Сергей Грачёв
НЕ ПО-СОСЕДСКИ
|
В юности Виктор Иванович Мерцаев был музыкантом, и звали его Трубач. Прозвище это надолго закрепилось за ним, и не потому, что он продолжал играть на трубе, а потому что сам частенько любил прихвастнуть своим артистическим прошлым:
— Я у Кролла играл, — хвалился он перед своим соседом по лестничной клетке Юрием Демченко, инженером одного оборонного предприятия. Когда Мерцаев углублялся в приятные воспоминания, его лицо расплывалось в широкой улыбке, причем губы растягивались необычайно широко. — Никто не мог в "Вишневом саде" выдать, так, как я. "Наш Глен Миллер", — говорили обо мне.
— А почему ушел от Кролла? — с уважением спрашивал его Демченко.
— Видишь ли, Юра, — блеск черных глаз Трубача затухал под опущенными веками. — Лучше быть головой у рыбы, чем хвостом у кита.
Мерцаев любил жить хорошо. И хотел жить лучше всех. А жить лучше всех можно было лишь в том случае, если у тебя есть то, чего нет у других. Чего все хотят, но есть только у тебя. Если советские люди захотели ходить в модных джинсах, то Трубач сказал себе: "Какие проблемы? Их есть у меня!" И, сняв на окраине Москвы квартиру, начал изготавливать модные импортные джинсы. "Приходи ко мне на хаус в модных джинсах "Левис Страус"", — припевая так, Виктор Иванович шил джинсы на старых зингеровских машинках, которые, как известно, брезент шьют. Качественные лейблы самых престижных фирм ему поставляли прямо из Одессы.
Одна беда: красить джинсовое сукно в ванной было не очень удобно, потому что ванна через короткое время буквально пропитывалась синькой и другими красителями. Это не нравилось арендодателям, и приходилось часто менять квартиру.
Понимая прекрасно, что когда-нибудь доброхоты сдадут его милиции, хитрый Мерцаев никогда не держал всё свое кустарное производство в одном месте. Запасы красителей он хранил в гараже одного своего знакомого, а лейблы — у другого. Джинсы улетали мгновенно и приносили Мерцаеву хорошие прибыли. Джинсы были самые разные, на любой вкус, всех ходовых расцветок, и ему приходилось все больше закупать материала, красителей, заклепок и лейблов.
Кустарный промысел настолько увлек трубача, что он едва не потерял бдительность. В один воскресный день в арендуемую в Химках однокомнатную квартиру вошел хозяин, капитан Советской армии. Офицер сразу все понял и схватился за голову:
— Ты что делаешь?! — вскричал он сдавленно и рухнул на испачканный синькой стул. — Это же тюрьма! И меня вместе с тобой посадят!
Пришлось давать офицеру валидол, а затем клятвенные заверения, что это не частная мастерская, а просто химические опыты для диссертации. Такое объяснение не очень-то успокоило капитана, и во время этого трудного разговора он заглядывал в ванную и всякий раз начинал что-то искать на своем поясе. Услышав о необходимости освободить квартиру в двадцать четыре часа, Мерцаев посетовал, что из-за незапланированного переезда придется прервать важные опыты, и подготовка диссертации затянется. Но о своем финансовом ущербе он ничего не стал говорить офицеру.
Трубач и Демченко были не просто соседи; прожив в одном доме двадцать лет, они вначале гуляли вместе во дворе со своими маленькими детьми, потом ходили друг к другу в гости, дружили семьями. И вообще, Демченко считал его своим если не другом, то хорошим и надёжным приятелем: умным, трудолюбивым и талантливым — настоящим примером для подражания.
Поэтому, когда к Виктору Ивановичу пришли люди в милицейских фуражках, Юрий Демченко не только не отказался от роли понятого при обыске, но говорил и вел себя, всячески обеляя друга, поддерживая его репутацию честного гражданина. Конечно, у великого конспиратора Трубача основное производство находилось в арендуемой квартире, о которой никто не имел никакого понятия. Но кое-что находилось и по месту его прописки. В большой комнате милиционеры заинтересовались невысоким шкафчиком, напоминающим бельевицу, только длиной в шесть метров. Здесь хранился солидный запас материи, пуговиц, молний.
