Блаже Конеский
ВСЁ НЕ СЛУЧАЙНО...
|
Есть люди, чьи биографии так полно и счастливо связаны с их творческой деятельностью, что уже перестают быть явлением личностным, а становятся частью истории. К таким людям принадлежит и Блаже Конеский. Его имя, к сожалению, не очень известно в России, а в Македонии, маленькой стране на Балканах, оно знакомо каждому. Блаже Конеский был человеком, исправившим одну из величайших несправедливостей в истории славянского мира. Эта несправедливость заключалась в том, что в силу различных обстоятельств, прежде всего из-за многовекового турецкого гнета, Македония, родина святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, страна, давшая письменность славянству, до середины XX века своей письменности не имела. После распада Османской империи Македония была разделена между Сербией, Болгарией и Грецией. Македонский язык в виде различных диалектов и говоров существовал в устных преданиях, в народных песнях, на нем говорил народ, но литературного языка не существовало.
Существование письменно оформленного литературного языка является необходимым условием формирования нации. Приступить к созданию македонского алфавита и кодификации языка стало возможным в 1944 году, когда часть территории Македонии была освобождена от оккупантов. Была сформирована комиссия, которой была поручена задача составить и ввести македонскую азбуку и литературный язык. Секретарем комиссии стал Блаже Конеский, двадцатитрехлетний филолог.
3 мая 1945 года была принята македонская азбука, этот день считается днём создания македонского языка. Блаже Конеский написал Грамматику македонского литературного языка (1952, 1954). Он — автор и редактор трехтомного Словаря македонского языка (1961, 1965, 1966). Был ректором Университета в столице Македонии г. Скопье. Член Македонской академии наук и искусств и ее первый президент. Член Академий наук в Загребе, Белграде, Сараеве, Чикаго, Лодзи. Был членом македонского ПЕН-центра, редактором журналов "Новый день" и "Македонский язык". Член Союза писателей Македонии с 1946 года, его первый председатель. Победитель многочисленных поэтических конкурсов и фестивалей.
Я познакомилась с Блаже Конеским, когда, будучи студенткой филологического факультета МГУ, приехала в Македонию, чтобы писать там дипломную работу. Помню, как я была поражена тем, что академик, президент Академии наук, при всей его занятости, согласился стать научным руководителем русской студентки. Причем руководство отнюдь не было формальным — он входил во все детали работы, его советы были поистине бесценными. Но еще больше мне запомнились его рассказы о жизни, о том, что он видел и пережил. Блаже Конеский очень хотел, чтобы народы наших стран лучше узнали друг друга. Он много переводил русских поэтов, его стихи также неоднократно публиковались в России.
Я взяла на себя смелость сделать несколько переводов его стихов. Этот мой скромный труд — дань памяти выдающемуся человеку, чье 90-летие отмечается в этом году.
ВЫШИВАЛЬЩИЦА
1
О, вышивальщица, как мне сложить
стих македонский, свободный и строгий
сердцем вот этим, которое жить
в муках привыкло, в борьбе и тревоге?
— Вырви из сердца две нити, мой милый,
черную первой, а красную после,
черная нить — символ муки постылой,
красная — страсти, и сильной, и острой.
И вышивай ими попеременно
строчку любовную, строчку печальную,
как вышиваю я самозабвенно
девушке белое платье венчальное.
В судьбах людских сплетены неразрывною
связью две нити, как рифмы созвучие.
Первая нить — темнота неизбывная,
нитка вторая — заря неминучая.
2
О, вышивальщица, пристальным взором
в золото утра всмотрись — в высоте
небо сияет двуцветным узором,
тем, что ты вышила здесь на холсте.
Что не глядишь вечерами закатными
глазом измученной серны покорной
в небо, где ярко сливаются пятнами
два твоих цвета — и красный, и черный?
Ты не боишься, что яркость чрезмерная
может затмить то, что памятью нижется?
Что ж себя губишь ты, строгая, верная,
жизнь коротка и к концу быстро движется.
— Лучшие воспоминанья уныло
вянут пред красками, будто цветы.
В вышивке я свою душу раскрыла,
в стихотворенье раскрой ее ты.
МАРКОВ МОНАСТЫРЬ
За свои грехи, за семьдесят детей, умерших, пока он строил крепость, Марко воздвиг семьдесят церквей.
