Антон Лукин
КОЛЬКА ЧИЖИКОВ
|
Колька Чижиков вернулся в родные края. В деревне не был шесть лет. Как уехал в город, женился, так и остался там. Мать с отцом да брат Илюха, все к нему катались в гости — снабжали картошкой, овощами, мясом… Жилось Кольке в городе трудновато. Об этом мать его не раз жаловалась соседям и родне.
— Истощал весь, исхудал, одни глаза и кожа, — жаловалась она. — Но возмужал, конечно, серьезнее стал. Мужчина! — старуха улыбалась. — Детишками вот собираются обзаводиться.
— Давно уж пора, — кивали те. — Сколько ему, сорок два?
— В сентябре будет, ага, сорок два.
— А работает-то он у тебя где?
— Ой, — старуха призадумалась немного, потерла щеку. — Что-то где-то охраняет, что-то очень важное и секретное, потому и не разглашает. Запретили.
— О как! — с усмешкой произносили бабы.
А работал Колька грузчиком на птицефабрике да подрабатывал сторожем в библиотеке. С его-то образованием — восемь классов — шибко не брали. Крутился, как белка в колесе. Даже пить бросил. Ну как бросил — выпивал, конечно, не без этого, но не так, как у себя в деревне, — не отдыхала, не гуляла душа, не пела песни наотмашь, а наоборот, куда-то глубоко пряталась в теле, съеживалась и не хотела показываться. Что не говори, а все-таки уже семейный человек.
Жили они с женой у тещи. Любка, жена его, была на семь лет младше, работала на мебельной фабрике бухгалтером, счет деньгам знала. Да и теща такая же была скупая. Семь раз обдумают, куда деньги пустить, а потом тратят. Для Кольки это было дико, но постепенно привык, и сам, как уже заметил, стал экономить на всем. Да и зарплату толком не видел — жена в доме рулила. Был еще у Кольки тесть, но тот два года назад скончался от белокровия. И остался Колька один в двухкомнатной квартире с двумя злыми бабами. Не то, чтобы они его сильно изводили, но расслабляться все же не давали. Особенно теща — чуть что, сразу напоминала, где его место.
Тяжело было Николаю, но уехать в деревню не мог, понимал, что сопьется и пустит свою жизнь в труляля. Не те уже годы, чтобы дурью маяться, семья нужна. Всю жизнь был Колька веселым, дурашливым шутником. Потрепать языком любил. Бывало, если выпьет, всю деревню смешил. А иной раз такое отчудит, аж всех в дрожь бросало, и ведь знали, что помело, а все равно верили. А теперь, если бы кто из близких и знакомых увидел бы Кольку, то не поверил бы, что это Колька. Не узнали бы. За шесть лет измучила его городская жизнь, потрепало нервишки семейное счастье.
Сегодня утром, в пятницу, у Кольки был выходной. Вчера вечером его сильно поругала теща. Ругала и стыдила. Тот получил зарплату, а деньги отдавать не хотел.
— Я же пальто осеннее собирался взять, — оправдывался он.
— Вот осенью и купишь, — наседала теща. — Телевизор менять нужно, цветной хочется все-таки. Я с пенсии чуть-чуть, ты с зарплаты, и Люба добавит — вот и телевизор. Вот он хорошенький будет тут стоять.
Отдал Колька зарплату, сквозь зубы что-то бубня под нос. Червонец все же успел заныкать. Ночью в спальне жена его приласкала, успокоила. Но все равно, было не уснуть, всю душу истыкали.
По пятницам теща уезжала с утра в другой конец города к своей единственной подруге Гальке. Когда-то они вместе работали в гастрономе. Любка тоже была на работе. Такие дни выпадали очень редко, когда выходные попадали на пятницу. Оттого он ее и любил эту самую "пятницу" и искренне ждал.
— Покой черт тебе телевизор понадобился, нам-то он с Любкой ни к чему. Ах, да, я же и забыл, что ты у нас из дому не выходишь, да с дивана не встаешь, лежебока, цвета ей, видите ли, понадобились. Ух! — Колька заговорил низким писклявым голоском. — Ну, Коленька, ну зятек, ну давай возьмем, а в августе обязательно тебе пальтишко купим, я сама тебе на ботинки добавлю, — ерепенился Колька перед зеркалом, грозя в отражение пальцем. — Смотри у меня! И полы пропылесось.