— Зачем, — вежливо поинтересовались блюстители морали и норм социалистического общежития, — зачем вам, гражданин Мерцаев Виктор Иванович, тысяча погонных метров джинсового полотна?
Трубач вначале стеснялся отвечать на этот простой вопрос, но потом решился поделиться своей розовой мечтой, интерпретированной им специально под милицейские уши:
— Понимаете, хочу научиться шить. И сшить себе джинсы. Все уважающие себя люди носят сегодня модные джинсы. А мне обидно: я что — хуже других? У меня руки плохие, да? У меня хорошие руки, уверяю вас. У всех моих предков были замечательные руки. "Или я не сошью себе джинсы? — сказал я себе. — Обязательно сошью. И будут они не хуже, а лучше других". Что, скажите, не мечта? Что, разве мечтать у нас запрещено?
— Мечтать у нас не запрещено, — назидательно сказали ему. — У нас запрещены подпольные цеха и спекуляция поддельным товаром.
— Это очень правильно, — согласился Мерцаев, верноподанно глядя в глаза оперативника. — Но у меня в квартире подпола нет. И товара нет. Я просто хочу сшить себе джинсы.
— Зачем вам всё же столько материи? — вновь задал свой вполне резонный вопрос старший.
— Так я же не портной. Это у мастера: сто раз отмерь, один раз отрежь. А я пока выкройку сделаю, не то, что сто потов, сто метров сойдет… в утиль.
Надо заметить, что Виктор Иванович был не совсем Виктором Ивановичем. Он был даже вовсе не Виктором Ивановичем. Нет, конечно, по советскому паспорту он был именно Виктор Иванович. Но если положить руку на сердце, то его папу в Одессе все помнили, как портного Иосифа, очень хорошего портного, который мог сшить все что угодно и за какие угодно — относительно заказа, конечно, — деньги. Потому что трудился он не только и не столько в государственном ателье, сколько непосредственно у себя на дому. В Одессе его за это все любили и уважали.
Во время Великой Отечественной войны Иосифу пришлось покинуть Одессу и отправиться в далекую Киргизию, куда он ехал с большими неудобствами. Он всю свою жизнь потом вспоминал, как тяжело ему было расставаться с родным домом, ехать в Киргизию, где его никто никогда не любил. А после войны ему не менее сложно было вернуться в родную Одессу, где его дом во время жестоких сражений был почти разрушен.
Трудно было бедному Иосифу после войны, но ремесло его спасало, и спустя некоторое время хорошее настроение и слава вернулись к нему. И он даже стал задумываться: не пора ли искать учеников, не пора ли передавать свой опыт другим? Потом вырос его сынишка, перебрался в Москву, получил хорошее образование, стал музыкантом. Но уезжать из страны не торопился. Даже ветер перемен никак не мог перенести его из Москвы в иные, благодатные страны. "Видимо, сколачивает капитал", — думал про сына Иосиф и вздыхал озабоченно: ему хотелось уехать за рубеж вместе с сыном.
— Иосиф! — вместо приветствия говорили одесситы. — Разве ты еще здесь? А мы слышали, ты уплыл в Израиль.
— Я еще не собрал металлолома на подводную лодку, — отвечал Иосиф и шел заказывать лейблы для своего сына, который продолжил семейное ремесло в Москве.
Новенькие мерцаевские "Жигули" девятой модели и "копейка" Демченко стояли в одном кооперативе, только у Виктора Ивановича гараж был собственный, а Юрию приходилось снимать у хирурга Руйковича, у которого, по слухам, было три гаража. Тут же был и гараж еще одного любителя джаза, Дмитрича, бывшего циркового гимнаста. Дмитричу уже было далеко за шестьдесят, и он еще помнил парк Горького, когда в нем находился знаменитый "Шестигранник" — строение для танцев под оркестр. Дмитрич любил рассказывать об этом, а иногда, разливая приятелям водку по маленьким стаканчикам, принимался подражать голосу распорядителя танцев: "На краковяк! Пад, испань… Па де грасс!".
