Валерий Иванов-Таганский
НОВЫЙ ПУТЬ И К ВЕРЕ, И К СТИХАМ
|
Влад КРАСНОЯРСКИЙ. "Привой". — Рязань: "Литера М", 2012.
ПОЖАЛУЙ, ЁМКО И ГЛУБОКО сказать о поэте по нескольким его произведениям и даже по одной книге вряд ли возможно. Это будет, по меньшей мере, поверхностно. Так же, как искусствовед строит свой анализ последних картин художника, опираясь на исследование того, что им было создано ранее.
В творчество Влада Красноярского я всматриваюсь с давних пор. Оно не может не трогать сердце русского человека, любящего свою Родину и страдающего за её судьбу. Оно не может не волновать человека, любящего жизнь во всех её проявлениях. Вот причина, по которой сегодня в очередной раз я обращаюсь к творчеству Влада Красноярского и хочу предложить читателю всмотреться в оригинальную канву образного строя, свойственного только этому поэту. Она не надуманна, не придумана — картина образов, которыми насыщены стихи Влада Красноярского, "работает" на создание неповторимой атмосферы, где властвуют чувства.
Читатель чаще всего, обнаружив в стихотворении тот или иной образ, подумает: "Красиво…" — и будет отчасти прав. Отчасти — потому что внешняя оболочка его стихотворного творения не может не восхищать. Сам образ привоя изобретательно изящен и поэтичен, но в то же время он имеет содержательную основу: привой, в буквальном смысле, — часть растения, развившаяся из привитого черенка или глазка. Так ощущает себя автор. Он коренной сибиряк, родившийся в деревеньке Красный Яр Омской области на берегу Иртыша, оставил свою малую родину 27-летним мужчиной и обосновался в столице, "привился" к новому укладу жизни, иному миру и другому ритму. По признанию поэта, он "…в климате ином легко привился", однако не всё так просто: "Я шагнул оттуда, где живёт покой, / В мир особо сложносочинённый" ("Привой")…
Нет, в этих строчках нет страдальческого подтекста, потому что перемещение по земному шару для Влада Красноярского — нормальное явление, и на духовную суть поэта перемена мест действует благоприятно. Это не надо объяснять читателю, который читал его первые семь книг. В авторе есть стержень, который помогает ему не растеряться на планете: "О себе я знаю: истый сибиряк / И москвич — что мне одно и то же". Стихотворение "Привой", говоря языком литературоведов, — программное: в нём есть то, что исповедует Влад Красноярский. Он здесь рисует штрихи к своему портрету: "Бесконечно подданный Вселенной. / У неё я просто русский гражданин, / Радостный, серьёзный, откровенный".
Предыдущие книги автора — это, в большей степени, наблюдения за тем, что происходит на Земле. Он много путешествует, и в каждой стране его интересует духовная сторона жизни народа. В этой книге читатель найдёт поэтические описания Черногории, где он посетил православные святыни, в частности, монастырь в Цетинье. Здесь хранится десница Иоанна Предтечи, "здесь мироточит в сердце радость, / И трепетность, и чистота" ("Перекрёсток всех дорог").
Сильное впечатление на поэта произвёл монастырь в Остроге, куда со всего света идут люди, чтобы поклониться нетленным мощам Святого Василия. Поэт как будто бы там открыл себя, по крайней мере, он признаётся: "Здесь нашли моя душа и ноги / Новый путь и к вере, и к стихам" ("Новый путь").
Цикл "Хорватские песни" выделяется из всех других обстоятельностью, как будто автор жил в этой стране не один год. На самом деле, человеку с тонким художественным вкусом и обострённым восприятием мира достаточно одного мгновения для того, чтобы пропитаться воздухом нового пространства. В этом цикле можно найти повествовательную поэзию, стилистику которой он использует не столь часто. "Сказание о Святой Евфимии" написано в жанре, близком к русскому эпосу. Его восхищают "…водопады дивных тканей / И с младенцем Божья Матерь" ("Сказки Баредине") — то, что предстало перед его глазами в пещере, находящейся неподалёку от города Пореч. Благодаря филигранному владению образным языком, поэту удаётся передать особенную атмосферу подземелья, "украшенного" сталактитами и сталагмитами.
Этой книге можно дать второе название — "Книга любви": "В ней пикантных лесенка штрихов / Редких беспорядочных свиданий, / А из них течёт поток стихов / На кофейной гуще из гаданий" ("Чтение книги"). Для того чтобы нарисовать столь изысканно словами психологическое полотно с деталями всего, что человек переживает после любовной коллизии, нужно быть поэтом: "Почему мне пишутся стихи? / О любви иным не скажешь словом. / Главное — некрупные штрихи / В чувстве позабытом или новом" ("Стихи под квасок"). Непростой судьбы человек. Но страдания оттого, что предал близкий человек, как будто бы прибавляют поэту сил, и он, несмотря на то, что "…счастье громко недолго трубилось", не падает духом: "Поднастрою блестящую медь, / Чтобы дальше жилось и любилось" ("Игра как игра"). Вот ещё один пример блистательного владения иносказательным языком, причём эффект от метафоричности усиливается неопределённо-личными глаголами: трубилось — любилось. Через них автор передаёт ощущение бесконечной свободы, и это созвучно музыке полёта птицы.
Пожалуй, это и есть главное, что вдумчивый и впечатлительный читатель почувствует, прочитав "Привой" — музыку полёта птицы, полёта бреющего — со стороны, спокойного и размеренного, а по сути, напряжённого и сосредоточенного. Жизнь не даёт нам расслабляться…
|
|