Он спустился во двор, взял в магазине бутылку красного и снова поднялся к себе. Пожарил яичницу, налил в хрустальный бокал портвейнишка, аккуратно все разложил на столе и затем важно присел. Колька в выходные пятницы всегда ходил генералом по квартире. Всерьез ругал тещу, учил чему-нибудь жену, расхаживая с газетой по залу. Размахивал руками, выпячивал грудь вперед и важно разгуливал, как воробей перед цыплятами.
— Ну, так-с, приступим, — Николай потер ладони. Опрокинул бокал, закинул в рот яичницу, разжевывая, опрокинулся на спинку стула. Почувствовалась небольшая легкость внутри.
— Повторим, — щелкнул он пальцем и быстро наполнил бокал. — Ну, Надежда Григорьевна, за вас, за ваше драгоценное здоровье, чтобы оно у вас было таким же, как у супруга.
Николаю понравился его тост, и он даже погладил ладонью свою грудь. Опрокинул, выдохнул носом, закусил. Все же злость, какая копилась у него все это время в душе, давала о себе знать и просилась наружу.
Колька бранил тещу. Внутри бушевал ураган. После портвейна он смелел на глазах, даже матюгаться стал, что за ним это редко водилось.
— Всего изъездили, поросята, я им что, лошадь, сундук бесчувственный?! — Николай ударил кулаком по столу. — Гады.
Запрокинул голову, замолчал. Вспомнилась деревня, дом, мать с отцом, вспомнился прудик, вспомнились былые веселые дни. Аж ком подкатил к горлу. Сенокос уже прошел. Эх, как Колька любил сенокос, а рыбалку поутру, а песни под гармонь у завалинки, а танцы… хоть и было тогда уже три десятка, а все равно плясал, как мерин сивый.
Такая тоска одолела сразу, так захотелось выть, душа плакала, и по щеке тоже скатилась слеза.
Николай долил остатки в бокал и выпил залпом.
— Все, хватит, еду домой, к себе, в деревню.
Колька убрал все со стола и отправился в зал, громко горланя:
…Выплыва-а-ают расписны-ы-ые,
Стеньки Ра-а-азина челны-ы-ы…
Ехать в старых брюках и рубахе не хотелось. Колька открыл шкаф, достал тестя покойного костюм. Совсем новенький. Примерил. В самый раз, как по нему и был шит.
— Мне ходить, значит, не в чем, а тут такая красота в шкафу пылится. Дождешься от вас. Сделали из меня оборванца.
Колька снова озлобился на тещу. Взял маленький чемоданчик и подошел к холодильнику. Очень хотелось насолить ей.
— Ох, — махнул Колька рукой, — да гори все синим пламенем, будь что будет. Не съедят же и не выгонят.
Николай достал из холодильника две бутылки хорошего дорогого коньяка. В мае тещин племянник приезжал к ним на пару дней из Ленинграда, привез с собой как подарок. Так мамаша даже прочитать этикетку Кольке тогда толком не дала, вырвала из рук и убрала в холодильник. Все берегла для неизвестно какого случая.
— Рэми-Мартин, — прочитал Колька и аккуратно упаковал обе бутылки в чемодан. — Ой, спасибо, Надежда Григорьевна, что сохранили до отъезда. Вот мы его с батей сегодня и оприходуем.
Колька прихватил еще пару банок шпрот, докторской колбасы и, оставив на столе записку: "Уехал к своим в деревню. В воскресенье буду", — покинул квартиру. По дороге купил еще пару шоколадок (под коньяк), матери платок, отцу рубаху и двинулся в путь.
Как только Николай сошел с автобуса и увидел до боли родные места, тут же кольнуло под сердцем. Такая волна радости и печали нахлынула одновременно, что даже остановился.
Постоял немного, оглядел родимую улочку, старенькие покосившиеся избенки на ней, сады, полные вишен, березки, тополя и, выдвинув грудь колесом, направился к дому.
