на коленях, скорее похожие на клешни, загрубевшие и почерневшие от тяжелой работы.
Лукерья, которая была постарше, поправила головной платок, надвинутый на самые глаза, что бы солнце не слепило, тяжело и надсадно вздохнула:
— Слышь, Михайловна, с вечера долго не могла уснуть, ворочалась, ворочалась и только вроде задремала, как почудилось мне старой, и вдруг всю комнату заволокло белым светом. Мне даже не по себе стало. Из-за этой пелены выступает мне образ архангела Гавриила. И спрашивает он меня тихим голосом: "Готова ли ты, Лукерья, предстать перед судом Божьим? Исправно ты богу молилась или нет?" Лежу, словно парализована, ни рукой, ни ногой пошевелить не могу. И только хотела я ему ответить, что чиста в помыслах и делах, как тут моя дрёма спала. Так и пролежала до первых петухов. К чему бы этот сон? — И она снова замолчала, словно сама осмысливала только что сказанное.
Лукерья коротала свой горький вдовий век. Замуж вышла перед самой войной, гуляли всей деревней. Вскоре всех деревенских мужиков в одночасье собрали возле сельсовета, дали на сборы несколько часов, тогда заголосили женщины, предвидя долгую разлуку. Бабское сердце вещун. Тянулись долгие месяцы, выбегала на деревенскую улицу, выглядывая почтальона с весточкой от мужа. В конце осени, когда и небо хмуро и кусты догорают красным цветом, пришло письмо от командира части, что погиб красноармеец Аверин смертью храбрых и боевые товарищи поклялись отомстить за него. Тогда всё в ней померкло, внутри себя что-то обвалилось, совсем пусто стало в душе. Ноющую под сердцем тоску нечем было изгнать, она раскалённым гвоздем сидела где-то в глубине. Ни тяжелой работой в поле, ни слезами, которые текли по ночам ручьями. В минуты отчаяния доставала она рубаху мужа, пахнущую потом, сжимала ее в руках и, уткнув в нее лицо, горько рыдала. Так и жила одна, храня верность своему супругу.
Другая старуха, Михайловна, тоже была одинока. Несколько лет назад похоронила своего старика, и покоился он на местном погосте в лесочке за церковью. Кирпичная церковь стояла над селом, выложенная из красного кирпича добротными мастеровыми. Только ветер и дожди немного вымыли раствор из кладки. На высокой колокольне висел большой колокол и его малиновый звук растекался по всей окрестности. Большие арочные окна поднимались кверху и были затянуты узорчатыми переплетами. Церковь в старое время была обнесена красивой кованой изгородью, но после революции потихоньку была растащена по деревенским дворам на всякие хозяйские нужды. Люди перестали бояться Бога. С улицы к алтарю пристроили кинобудку, но вскоре фундамент лопнул и просел, видимо сам Господь противился, чтобы в святом месте устраивали сельский клуб. Потом церковь использовали как зернохранилище, и часовой в остроконечном шлеме с длинной винтовкой ходил вокруг заколоченной церкви. С еще не сдернутых крестов на него смотрели смолистые вороны. И только перед самой войной в село привезли молодого священника с небольшой бородой, который и стал нести церковную службу. Старики принесли из домов иконы и церковь снова ожила. Только звонить в колокол запретили, парторг колхоза Локшин любил повторять, что церковь отделена от государства и никаких гвоздей.
Михайловна об аварии на Чернобыльской атомной станции узнала совершенно случайно от своего сына. Венька, приехал под вечер на своем мотоцикле "Восход", и только сели за стол, как он, ещё не прожевав во рту гречневую кашу:
— Знаешь, ма, на станции пожар был, всю ночь тушили, пожарных и скорых тьма сколько. Говорят сильный выброс радиации. Нас всю бригаду собрали и на речку, а там горы песка намыто. Так мы весь день мешки кантарили. Потом солдат нагнали, они эти мешки в вертолеты грузили. Мешки, говорят, собирали со всего города.
Михайловна сменилась лицом, брови взлетели на лоб. Она подпёрла голову рукой, отвернулась к окну. Стало тихо, слышно только как тикают настенные ходики, да на улице брехала собака. В душе предчувствуя беду, она гнала от себя тёмные мысли. Заговорила, словно хотела не только себя, сколько сына успокоить.