Демченко с некоторым трепетным вниманием прислушивался к музыкальным спорам Дмитрича и Трубача.
Если во мнении на творчество Эдди Рознера и Олега Лундстрема музыкальные фанаты сходились, то едва речь заходила об американцах, начинались настоящие дебаты.
— Самая изящная и оригинальная музыка — у Майлса Дэйвиса, — считал Мерцаев.
— Твой Дэйвис — холодный формалист, — возражал Дмитрич. — Вот Джон Колтрейн…
— Да в твоем Колтрейне ничего не поймешь! — вскипал Трубач. — Одни всплески ничего не значащих звуков.
— Конечно, у Колтрейна меньше рассудка, чем у инженера-конструктора Дэйвиса, — пускался в язвительные рассуждения Дмитрич. — Зато сильные эмоции. От народа!
Долгое время Юрий Демченко хранил к бывшему трубачу джаз-оркестра глубоко-незыблемое уважение. Кто как не Мерцаев мог так патетично, прочувственно произнести: "Музыка — это чистота души!". Но однажды Демченко услышал от Дмитрича нечто нехорошее про Мерцаева.
— Что ты талдычишь: "Глен Миллер, Глен Миллер!", — возмущался сосед по гаражу, который приходилось Демченко снимать. — Джаз — это негроидная музыка, это импровизация. А твой Трубач только по нотам дудел! Ни на йоту в сторону. Разве это джазист? Джем-сейшнс ему и во сне не снился… Похоронный дударь он, а не джазист. А Глен Миллер вообще играл на тромбоне!
Демченко начал было защищать старого приятеля, но осекся. Потому что вспомнил, чем последнее время занимался Трубач. Чтобы развеять зародившееся сомнение, этим же вечером Юрий зашел к нему и попросил сыграть что-нибудь на трубе.
— У меня сейчас творческий застой, — ответил Мерцаев, картинно встав у стены, на которой висела труба. — Видишь ли, Юрий, ведь что такое труба? Это тебе не просто какая-нибудь дудка. Не какая-нибудь попса. Труба — это символ. Труба — это сила! Нужен особый эмоциональный подъем. А я чем сейчас занимаюсь? Нет, ты спроси: чем я сейчас занимаюсь?.. Я, человек искусства, чтобы развеяться, занимаюсь автомобилем. Решил купить иномарочку. "Жигуль"-то мой разбит. Бедный, бедный мой "жигуленочек"…
— Как разбит? — изумился Юрий. — Ты ж его совсем недавно купил.
— Именно! — воскликнул Мерцаев и с довольным, многозначительным видом потер свои пухлые ручки, кожа которых, с периода джинсовой эпопеи, казалась Юрию голубоватой, как у пришельца. — Не только купил, но и очень выгодно разбил. Страховочка, знаешь, какая была?
Демченко поинтересовался размером страховки, но Трубач почему-то не ответил и перевел разговор на другую тему.
Когда машина-иномарочка была также выгодно разбита, незыблемое ранее уважение инженера Демченко к артисту-соседу дало трещину.
А тут еще эта история с молодой женой Дмитрича. Дело в том, что Трубач очень любил женщин. И в своем женолюбии, подчас, заходил слишком далеко. Поэтому он был трижды женат и трижды разведен. Бывший гимнаст Дмитрич, конечно, тоже не промах: отхватил лапочку на двадцать лет моложе себя. Но для инженера Демченко, и, разумеется, для Дмитрича, это никак не могло означать, что Мерцаев обязан лезть к ней со своими пухлыми лапками.