По деревне Колька шел важно, гордо закинув голову кверху. В костюме и в шляпе, крепко держа в руке чемодан, он шел, слегка посвистывая. Несколько женщин с интересом оглянулись, но никто не узнал Кольку. А тот еще громче посвистывал, чтобы привлечь к себе больше внимания. Хотелось, чтобы его узнали, чтобы увидели, каким он стал — важным, солидным, в пиджаке и брюках, в галстуке, но никто не узнавал. Всего каких-то несколько часов назад душу терзала тоска по дому, город душил своими крепкими стальными лапами, хотелось, что есть сил, из него бежать, а теперь.., а теперь
Колька важно разгуливал по деревне городской походкой, насвистывая песенку.
— Чижик, ты что ли? — послышалось вдруг за спиной. Николай обернулся и увидел своего старого товарища Гришку Бокова. — А я думаю, ты не ты, и не признал сразу-то.
— Здорова, Гринь, — пожали друг другу руки. — А ты все в мазуте?
— А я все в мазуте, — улыбнулся приятель. Гришка работал на тракторе в колхозе, пятна на зеленой рубахе его уже не отстирывались.
— Да ладно, перед кем тут красоваться, — махнул он рукой. — Чай, не в городе.
— Это точно.
Уж больно Кольке понравилось, как тот сказал "Чай, не в городе". Значит, все же осознает по Колькиному виду, что там хорошо.
— А я сейчас к Степану иду, Булка тоже должен быть там. Он, кстати, в том году баню новую построил. Помогли, конечно, немного с мужиками, ну, банька, я тебе скажу, м-м-м, пойдем, увидишь.
— Да я еще у своих даже не был.
— Да чей успеешь, пойдем, по сто грамм накатим.
Степан с Булкой сидели у яблони и дымили табаком. Поначалу тоже не сразу признали Кольку.
— Да это же Чижик! — первым закричал Булка.
Степан, прищурив левый глаз, узнав в госте старого знакомого, полез обниматься.
— Господи, а ты тут какими судьбами?
— Да вот, — развел тот руками, — работа отпустила, решил своих наведать.
— Это правильно. Ну, присаживайся, давай за встречу. Это надо же, хех, никогда бы не подумал, что снова увижу тебя, как уехал, и с концами, — Степан открыл бутылку.
— Самогон?
— Ну.
— Не, братцы-кролики, я теперь эту дрянь не пью.
— Ты чего, — Булка даже немного обиделся. — Степан никогда бодягу не гонит.
— Я не об этом. — Колька достал из чемодана коньяк и поставил на столик. — Вот, пожалуйста.
— Ре-ре…
— Рэми-Мартин, — ответил Колька. — Двадцать рублей бутылка.
— Да ну?!
— Вот тебе и ну.
— Шикарно живете.
— А то. Город есть город, там все так живут, — сказал Булка. — Это тут пашешь, как конь, а там, вон, — показал на Кольку, — уехал босым, ни рубля в кармане, а приехал человеком.
— Двадцать рублей за бутылку, это надо же.
— Там все так живут, — не унимался Булка.
— А ты знаешь, — посмотрел на него Степан.
— Знаю. Знаю.
Николай слушал друзей, и невидимая сила поднимала его от земли. Последние несколько лет он никогда не чувствовал себя так высоко и легко. Гордость распирала его вовсю. И слушая сейчас Булку, даже сам стал верить, что в этом городе и впрямь все хорошо живут и сорят деньгами.
Поначалу сердце Колькино радовало то, что его никто не узнает, потому как он был в шляпе и при галстуке. А теперь, когда он достал из чемодана коньячка, гордость совсем поперла из всех щелей, и он сам поверил, что стал богатым.
— Ну, ладно вам, не спорьте, — произнес он важно и разлил по стаканам коньяку. — Закусывайте. — Пододвинул шоколад.
Все выпили, непривычно закусили шоколадом.
— Вот это я понимаю, — улыбнулся Колька и щелкнул пальцем по бутылке.
В нем снова проснулся прежний пустомеля. И Николая понесло.
— И часто ты употребляешь такое богатство? — поинтересовался Гриня.
— Да разве это богатство, — махнул рукой, — как и положено, на завтрак, в обед и на ужин, по сто грамм, а где и по сто пятьдесят.