— Может все обойдется, не так страшен черт, как его малюют. И раньше на станции не все спокойно было, — и, утверждаясь в своей правоте, — обойдется.
Она вытерла платком уголки рта и добавила:
— Ешь, не торопись.
Венька, дожёвывая кашу, тревожно посмотрел матери в глаза, в которых он увидел беспокойство:
— По-быстрому перекушу и обратно в Припять, объявили по радио, всех будут эвакуировать на три дня. Надо детей приготовить, отправить к теще.
Уже в сгущающихся сумерках, Венька во дворе оседлал мотоцикл, мать распахнула ворота. Венька подал газу и на больших оборотах исчез в дальнем сосняке. Только мелькнул красный сигнал. Когда уже совсем стемнело, ветер принес запах сгоревшей резины, в стороне на большой дороге грохотала военная техника. Земля от её движения тихо содрогалась. Село жило муторным ожиданием. На шестой день после аварии людей собрали возле колхозного правления, где на коньке развевался выцветший от солнца красный флаг. Из одноэтажного здания вышел председатель Сорока, тучный, в немного мятом пиджаке. Его лицо с широкими скулами было напряжено. В правой руке он нервно мял небольшой листок бумаги. Он потоптался на месте, собираясь с мыслями, потом прокашлялся, как это делают трубачи перед тем, как заиграть на своих инструментах, и с волнением в голосе произнес:
— Товарищи, пришла телефонограмма сверху, село будем эвакуировать на несколько дней. Повода для паники нет, в первую очередь поедут старики и дети, С собой надо взять только документы. За свое хозяйство не беспокойтесь, все объекты милиция возьмет под охрану.
Кто-то невидимый натянул тетиву напряжения, кажется, сорвись один голос, его волной подхватят остальные. Старухи переглянулись и встретились глазами, в которых можно было прочесть тревогу и волнение. Они-то помнили и знали, что такое эвакуация, и это слово пробуждало память о войне.
…В первый год войны, когда наши войска откатывались волной на восток и в спешке не успели сжечь через местную речку мост. Немцы вкатились на мотоциклах в село, когда еще в воздухе висела густая серая пыль от отступающих наших солдат. Оккупанты чувствовали себя уверенно, хозяевами. Весь скот вывели со дворов, молодежь подгоняя прикладами винтовок загоняли в вагоны и отправляли на работу в Германию. Даже плодородные чернозёмы вывозили…
От эвакуации пробивала дрожь по коже и рождалась зыбкая неуверенность.
Ночью машина несколько раз настойчиво посигналила возле дома. Хозяйка включила свет во дворе и, выглянув в окно, увидела колхозного зоотехника Сюткина в длинном зеленом дождевике. Михайловна накинула на плечи старый мужнин пиджак, заторопилась во двор в кромешной темноте ища дверные запоры. Жёлтый свет слабо высвечивал из темноты половину его небритого лица. От него пахнуло застоялым винным перегаром. Зоотехник в ночной тишине был похож на побитую лесную птицу. Он помял мокрыми губами и виновато с печалью в голосе проговорил:
— Ты извиняй меня, Михайловна, за такое, и спать тебе не дал, да и корову сейчас заберу. Дам тебе справку, что сдала корову на мясокомбинат, потом деньги получишь. Вернемся обратно в село, новую себе купишь.
От таких слов у Михайловны в груди что-то сперло, воздуха не стало хватать и казалось, что сердце пульсирует в висках. Из глаз неожиданно хлынули слезы, она вытирала их рукавом пиджака. Она не могла себе представить, как будет жить без коровы. Порой, стосковавшись по общению с людьми, она разговаривала с коровой, будто с человеком. Корова тревожно мычала, головой жалась к старухе. Вскоре машина, стуча бортами, ехала к другому дому, где уже горел свет. Соседи уже поджидали заготовителей. Михайловна не знала, что весь скот из радиоактивной зоны будет пущен под нож и отправлен по огромной территории Советского Союза, кроме Москвы и Ленинграда. Такое решение было принято оперативной группой Политбюро компартии.
