Евгений Белозёров
ДВА РАССКАЗА
|
P.S.
Профессору Дадамяну Г.Г.
А тут промашка вышла. Женился я.
Нет, первое время жили, как говорится, душа в душу, а потом она и говорит: не хочу, мол, с тобой, необразованным…
Затосковал я, братцы. Вспомнилось, как было раньше: никто не гундел, не требовал… Друзья-товарищи уважали. А тут… Как заноза впилась в одно место.
Ну, сами знаете, что бывает, когда жена вами недовольна.
Пошёл я к этим самым друзьям за советом.
— Лёня, что же это получается? Жил, никого не трогал…
Лёня, мой старший товарищ, писатель, кстати; человек строгий, наблюдательный, мудрый, посмотрел на меня и говорит:
— Выпей.
— Да не пью я, — говорю ему, — ты же знаешь, нельзя мне, три года как из клиники вышел. Не хочу снова туда.
— Тогда не знаю, говорит, что и посоветовать.
А Борис ему вторит: теперь не слезет…
Ну, думаю, если уж и друзья не знают…
…Встал я однажды поутру и отправился в институт, откуда ушёл лет пятнадцать назад "по собственному желанию". Скажу: Возьмите, мол, меня назад, хочу учиться, осознал, не хочу умереть дураком!
Институт, как и прежде, в том же переулке. Только теперь Академией называется. Теперь многое называется иначе. И обязательно в превосходной степени.
Время такое.
Тот же чахлый сквер, скамейки. Только из-за забора смотреть можно.
На проходной охранник спрашивает: по какому вопросу?
Вспоминаю фамилию преподавателя. Хорошего преподавателя, с которым, бывало, частенько хаживал по кривым московским улочкам, провожая его после занятий домой.
— Проходите. Только у него сейчас занятия.
Иду по двору. Сердце как у пойманного воробья, не стучит, а колотится. Как пулемёт внутри тебя стреляет.
Вот дорожки, подъезд. Студенты кругом, дорогу дают, расступаются: кто его знает, кто этот седой нестарый человек приятной наружности (а я за последнее время поседел изрядно!)? Может, ещё встретится где? А мир творческий тесный, недаром говорила Раневская "террариум единомышленников". Впрочем, говорила про театр. Что в общем, одно и то же.
Обхожу главное здание слева и направляюсь к флигелю, в котором теперь наш факультет расположен.
С волнением поднимаюсь на второй этаж: лестницы чистые, стены выкрашены (к новому учебному году, видно), потолки побелены… Кто теперь здесь? Как тебя встретят?..
Ага, вот и деканат. Дверь не заперта.
— Здравствуйте!
В комнате четыре стола. За дальним, слева, сидит немолодая женщина с гладко зачёсанными назад волосами и внимательно разглядывает бумаги. Затем поднимает глаза, холодно смотрит поверх очков.
— Вы к кому?
— К профессору.
— А-а-а…это вы звонили?! У него сейчас занятия. Присядьте. Да нет, не здесь, а в коридоре.
Глаза внимательные, цепкие, недобрые. Похоже, что мы где-то встречались. Но где?
— Елена Васильевна! — позвала её девушка, сидевшая в комнате напротив.
"Елена Васильевна,— пронеслось в моей голове, — уж не та ли?"
Присел на край стула. Жду.
…Альма матер. А была ли она тебе матерью?
Чужим пришёл, чужим ушёл, чужаком вернулся.
Кто с тобой учился? Балерины, актрисы, московские повесы… А ты уже на жизнь зарабатывал, семью кормил.
— ...Вот вы говорите — Адам Смит, рейнская модель… А скажите, по какой модели мы развиваемся? И когда теория, преподаваемая в наших ВУЗах, будет применяться на практике, в нашей сегодняшней жизни?— спросил я как-то у преподавателя экономики.
— У вас познания на уровне продавца киоска, — отвечала та и ставила мне не больше тройки за ответ.
Но я-то уже зарабатывал деньги, и у меня было своё дело, которое, кстати, неплохо до поры развивалось!
А вот у бывшей школьницы, которая ещё не заработала ни копейки в своей жизни, по экономике стояла твёрдая пятёрка.
Так и живём.
…Десять минут, пятнадцать, двадцать… Могли бы и чаю, думаю, предложить. Уже непривычно такое отношение. Казалось, что оно уже там, в социализме осталось. Ан нет.
Портфель на колени поставил. В портфеле — книжка моя последняя. В подарок профессору. На память о встрече.
Сидеть на стуле неудобно. Люди проходят, смотрят, не знают: то ли пройти так, то ли поздороваться. И я сижу как-то неловко.