Народная легенда
Монастырь я построил в укромном
Месте, чтоб он стоял, одинокий,
И свидетельствовал обо мне.
Серебра или золота нет в нем,
Есть лишь холод один полутемный,
Как в больной и печальной душе.
Я, впервые ступивши на паперть,
Ощутил: отзываются болью
Под ногами церковные плиты,
И я замер, боясь сделать шаг.
А потом темнота обнимает,
Проникает до жилки последней,
И мурашки бегут по спине.
Двое святых с двух сторон двери храма
На меня устрашающим взглядом
Смотрят, руки вперед простирая,
Чтобы я не входил в эту дверь.
Но под своды вступаю я жадно,
Будто сам я себя познаю,
И вокруг я гляжу и вдруг вижу —
Раздвигаются медленно стены,
И неясных фигур очертанья
Проступают и тихо и грозно,
В полумраке встречая меня.
Мне видна их тоска вековая,
Искаженные мукою лица,
И мечи, и скрещенные копья
Мрачных воинов в шаге от смерти,
И последнее их издыханье,
И тела их, застывшие в корчах,
Вереница детей обреченных,
Ветки вербы держащих в руках.
Я бреду, как в бреду, этой ратью
Окружен, а она приступает
Еще ближе, вплетая молчком
Меня в узел кошмаров, и смотрит,
И чего-то всё ждет от меня.
"Ну, скажите хоть слово!" — я молвил
И сломал тишину, оставаясь
Лишь с сознанием наедине,
Потому что все те отступили,
Притаившись опять на стене.
К алтарю я пошел помолиться,
Еще не успокоенный, но
Вдруг услышал под сводами всхлипы:
То, воздевши в отчаяньи руки,
Себе пальцы ломая, Рахиль
Вопиет по умершим младенцам
И тоскует вселенской тоской.
Как безумный, я вышел из церкви,
Зашагавши в долину, и тут
Показалось мне — ноги и руки
На ходу превратились в столбы,
Голова моя куполом стала,
И что будто ношу я в себе
Монастырскую мерзлую тьму,
Но все время я помню, что лики
В моем мраке молчат и от них
Нет спасенья, от них нет прощенья
И что поминовенья им нет.
Я кричу: "Засветите лампаду!"
Мое сердце — как пепел остылый
В очаге, но я чувствую, знаю:
Монастырь пронесу до могилы.
АНГЕЛ СВЯТОЙ СОФИИ
Ты столько лет пробыл в забвенье
под штукатуркой на стене
и вновь свободно в вышине
паришь, сын тихий вдохновенья,
опять сияет жизнью взгляд,
и фрески бирюзой горят.
И ты, мой прежний лик, давно
укрыт за штукатуркой тела,
и ты мог красотою смело
с ним, с ангелом, сравниться, но
тебя спасти никто не сможет,
умру я — ты исчезнешь тоже.
ПОСЛОВИЦА
Когда человек потеряет право
смеяться и умным быть,
судить, что есть правда,
держать себя чинно,
любить детей и жену,
тогда
ему остается право
хандрить непрестанно
да ведать лишь муку одну
и чахнуть до веку — тому человеку.
СТУЖА
Льдиной холодной дом.
Всюду обледенение.
Оба застыли льдом.
И хотя
тут когда-то дышало дитя,
тем не менее
замораживает не шутя
в ненависти единение.
ЧАСЫ
Приемник, наконец-то выключенный, смолк,
и в непривычной тишине
стал слышен ход часов, висящих на стене,
стрекочущих, как швейная машинка. Мне
вдруг стало ясно, что все время это
они строчили вышитый платок,
который, щеголяя, раньше мог
носить жених в карманчике жилета.
Я понял, что часов привычный ход —
источник трепета, что по костям идет.
БУДУЩЕЕ
Где то прошлое,
о котором мы так печемся,
и где то будущее,
которого мы не дождемся.
В будущем том — колыханье
колосьев, что после посеют,
несмелых рук осязанье
и губ, что без нас созреют.
РОЗА
О, Роза, твоя красота так нежна.
Я тайно слежу за твоим расцветаньем,
Я тайно слежу за тобой из окна,
Но лишь с любованьем, одним любованьем.