Возясь в арендуемом гараже, Демченко краем уха слышал, как Виктор Иванович рассказывает Дмитричевой женушке о короле танго Строке, с которым Мерцаев якобы был знаком: "Этот великий человек сочинял романсы еще в первую русскую революцию!" — Трубач закончил свой рассказ мажорным определением джаза — как искусства умеющих быть молодыми! Поэтому он, Мерцаев, так молод душой и телом.
На следующий день по гаражам бродил Дмитрич: со зловещим блеском в глазах и монтировкой в руке. Он искал Мерцаева. Оказалось, что Трубач умудрился уже позвонить к нему домой и назначить свидание его жене. А жена все рассказала мужу… Несмотря на возраст, Дмитрич был очень крепким мужиком, и Юрий бы врагу не пожелал попасть под гимнастическую руку разъяренного Дмитрича.
Понимая состояние Дмитрича, и даже искренне сочувствуя ему, Демченко, в то же время, не мог допустить — в силу своего природного гуманизма — жестокой расправы над своим товарищем-музыкантом. Поэтому он начал успокаивать ревнивца.
— Он же артист, Дмитрич! — Демченко хотел было сказать о дружбе Мерцаева с самим королем танго, но Дмитрич надменно перебил:
— Что ты, инженер-конструктор, знаешь об артистах?! Ты судишь о них по телеящику. Но не знаешь их гадской сущности.
— Конечно, среди них встречаются разные люди…
— Ничего подобного! — Дмитрич буквально не давал вставить слово. Его как прорвало: — Я работал в цирке, и тоже пробовал играть на дудке — под самым куполом! Ты, рыцарь кульмана, не знаешь, что за люди — все эти знаменитости. Конечно!.. Конечно, среди них есть хорошие, нормальные люди, не без того. Но в основном, дорогой мой Юра, все эти факиры, поп-дивы и композиторы — все они…, — тут Дмитрич выдал замысловатую непечатную фразу, довольно удачную своей образностью, но такую длинную, что, выпрастав ее на свободу, Дмитрич немного успокоился. И, словно озадаченный собственной словоохотливостью, отдышавшись, швырнул монтировку к своему гаражу. — Дал им Бог немного таланта, например, красивый голос, но этого недостаточно. Мало для человека, понимаешь, Юра? Всё остальное, из чего состоят звёзды первой величины, это подлые страстишки! И желание — как насолить коллегам, как их подставить, втоптать в грязь, сплясать на могилах Ваганьковского кладбища. В их мордах — амбиция, а в котелке — конкуренция. Артисты! Творческие люди! Тому, кто сказал, что им надо все прощать, я плюну в харю! Понял, Юра? Согласен?
— Абсолютно.
— Тогда… пойдем выпьем. Нам можно, мы люди — не творческие.
Впервые за много лет Дмитрич разливал водку молча, не подражая голосом распорядителю танцев забытого всеми "Шестигранника".
Прошло время, мятежные порывы перестройки немного угомонились. Страны периодически бомбили друг друга, ловили террористов, инфляция росла, одни люди нищали, другие богатели…
Дети трубача Мерцаева и инженера Демченко выросли. Младший Мерцаев только внешне был похож на отца: лобастый, с такой же широкой, немного плотоядной улыбкой. Во всем остальном мальчишка был прямой противоположностью отца: он совершенно не был приспособлен к труду. Его устраивали работать в приемный покой районной больницы, потом — раздатчиком в китайском кафе, но нигде он долго не задерживался. И зарплатой отца не баловал. Правда, пару раз из кафе он принес домой морские водоросли. "Папа, йод очень полезен организму", — сказал он, и это было все, что узнал Борис полезного для себя за трудовой период.
Потом Борис отрастил волосы и превратился в завсегдатая московского андеграунда, то есть совершенно, по мнению Демченко, никчемного человека. За папины деньги Боря поступил в институт, стал вечным студентом и вечным крестом Мерцаева.
— Это не твой сын, — шутил по-приятельски Юрий про Бориса. — У твоего Боречки совсем другое отношение к жизни.