Впереди небольшая лесенка ведёт в коридор, где светло и стоят скамейки вдоль стен, где ждать было бы удобней, не на проходе то есть.
— Может, здесь присядете? — предложила мне третья дама из деканата, будто угадавшая мои пожелания. Чем я тут же и воспользовался, мельком взглянув в дверной проём на такую знакомую и непроницаемую ничем фигуру Елены Васильевны.
По другую сторону коридора было три двери, из-за одной из которых донёсся знакомый мне голос с хрипотцой, который я и через годы не спутал ни с каким другим.
И вновь мною овладело волнение.
Я сел напротив, когда дверь отворилась. Из аудитории вышла студентка, и я увидел профессора: поседел, постарел, осунулся, но держится молодцом. Наши взгляды пересеклись.
— Вы ко мне? Зайдите! — громко пригласил он.
Захожу в класс, без слов кладу перед ним свою книжку.
Вспомнил, что сегодня, когда как никогда актуальным стала формулировка: время — деньги, говорить надо коротко и значимо: изложить суть вопроса, делая акцент на то, что без тебя им не справиться: этакий гоголь-моголь с накрахмаленным воротничком и наглыми глазками. Такая вот форма презентации в духе времени, когда вокруг тебя один мыльный пузырь: деньги в банках, ипотека, отчёты фирм в финансовые органы, тёмные зарплаты, жизнь, в конце концов; где по погибшим шахтёрам меньше льют слёз, чем над задохнувшимися в пьяном ночном угаре стяжателям.
Примета времени.
— Сергеев, литератор. Учился у вас и мечтаю…
— Помню, помню,— поднял на меня потеплевшие глаза профессор, одновременно разглядывая книгу,— Но чем я могу тебе помочь? Столько время прошло!
Стою, молчу.
— Член писательского союза? Какого? Сейчас их много. Того? Советского?
— Да...
Профессор недоверчиво посмотрел на меня и встал из-за стола.
— Ну чем я могу тебе теперь помочь? В прошлом году я бы взял тебя к себе на курсы, но их, — он досадливо вздохнул, — ликвидировали…
Профессор на мгновенье (как всегда!) потупил взгляд, но тут же в глазах его затеплилась надежда: “Пойдём в деканат! К Елене Васильевне. Она сейчас декан факультета!”
"Так вот это кто! — чуть не воскликнул я, — Елена Васильевна! Та, которая в мою бытность служила здесь секретарём; та, которая приложила много сил, чтобы дать мне пинка и убрать меня с бюджетного места. Бюджетного! Уж не для того ли, чтобы…” — эта мысль пронзила меня.
Вот это рост! Вот это хватка! …Конечно же, она сразу узнала меня! Она ничего не забыла. Но почему? Почему я остался в её памяти? И, может, сегодняшнее её ко мне отношение связано с тем, что я невольно ей о чём-то напомнил? Стал свидетелем её какого-то неблаговидного поступка?!
— Елена Васильевна, — он вкратце ввёл её в курс дела, — что мы можем сделать для писателя?
— Писателя? — Она удивлённо и немножко деланно вскинула брови. Она поняла, что и я теперь узнал её: постарела, как впрочем, и все мы.
Да, теперь мне было понятно, что она узнала меня сразу же, как только я появился и представился (а может быть, как только позвонил по телефону?): вот почему она, разговаривая, почти не поднимала глаз! Будто ей было стыдно за что-то и по сей день. Но за что? Или мне только показалось?
Эх, кто старое помянет… Извлекаю из портфеля прихваченную на всякий случай ещё одну книжку и протягиваю ей.
Взяла и даже улыбнулась. Как и прежде, чуть натянуто. Узнаю.
— Чем же можно помочь? Столько лет прошло…
— Может, можно продолжить обучение? — аккуратно встрял я в разговор и напомнил,— за третий курс я экзамены сдал…
Елена Васильевна вышла из-за стола, подошла к шкафу и достала объёмистую потёртую папку.
— В каком году учились?
— В девяносто…
— Ага, вот! Так и есть, не сдан зачёт по "театральному планированию".
Сказала она, наигранно сожалея, мол, ничем помочь уже нельзя.
"Точно, под рукой была", — промелькнуло в моей голове.
Я вспомнил в подробностях историю, когда мы делали эту работу с сокурсницей, актрисой драматического театра. Она тогда защитила курсовую, а у меня не приняли. Но почему?
Мысли кружились у меня с невероятной быстротой, чётко вырисовывая картину пятнадцатилетней давности…
В комнату вошёл заведующий кафедрой.