О, Роза, я жажду услышать вживую
В тебе притаившийся розовый звук,
О, Роза, я жажду и ночью приду я
Принять тебя тайно в кольцо своих рук.
ДУБ
Давно уж сохнет старый дуб в лесу,
И если плющ бы рос на дубе том,
То плющ бы дубу дал свою красу,
Его корявость свежим скрыв листом,
Плющу бы дуб дал рост высокий,
И на долину взгляд широкий,
И смерть совместную потом.
ПЧЕЛОВОД
Подумать только, я бы мог
На пасеке прожить свой срок,
Ведь пчеловодство — суть моя.
Лишь мяты запах слышу я,
Всплывают в памяти слова,
Какими рой я призывал
В селе, где довелось родиться:
"Сюда, пчелиная царица!"
И вижу я летящий рой,
Кипящий вкруг оливы, он
Весь будто солнцем позлащен,
Как песнь весеннею порой!
КЛЕТКА
Мне стукнуло тридцать, на этом пути
Каждый год как разбитый кувшин.
Ребенок во мне сидит взаперти
В клетке моих морщин.
ПЕСНЯ
Пой песню, пой!
Ведь знаешь ты —
Слова просты,
А смысл такой:
"Что скажешь тайно
И что свершится,
Все не случайно,
Все не простится".
КРИК
Уймись, тревожная душа,
Возьми себя хоть ночью в руки
Осенней.
Истлели листья, больше не шуршат,
И если крик ты слышишь, знай, душа,
Что это крик от муки
Осенней.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ БОЛЬНОМУ РЕБЕНКУ
Спи поскорей, закрывай крепко глазки,
Спи, мой сыночек больной.
Ночью приснятся волшебные сказки,
Страхи пройдут стороной.
— Мамочка, ночью со мною будь рядом,
Здесь одному страшно мне:
Там, в паутине, сочащейся ядом,
Желтый паук на стене.
— Нет же, сынок, то луна и гурьбою
Звезды в небесном краю.
Спи и не бойся, я буду с тобою,
Баюшки, баю, баю.
ОТДЫХ
Тихая осень, во всем просветленье.
Выйду гулять, позабуду про лень я.
О, красота, я пресыщен тобою.
Мимо волнений, они ни к чему,
В место, где можно побыть одному.
О, красота, я пресыщен тобою.
Мудро смиренье, а в страсть я не верю.
Сяду-ка лучше на лавочку в сквере.
О, красота, я пресыщен тобою.
Буду сидеть с сигаретой в руке.
Ждать буду вечер, хоть он вдалеке.
О, красота, я пресыщен тобою.
НОЧЬ
Эта опасная ночь,
Ночь трагичных известий,
Она начинается необычно глубоким молчанием
Двух кипарисов
На потемневшем дворе.
Она продолжается бессонницей,
Когда человек все говорит,
Как есть,
И предсказывает все беды
До зари.
Она завершается грозой.
ГЛАВНОЕ
Умирание длится пока,
значит, жизнь еще есть,
и любовь не мертва, раз ты любишь,
пускай не меня, по несчастью.
И мурашки по коже бегут,
значит, плод, что ты носишь,
хоть чей он, Бог весть,
будет после ребенком моим большей частью.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Вернулся в родные места человек,
Измученный и без сил.
Искал он, но тщетно — исчезло навек
Все, что ненавидел он, все, что любил.
Весь день он бродил по знакомым проулкам,
Где раньше веселье кипело,
Весь день он бродил, и под вечер прогулка
Его привела к речке пенисто-белой.
Он слушал в тоске, как пел песню поток
О чем-то, что вдаль его гонит,
И горло стеснил вдруг горячий комок,
Тоска душит сердце, он плачет и стонет.
ARS POETICA
Стреляному воробью
говорили птенцы желторотые: "Эй,
Мы получше тебя песнопеи!"
Слушай:
"чик! чиририк!"
Старый в ответ им:
"Эх, дети,
петь нужно сладко и гладко,
лихо, но тихо,
слезно, да грозно,
с горькою мукой,
чтобы сердце сжималось в кулак.
Чик… чиририк…
Вы еще не умеете так".
Ольги ПАНЬКИНОЙ
|
|