— Чей бы бычок не ходил, а теленочек мой, — философски отвечал на подобные намеки Мерцаев и загадочно улыбался.
За "теленочком", который ночи напролет пропадал в ночных клубах, арт-кафе и на дикарских дискотеках-"фри-айерах" и фестивалях, нужен был присмотр. Природа явно решила уравновесить наступательный энтузиазм предприимчивого Виктора Ивановича тормозящим эволюцию Борисом. Но, казалось, это мало волнует Мерцаева.
С некоторых пор Виктор Иванович начал вести переговоры с немцами. Ему удалось убедить их, потомков фашистов, что его семья — самая что ни на есть жертва холокоста, и в качестве репарации Мерцаевым просто необходимо жить в Германии. Немцы не только согласились с его убедительными доводами, но даже назначили ему солидную ежемесячную сумму в евро.
Перед отъездом на постоянное место жительство в Германию, Трубач сказал Демченко:
— У моего мальчика артистическая натура. Как и у меня. Но нас здесь не любят. — И он увез сына с собой.
У Демченко выросла дочка. Она сама, без взяток и знакомств, поступила на заочное отделение юридической академии и стала адвокатом. И однажды решила помочь отцу деньгами, на покупку гаража.
У Мерцаева, который теперь имел двойное гражданство, жил припеваючи за кордоном и наведывался в Россию лишь периодически, московский гараж пустовал. В один из таких приездов Демченко попросил старого приятеля продать гараж.
— Семь тысяч долларов, — объявил свою цену Виктор Иванович. В гаражном кооперативе о таких ценах тогда еще и слыхом не слыхивали. Да и гараж-то был не ахти какой, с голыми стенами, набит каким-то хламом, оставшимся от кустарных похождений музыканта; без подвала, вместо которого была вырыта яма, напоминающая воронку, с крысами…
Тем не менее, помня не только о музыкальной, но и рыночной натуре приятеля, Демченко начал торговаться. К его немалому удивлению, Трубач был неумолим: никаких торгов, покупай за семь или не покупай вовсе.
Обескураженный Демченко ушел ни с чем. Через пару дней, встретив Дмитрича, поинтересовался: не продает ли кто в кооперативе гараж?
— Как же! Трубач продает. Вон, хирургу Руйковичу предлагал. Да тому гараж не понравился. Брезглив стал старик.
— Почем, если не секрет, предлагал-то?
— Четыре тысячи баксов.
Демченко почувствовал, как земля покачнулась. Нет, он не ослышался. Оказывается, буквально на следующий день после встречи с ним, друг Мерцаев продавал свой гараж почти вдвое дешевле! И ведь не зашел к нему, не сказал: извини, мол, в цене ошибался, покупай, Юра, на здоровье. Нет, не зашел: ни по-дружески, ни по-соседски. Никак.
Встретились они случайно во дворе, где когда-то вместе гуляли, с детскими колясками. Трубач собирался возвращаться на свою новую родину и как раз вылез из такси, с пакетами — не иначе, наполненными русскими сувенирами.
— Ну, что? — сказал Демченко. — Продаешь, значит, гараж-то. За четыре.
— Какой четыре, Юра! — он даже не смутился. — Я тут в интернете узнал: за десять можно продать.
— Ну, хорошо. Тогда сдай мне в аренду, пока не продал.
Мерцаев замялся, подумал, потом растянул губы в улыбке и произнес:
— Какие между друзьями счеты, Юра! Конечно, сдам. Шестьдесят пять долларов в месяц.
Это опять было почти вдвое выше той цены, по которой обычно сдавались гаражи в их кооперативе. Демченко спросил:
— А за тридцать пять?
— Н-нет, — с запинкой, но по-прежнему неуступчиво ответил Трубач.
Демченко подумал-подумал. Вздохнул, потом тихо произнес:
— Значит, опять не сошлись, на тех же тридцати…, — и прежде чем уйти, добавил: — …сребрениках.
|
|