— Здравствуйте, в чём дело?— спросил он, наклонив свою седую голову, коротко и ровно остриженную, как куст пражского сада.
— Да вот, Юрий Михайлович…— и декан в двух словах рассказала ему о случившемся.
Заведующий нервно почесал у себя за ухом.
— Значит, и я приложил к этому руку…
А я стоял, молча, окунувшись в воспоминания, и меня терзали те же внезапно пронзившие мысли: неужели "зарубили" намеренно?
— Ничего нельзя сделать, — опять с деланным сожалением пролепетала Елена Васильевна, — даже если вы поступите вновь на первый курс, вам здесь очень трудно будет учиться! Очень.
Когда вышли из деканата, профессор сказал:
— Вот что тебе надо сделать…
Я был благодарен этому доброму и отзывчивому человеку. Я не ошибся, обратившись сразу к нему. Он хотя бы проявил участие.
Значит, те прогулки по Москве были не напрасными. Значит, мы тогда понимали друг друга: “Да разве можно научить человека быть продюсером? Это талант! Кто учил Дягилева? …Нет, нельзя этому научить”, — с горячностью отстаивал я тогда своё убеждение.
Я понимал, что ничего уже не поправить. Что время действительно ушло безвозвратно. Что кем-то была порушена ещё чья-то жизнь. Быть может. И как легко!
Что кто-то из повес окончил-таки это заведение и пополнил собой ряды людей, кто будет всё так же бестолково уничтожать завоёванное раннее, потому что выжить сегодня мог тот, кто подчинился Машине, перемалывающей своими жерновами живую душу человеческую, уже еле теплящуюся, раздавленную полозьями тех саней, над которыми ещё совсем недавно водрузили громадное полотнище, возвещающее о грандиозных переменах.
А может он станет новым Дягилевым, Мамонтовым, Морозовым, Третьяковым?!
Тогда пожелаем ему удачи…
— Знаете, профессор, те прогулки по вечерней Москве, пожалуй, самое главное, что я вынес из стен этого института. Прощайте.
P.S. Недавно один московский критик, который, кстати, писал обо мне, пожурил меня за то, что я часто использую в своих повествованиях символ "постскриптум".
Но что поделать, если без него бывает никак не обойтись. Не получается.
Да, вы спросите: а как же жена и её требование "учиться"?
Жива и здорова. Читает мои рассказы.
Смеётся.
МЫ И ОНИ
2007 год. Москва.
Архитектурная мастерская.
Молодая и симпатичная, разве чуть раскрасневшаяся от возбуждения женщина, семейная жизнь которой, вот уже два года, никак не хотела входить в пригодную для этого колею, сетовала подругам.
— Представляете, мужа не было две недели (все знали, что он был на сборах) и сегодня я ждала его возвращения. И вдруг он звонит и сообщает, что у него не заводится машина, и он сможет приехать только завтра! — кулачки её при этом были сжаты, и она постукивала ими по своим бёдрам, будто что-то заколачивая в голову своего нерадивого муженька.
Я слушал её и вспоминал…
1988 год. Германия. Магдебургский полигон.
Несколько дней, как наш полк прибыл для ведения совместных армейских учений.
Погрузка и выгрузка техники осуществлялась ночью, и многие механики-водители нервничали, неточно выполняя команды, отчего техника, то и дело, глохла. Кто-то из солдат вообще отказывался садиться за штурвал боевых машин: в такой ситуации, была вероятность сорваться с и без того узкой платформы прямо на железнодорожное полотно.
Без лишних разговоров, это делали техники рот и командиры взводов.
Обстановка была настолько напряжённой, что офицеры и прапорщики, в запале, забыв о званиях и должностях, всех, кто только мешал работе, посылали к чёртовой матери!
— Прапорщик Иванов (это я), — будете лишены денежного вознаграждения по итогам года! — орал ротный, только сменивший на этой должности моего земляка Диму Зайцева.
— Купи на эти деньги своим детям конфет! — скрипел я зубами, устраняя неисправность и готовя машину к запуску…
В конце концов, наш батальон оказался первым, кто по прибытии на станцию назначения, был готов к маршу.
… — Старший лейтенант Савельев!
— Я!
— Прапорщик Иванов!
— Я!
— Выйти из строя!
— Есть!
— За проявленную организованность… объявляю Вам благодарность и предоставляю суточный отпуск! — зачитал приказ командир батальона и, видя счастье, мелькнувшее на моём лице, уже с улыбкой добавил, — Завтра всем быть на построении.
