Виталий Мухин
БАЛЛАДА ОБ УШЕДШЕМ
|
ПЛАЦКАРТНАЯ РУСЬ
Всё детство моё прошло на колёсах —
платформы, гудки, поезда.
В плацкартных вагонах,
а может быть, в общих,
мы едем незнамо куда.
И мама моя молода и красива,
с тяжёлою русой косой.
И папа чуть пахнет махоркой и пивом,
как ёжик — не брит и босой.
Я мало что помню, но помню, но помню
безжалостный, подлый свой страх,
когда шёл солдат-инвалид по вагону
с протянутой кепкой в зубах;
весёлого парня с губною гармошкой —
он маму упрашивал спеть
хотя бы куплет, ну хотя бы немножко
про вольную русскую степь.
И степь начиналась, и лето кончалось,
к полудню спадала жара.
Эпоха вокзалов державу качала —
железные дули ветра.
А навстречь им с песнями, матом и свистом
несли свою удаль и грусть
крестьяне, строители, авантюристы —
плацкартная нищая Русь.
Всё дальше от Бреста, всё ближе к Ишиму
в надежде на хлеб и жильё
летели составы, летели машины,
а с ними и детство моё.
Летело-летело и где-то пропало,
но разве я ведал тогда,
гребни
какого
девятого вала
нас гнали незнамо куда?
***
Вдруг под всполохом вспыхнула река
и отразилась в лезвии штыка.
И заиграл в песке зелёный лёд:
когда-нибудь здесь дерево взойдёт!
Когда-нибудь здесь наведут мосты,
ну а пока секреты да посты
хранят контрольной полосы покой.
Нейтральный дождь косится над рекой.
ПРОЩАНИЕ В СЕНТЯБРЕ
Лил дождь ливмя, шатался во дворе —
то затихал, то снова бился оземь…
Они прощались в раннем сентябре,
и в сентябре прощались они позднем.
— Ну ладно,— говорил он, — я пошёл, —
и, замыкаясь в тягостном молчанье,
глядел в окно на долгий частокол
дождя и безысходного прощанья.
О чем он думал?.. И о чем она?
Каких надежд несбывшихся руины
оплакивала — тоже у окна,
лицом уткнувшись в жалкие гардины?
А за окном всё тот же ливень лил
и женщина по улице бежала…
Он душу, словно дверь ей отворил —
и девочка вбежала и сказала:
— Любимый, помнишь?..
Здравствуй, светлый мой! —
очнулись скрипки юности далёкой. —
Любимый, вспомни! — и с такой тоской
заплакали у самого порога.
Да, он остался, он остался с ней,
а кто уйдёт в такой кромешный ливень?
И эта ночь продлилась много дней —
и всё-таки была других счастливей,
тянувшихся за поездом, как дым —
всё по земле и всё куда-то за лес…
"Голубоокий, что же мы творим?!"
Они то целовались, то прощались.
— Ну ладно, — говорил он, — я пошёл.
Живи как знаешь, но потом не сетуй.
Она в ответ: — Любимый, хорошо.
Но, самый мудрый, впредь другой советуй.
Он рассердился, побледнел лицом.
От ревности слепой изнемогая,
швырнул ей обручальное кольцо.
Она в упор глядела, не мигая.
Она глядела: шёл он по двору…
Она глядела: сквозь ночную стылость.
Она глядела — даже на ветру,
пока кольцо впотьмах не закатилось.
Катилось всё под жизненный уклон —
угрюмый дождь в угрюмом водостоке.
На запад мчался пасмурный вагон
за солнцем, что застряло на востоке.
Но и оно вдруг звякнуло кольцом —
и затонуло в осени глубокой…
Он вспоминал любимое лицо,
хотя и не был он голубооким.
ПРОЩАНИЕ С ЛЮБИМОЙ
в коммунальной квартире
— Зачем спешишь? Останься до звезды.
Куда одна среди такого мрака?..
— Тебе-то что? И в дождь ты без воды,
скорей воды!..
И я тогда заплакал
над руслом, где струилась не река,
а просто блеск серебренный да пена.
Я плакал — набралось на два глотка,
потом река провисла постепенно,
собою обозначив Млечный Путь, —
он грудь пронзал томительно и больно.
Я говорил: — Напейся и забудь!
Свети другим! А мне уже довольно.
Но — то ли вправду слёзы солоны,
но — чем неистовее к ним ты припадала,
тем заливались пуще соловьи
на уносящихся окраинах вокзала.
Я говорил: — Забудь, но отзовись.
И вновь рыдал, и вновь навек прощался.
А лайнер прошивал глухую высь
и в царственную точку обращался.
Он падал вверх — стремительней меня,
я вешался на собственных же себе венах.
Вдруг донеслось: — Мне холодно, огня!
Я запалил костры по всей Вселенной.
И обнажился нищий потолок.
"Ты сумасшедший!" — стены закричали.
Но было поздно: сжёг себя я, сжёг —
и мы во мгле друг друга потеряли.