— Это какие же деньги…
— В городе все так живут, — не унимался Булка.
Ему почему-то очень хотелось верить, что в городе народ живет без хлопот и забот. Только и делают, что ходят по ресторанам, театрам, кино и распивают дорогие напитки.
— Мне и Любашка моя все твердит, не повредит ли тебе коньячок, мой Косик, это она меня так ласково называет…
— Как?
— Косик, — Николай приятно улыбнулся. — А я ей, — рыбка моя, да я от него только молодею.
— Хех, — засмеялся Булка. — Это ты верно подметил. Ну, баба есть баба. Моя мне тоже, еще раз, говорит, появишься пьяным, я тебе, репей, говорит, всю спину скалкой отхожу.
— Здесь у вас да, — Колька даже как-то печально вздохнул. — Там же у нас все попроще. Все-таки как-никак — культура.
— И не ругается? — спросил Гриша.
— А чего ей ругаться. Я же говорю, культура, — Николай снова разлил по стаканам коньяк, и все дружно дрогнули, закусив шоколадом. — Я иной раз с работы-то прихожу и прям с порога ей, зайка моя, что, говорю, будет сегодня кушать твой Косик, а она мне с кухни, картошечку с рыбкой, а я ей, нююю, не хочу рыбки, курочки хочу, — Колька заговорил капризным детским голоском. — Моя с кухни подойдет, раздеться поможет, свежий номер газеты подаст и ласково мне так на ушко, подожди немного, сейчас и курочка будет. Я ее ладошечкой, оп, по одному месту, а она — бегу-бегу-бегу, и ширк на кухню курицу готовить.
— Неужто такие бабы бывают? — пораскрыв рты, удивились все.
— Это же город, — не унимался Булка.
— А теща как, ну теще-то все равно, еще та ведьма, а? — спросил Степан.
— Мамаша? Да ну-у-у! Мухи не обидит. С мамашей мне повезло. Ты, говорит она дочери, у меня его слушайся, где еще такого мужика найдешь! Мол, на ус мотай. Не мужик, а золото.
Колька совсем потерял стыд, расхваливая себя. После коньяка он немного опьянел, язык заработал сильнее.
— Чижик, ну а работаешь ты где? — полюбопытствовал Степан.
— А вот этого я вам поведать не могу, братцы-кролики, это военная тайна.
— Военный, что ли?
— Ну почему сразу военный? Работаю на очень засекреченных объектах, — Николай призадумался пару секунд, — ну, можно сказать, и военный, для вас так проще будет.
Только один Булка посмотрел на Кольку удивленным, с каплей зависти взглядом.
Николай это заметил и снова пошел рассказывать про санатории и моря, где они с женой отдыхают каждый год.
Когда распили бутылку коньяка, Колька немного приумолк. Вторую доставать было жалко, хотелось выпить с батей.
Он тяжело вздохнул, посматривая на яблоню.
— Ну чего ты, призадумался? — спросил его Степан.
— Хорошо у вас тут.
— А то.
— Пойду я, наверное, своих еще наведать надо.
— Может... — Степан кивнул на самогон.
— Не, я это не пью, сам понимаешь.
— Понимаю.
Колька попрощался со всеми и отправился к родному дому. Мужики проводили его взглядом, и Гришка открыл самогонку.
— Хех, каким был, таким и остался, — улыбнулся Степан. — Какой военный?! Маменька его все жалуется, мол, еле концы с концами сводят, а тут… Рэми…
— Мартин, — подсказал Гриня.
— Так ведь город, — печально вздохнул Булка.
Ему было жалко, что Николай ушел, хотелось еще послушать о красивой и легкой жизни.
— Да чего там хорошего в городе? — посмотрел на него Степан. — Разливай, давай, Гринь, нашу. Чего на нее смотреть.
А Колька гордо шел по родной деревне, оглядывая избы, тихонько посвистывая.
Рука по-прежнему крепко держала чемодан. На душе было легко и хорошо. Пиджак был расстегнут нараспашку, и галстук играл на ветру. Хотелось смеяться и кричать.
И, свистнув изо всех сил, Колька запел:
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить…
|
|