Я не верил своим ушам. Комбат настороженно относился ко мне, человеку, пришедшему на службу с "гражданки", таких в Армии ещё называют "пиджаками".
Думаю, у него были на то основания.
Слава Богу, помогали офицеры-москвичи, принявшие земляка в свою роту и показавшие даже, как надо было носить форму: свою, срочную, я отслужил на Флоте, где форма, резко отличалась от армейской и, да простят мне однополчане, в лучшую сторону. Впрочем, при умении, и в последней можно было пощеголять…
Я смотрел на Олега, командира взвода 3-й роты, и видел, что и у него глаза засияли от предчувствия встречи с женой. Что может быть лучше, для служивого человека?!
Олег был добрый, отзывчивый, с открытой улыбкой парень, нежно любящий свою семью.
Уже собираясь, мы с Савельевым стали подсчитывать, сколько времени у нас займёт дорога. Сколько останется на встречу, ну, и всё остальное.
Выходило, что в Галле, мы будем только ближе к полуночи: полигон находился далеко, в нескольких часах езды от наших квартир в Зюйд-штадте. Более того, до станции надо было ещё дойти, да сделать пересадку на другой поезд…
В общем, летели мы, как две ласточки, истосковавшиеся по родному дому, к своим жёнам и детям, которых мы не видели, казалось, долгое-долгое время.
Вот и станция.
Немцы пунктуальны. Железные дороги — точны.
Поезда отправляются точно по расписанию, и между прибывающими и отправляющимися поездами, интервал в одну, две минуты, только для того, чтобы сделать пересадку.
Кстати, только в Германии, я забыл, что есть такое понятие, как "заяц", а проще — безбилетник. Билет можно купить в вагоне, у кондуктора, оплатив ему, так называемую, "штраф-марку". И не надо нервничать и бегать по вагонам. В общем, чувствуешь себя везде — человеком.
Сели на свободные места и покатили в направлении одного из красивейших, не тронутых войной, городов Германии.
— Скоро наша станция, — сказал Олег.
От волнения, мы все наши действия просчитывали, и по нескольку раз, заранее. Не дай, Бог, что-то напутать!
Вот и она: за окном мелькнула табличка с названием станции.
— Вперёд!!!
Выходим из вагона, и поезд отправляется.
Стоим на каком-то полустанке. Не можем ничего понять. Где же тот поезд, в который мы должны были пересесть?
И тут мы с ужасом понимаем, что вышли не на той станции. Что нужная нам станция, точно с таким же названием, только без курьёзной цифры "2", была в двух километрах отсюда. Что поезд, на котором мы ехали, отправился именно туда, и что всё это произошло из-за волнения и боязни ошибиться!
Сквозь дымку тумана, мы видим вдалеке очертания вокзала.
— Бежим! Должны успеть! У нас в запасе несколько минут… — хватая вещи, кричу я.
Шпалы, яловые сапоги, тёплые куртки, гравий… Всё это не способствует быстрому передвижению.
— Должны успеть!
Нам уже не весело. Следующий поезд не скоро и всё наше предприятие под срывом, а мысли об этом никто из нас даже не допускает!
Бежим, как лошади. Пот стекает по лицам, бельё давно прилипло к спинам. Я уже вижу хвост поезда, который вот-вот тронется.
— Ещё чуть-чуть! Олег! Ещё чуть-чуть! — почти шепчу я, сберегая последние силы и подбадривая тем самым самого себя, — Там жёны, Олег! Бог даст, успеем…
Поезд трогается и мы, уже на ходу, успеваем запрыгнуть в последний вагон и падаем в тамбуре друг на друга, задыхаясь и радуясь, одновременно.
В час ночи я стучал в дверь своего дома, а ещё через мгновение, обнимал ещё не пришедшую в себя и обескураженную жену.
А в половине четвёртого, через три часа, мы со старшим лейтенантом Савельевым, чуть вздремнувшие и счастливые, встретились на брусчатой дороге, ведущей к ещё сонной железнодорожной станции, чтобы сесть на поезд, чтобы успеть на утреннее батальонное построение.
Небо было чёрное и всё в звёздах! В Москве такого не увидишь…
И снова была дорога, и та злополучная станция, и поезд, который нёсся мимо расположения нашей части без остановки, и прыжок на ходу под откос, и сапоги, мелькавшие где-то над нашими головами, и безумное счастье от того, что мы молоды, что мы несколько часов назад обнимали своих жён и целовали спящих детей, и что в этой жизни мы ещё много чего успеем!
— ...Вы меня понимаете? — вдруг спросила женщина, видя мой отсутствующий взгляд.
— Нет, — ответил я, — мне этого не понять.
|
|