БАЛЛАДА ОБ УШЕДШЕМ
Он однажды проснулся во сне
от холодного острого звона —
странный луч серебрился в окне…
Он взглянул на него — и со стоном
оборвался, Бог знает с какой
колокольни, расхристанный, жалкий,
чтоб нащупать будильник рукой
и очнуться на дне коммуналки.
Впрочем, так ли?.. Ведь не узнавал
он её обновлённых обоев,
что-то смутное припоминал —
позабытое и дорогое.
Сквозь паркет пробивалась трава.
Он, конечно же, думал: "Едва ли…",
машинально отметив сперва,
что недавно паркет циклевали.
Потолок, будто прорубь весной,
размывали протоки Вселенной…
Он не верил, но думал: "Бог мой,
так недолго растаять и стенам!"
И разверзся зияющий кров,
растворился в нахлынувшей бездне,
чтоб земная трусливая кровь
вобрала в себя гулы созвездий.
Он летел — на чужие огни,
собираясь впотьмах на работу.
Он глядел — на часы, а они
выражали сплошную субботу.
Для его заурядных мозгов
это было, пожалуй, чревато:
"Не пришельцы ль из высших миров
изучают возможность контакта?"
Что фантаста немыслимый бред
перед этой космической съёмкой
коммунальных трагедий и бед,
анонимок, скользящих в потёмках
по извилинам кухонных свар,
протоколов, кого кто ударил…
Да неужто и весь земной шар
состоит из таких полушарий?!
Потому и, схватившись за грудь,
он потребовал капель устало.
Боль прошла, но небесная грусть
навсегда в его сердце запала.
Он ходил на работу, как все:
в семь вставал, ровно в семь возвращался.
Образцовый читатель газет,
он всё больше в себе замыкался.
Но однажды, проснувшись во сне,
он вдруг вспомнил: не те эти стены
и не тот этот город в окне,
и не той фонари ойкумены.
Он едва не завыл, будто зверь,
но, конечно, взял себя в руки,
поглядел на жену и на дверь —
и напялил всегдашние брюки.
И ушел. А куда?.. И к чему
он соседей вот так озадачил:
"Поглядите, не надо ему
ни жены, ни работы, ни даже
прописки в г. Москве".
***
Но что жалеть, но что жалеть о том,
что чередом в свои уходит дали?..
И мы в ночные хляби упадём,
и нас ветра развеют без печали.
Что горевать о выцветшей листве!
Прислушайся — поёт деревьев табор:
прекрасен май, как юности привет,
но разве не прекрасен и сентябрь?
Сентябрь мой — предгорья и леса,
простор и синь сожгут твои убранства,
но будут вечны эти небеса,
как в переменах жажда постоянства.
И потому не сжечь тоски моей
по городам заманчиво далёким,
и потому-то до скончанья дней
в тех городах я буду одиноким,
любя дорог протяжный жёлтый свист,
скользящий, возвращающийся снова…
Я тоже лист и как осенний лист
лежать желаю у ствола родного.
Истлею я — истлеет эта ночь.
Вот мгла свернулась…Вновь с ветвей опала.
Ещё одна печаль умчалась прочь,
ещё одна мечта грустить устала,
ещё одна взлетела ввысь заря.
Дождь отошёл. Но эхо долгих странствий —
дрожит, дрожит дождинкой сентября…
Какие ливни в бронзовых пространствах!
***
Что влечёт меня в этот сад,
что томит, до сих пор беспокоит?
Блик луны ли в том виноват
али яблоко — там золотое?
Я стою среди мокрой травы,
я завяз в сентябре по колена.
Ну, а там — в мелкой ряби листвы —
струги-копны душистого сена.
Стог ли плыл яснозвёздным путём,
мы боимся уже целоваться,
и лежим, и качаемся в нём
рука об руку… Нам по семнадцать.
А вверху, между нами как раз,
чуть привстань — и заденешь щекою,
будто кто-то повесил на сглаз,
это яблоко, эх, наливное.
"Но не смей,— ты сказала, — не тронь.
Пусть и выше запретного круга
его сочный пурпурный огонь
нас в объятьях сжигает друг друга —
позабудь! даже если само
залетело в ладонь ухажёра..."
Позабыл… кабы если бы смог
раскусить этот камень раздора.
***
Всего неделю таборной красой,
сверкая самоцветною росой,
шаманит осень, мечется по склонам.
Взвихрит ли листьев пышный хоровод —
и ливень с неба и с ума сведёт,
то вновь ударит в бубен раскалённый,
приветствуя времян иных рассвет,
Червонным золотом сочится первый след,
второй — дымится нежной бирюзою.
Вчерашний дождь сидит в траве, как ёж,
исходит паром молодая рожь,
озимненная викингов зарёю.
Всего неделю… А уже волна
другими отраженьями полна,
и только в сердце вросшие рябины
удерживают якорями крон
и эту пристань, и пустынный склон…
О, лодьи Одина!.. Нет! — призраки чужбины.
|
|