Владимир Лория
НОСТАЛЬГИЕЙ ПОЖИЗНЕННО БОЛЕН
|
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Туч скользящих лиловые тени,
Громыханье далёкое гроз.
Плющ, покрывший церковные стены,
И затейливость вьющихся лоз.
Ностальгией пожизненно болен,
Вперив взгляд в голубой окоём,
Благовест неземных колоколен
Ясно слышу у моря, потом,
Всё забыв: и восторг, и обиды,
Лишь способен впитать в себя ум —
Эти дивные дали Колхиды
И прибоя наветренный шум.
ИОСИФ ГРИШАШВИЛИ* (МАМУЛАИШВИЛИ)
Ерванду Карапетяну
Плачь зурны чуть коснулся слуха,
Взмыл в Куре на поверхность сом...
Друг, Ерванд! Завернём в Харпухи**,
Где его находился дом.
С одержимостью пиромана
Он смотрел в голубое дно,
Голубого в гранях стакана,
Перед тем, как налить вино.
Безучастный к друзьям, к веселью;
Чем могло захватить стекло?
А в духане на дне похмелья
Время медленнее текло.
А потом на коробке "Казбека"
Он спешил записать стихи.
Опустив тяжёлые веки,
Раздувал волынщик мехи.
Что сегодня в том самом месте,
Где кутил поэт-вертопрах?
Старый город, ты жив лишь в песнях
И в его золотых стихах.
Ветер трогает веткой крышу.
Полный зёрен треснул гранат...
Я закрою глаза и слышу,
Его строчки во мне звучат.
« Иосиф Гришашвили (1889-1965) — замечательный грузинский поэт, певец старого Тбилиси
** Харпухи — древний район Тбилиси.
***
Мчится Бжужа*, в тумане плутая,
и грохочет о камни волна.
Шевельнётся форель налитая
В бочаге, у кремнистого дна.
Взмах короткий и тонкая сетка
Опустилась в стремнину, и вот...
Но всего лишь еловая ветка
Будет вынута сетью из вод.
Потаённой тропинкой нагорий
Всё пытаем судьбу — ловкачи.
Серебром изовьются в укоре
Нами пойманные усачи.
Я забудусь, как в том вертограде,
За горой, где раскатистый гром.
Ну а вечер морщины разгладит
За родным иберийским столом.
Мать Колхида, в часы расставанья,
Мою чашу наполни вином.
Ты моя Галлилейская Канна,
Хоть в разлуке с тобой мы давно.
« Бжужа — река в Западной Грузии.
***
Под аккорды городского шума,
В редкий час, с собой наедине,
Я иду по улочке Батума,
Где жила когда-то Шаганэ.
Здесь мой дед последний раз окинул,
Взглядом сирым, прожитые дни.
С парохода, что навеки сгинул,
Провожал колхидские огни.
Брызнул дождь, намокну, пусть, до нитки.
Пусть Мтирала* плачет, как тогда...
Бытия мной найденные слитки
Не найти другому никогда.
« Мтирала — плачущая (груз.). Гора в окрестностях Батуми.
ДУХАН
Зурабу Каргишвили
Ах, батоно* Зураб, ты измучен, но весел,
Ты — трудяга, мой друг бесконечно устал.
Не спуститься ль в подвал?
Что для тел слишком тесен,
Но для взлёта души и родительских песен,
Он безмерно велик, этот древний подвал.
Пусть над нами зажгут грациозные свечи —
Озарятся углы и приземистый свод.
В половодье войдём мы отеческой речи,
За стаканом вина отдохнём от забот.
На кирпичной стене прихотливые тени
Опереньем взмахнут желто-красным щегла.
Будет соткана вязь драгоценных мгновений,
От которых и в стужу нам хватит тепла.
*Батоно — господин (груз.)
***
В Батуми дождь. Смиренного покоя
Не знает сердце. Где-то, в отдаленьи,
Мне слышится твоё сердцебиенье
И голоса звучание живое.
Из дальних сфер, из неземного слоя,
Он возникает вопреки забвенью,
Чистейший, как и в час исчезновенья
Твой образ за завесой дождевою.
***
Под покровом низкой хмури,
За зелёными холмами,
Море чёрное от бури,
Уязвлённое богами.
Волн грохочущих вихрастость,
Тучи порваны на клочья...
Удивительная ясность —
Вечность видится воочью.
Не пугайся плоть земная —
Этот шторм для сердца — зелье!
Чайка мечется, стеная,
Стон упал на дно ущелья.
ОБХОДЧИК
Когда вечерний дрогнул свет,
И едкий чад оставил поезд,
В пространстве гаснущих примет
Исчез огней блуждавших пояс,
Он вдруг возник издалека,
И с ним, как посох осторожный,
Светил фонарь проводника,
Вдоль тёмной насыпи дорожной.
Осуществляя свой дозор,
По шпалам брёл старик-обходчик,
Как призрак замка Эльсинор,
Той самой гамлетовской ночью.
СОЙКИ
Птицы — веселые сойки
Подняли гвалт новоселья,
Как жизнерадостно бойки
В тесном Боржомском ущелье.
В юности был я, как сойка,
Брови ни разу не хмурил,
Даже случайная двойка
В грусть не была балагуру.
А за Курою, напротив,
В домике старом на сваях,
Девочка — ангел во плоти —
Помнится, Наною звали.
Быть бы тогда мне авгуром,
Знать бы по птичьему лёту,
Выйдет к окошку ли утром
Ангел, живущий напротив?
Как впечатления стойки,
Юность что нам осветила.
Память — цветастая сойка.
Что ты еще прихватила?
***
Темнеет равнина моря,
И облака палевый локон.
Янтарным тыквенным цветом
Луна поднялась с востока —
Императрица печали
Над царством мышей летучих.
За ней послушная свита —
Звезд голубых и колючих.
Жемчужная свежесть ночи.
Ночных насекомых клавиры.
И ветер, который носит
Извечную горечь мира.
Косой кипариса парус
Над камнем могильно белым.
Бессмысленно жизнь стремится
В неведомые пределы.
В глубоких уснувших водах
Стремительный блеск макрели,
А крабы — монахи моря
В своих прозябают кельях.
***
Гроздь запотелая, заиндевелая,
В листьях нарядная, гроздь виноградная.
Утром в давильне брызнешь ты соком
И заиграешь под солнечным оком.
Сил наберешься в огромном кувшине,
Будешь вином кахетинским отныне.
Ну и наполнишь рог Диониса
В старом духане где-то в Тбилиси.
За чередою застольных приветствий,
Ты воскресишь задушевное детство.
Но и напомнишь, рубином играя,
Движется все, да и облик меняет.
Будешь мне в старости терпкой отрадою.
Гроздь запотелая, гроздь виноградная.
***
Покинул сердце жар желаний.
Отсеребрились гор верхи.
И в час дождливый, утром ранним,
Лишь вы со мной — мои стихи.
Опять бессонница, невольно
К кувшину тянется рука —
Вином раздумий, старой болью
Моя наполнится строка.
|
|