Пасха в 1986 году выпала на 4 мая. С утра старухи напекли куличей, выкрасили яйца в луковой шелухе. Весь день прошел в ожидании всенощной. Вошли в церковь, молча и благоговейно. Сотворив три поклона, они прошли вглубь церкви, в ней было тихо и сумрачно. Они встали возле алтаря, чтобы лучше было слышно батюшку, и пели вместе с немногочисленными прихожанами "Христос воскресе" и "Аллилуйя". К концу службы батюшка освятил куличи, старухи оставили пожертвования на большой тарелке, и пошли обратно домой. Вдалеке край неба приподнялся, и была видна розоватая полоска зарождения нового дня. Они шли по сумеречной улице, поддерживая друг друга.
Лукерья возилась на кухне, гремя крышками кастрюль. С улицы мужской голос крикнул, чтобы она шла к правлению. Лукерья собрала в узелок немного провизии, документы и деньги положила в небольшой целлофановый пакетик и перетянула красной резинкой. С болью в сердце вышла из дому, встала лицом к нему, перекрестилась, низко поклонилась, и, не оборачиваясь, пошла вдоль по улице. Дом смотрел ей вслед подслеповатыми окнами с осуждением, что без человека он может погибнуть.
На асфальтовом пятачке возле правления уже гомонил народ. К ней подошла сердешная подруга Михайловна:
— Поедем, милая, на новое место. Погостим там, да обратно вернёмся.
Лукерья с глазами, полными слёз, поправила рукой платок на голове, сухо ответила:
— Бог даст, скоро вернемся. Не навек отсюда уезжаем, дома побросали, без хозяина все разрушится. Вот напасть какая случилась.
Михайловна вторила ей:
— Шут его знает, что это за радиация —не видно, на зуб не попробуешь. Ликвидируют энту аварию, за огородом надо следить, а иначе все травой затянет.
Рядом скрипнул тормозами новенький автобус, еще без номеров. Шофер рыжеватый высокий парень открыл им дверь и махнул рукой, приглашая войти. Все без толкотни расселись по местам. К полудню они доехали до большого села Полесское, где их уже поджидали. В школьной столовой налили по тарелке супа, да на раздаче полная повариха с ямочками на щеках положила каши от души. Лукерья хотела возмутиться, взмахнула рукой:
— Куда столько, милая?
Повариха одарила её улыбкой до ушей, показывая щербатый рот:
— Кушайте, бабушки, на здоровье, не жалко, харч еще подвезут.
Запив обед стаканом компота с плавающими дольками сухофруктов, они пошли в спортзал, где на полу лежали скатанные полосатые матрацы. Обустроив свои лежачие места, они вышли в школьный садик. Просидев на лавочке до темноты, вернулись обратно в спортзал, легли рядом, повернувшись спиной друг к другу. Ветер разогнал облачность, и на небе проклюнулись яркие весенние звезды, они заглядывали сквозь большие окна. Михайловне не спалось на новом месте, она ворочалась и все вздыхала, затем нашла руку подруги:
— Слышь, Лукерья? Прости меня, старую дуру, никуда не поеду, назад хочу. Не могу старика оставить — кто будет за могилкой смотреть? Да и умереть хочу дома, когда время придет.
Лукерья слушала ее и тайком утирала слезы, которые сами собою катились из глаз. Так остаток ночи прошептались старухи, вспоминая прожитую жизнь. Утром Лукерья сбегала в сельмаг, купила полбуханки черного хлеба, немного сала. И они ушли, ни с кем не попрощавшись, обратно домой.
К тому времени запретная зона была обнесена колючей проволокой. Они наткнулись на нее, идя по невысокому сосновому лесу. Солнечные лучи проглядывали сквозь плотную крону деревьев и оставляли на земле, покрытой хвоей, светлые пятна. Суковатой палкой приподняв нижний край проволоки, они по очереди, помогая друг другу, проползли на животе под ней.
На следующий день они опять сидели на лавочке возле палисадника с таким невозмутимым видом, что как будто и поездки не было. Сидели, молча, положив руки на колени, и только выцветшими от времени глазами провожали длинную колонну бронированных машин, двигавшихся в сторону атомной станции.
…Эвакуация была проведена с опозданием на семь дней. Какую дозу радиации получили сельские жители — неизвестно. Люди бросали обжитые места, свои родовые гнезда, чтобы никогда сюда не вернуться. Собаки, брошенные своими хозяевами, позже стали сбиваться в стаи, представляя опасность для тех, кто вернулся к родному очагу, не прижившись на новом месте.
|
|