Сергей Казначеев
УНДОРОВСКИЕ СКАЗНЫ
|
Каждому автору лестно изобрести свой собственный, новый жанр. Когда у меня накопилось несколько десятков таких прозаических миниатюр, я задумался о том, что же такое появляется из-под моего пера. Были не были, рассказы — не рассказы, а какие-то истории из жизни, почти не сдобренные вымыслом. Откуда-то на ум взбрело такое словечко: сказны. Оно похоже на сказы, созвучно моей фамилии и соответствует электронному адресу: skazn. Предлагаемые здесь сказны — из Ундоровского цикла. Ундоры — это старинное поволжское село, где родился и вырос я сам, где часто гостили мои дети и племянники.
БАБА АННА
Она была нам не родная. В семье это не подчёркивалось, но ведь всегда по соседству найдутся доброхоты, просветят.
Баба Анна ухаживала за внуками с утра до вечера: родители часто отсутствовали — то ли на работе, то ли ещё где, а она без устали занималась нами. Одевала, кормила, провожала на улицу. Летом это было легко, а вот зимой с её стороны требовалось немалое упорство: я, например, не любил холода, и, чтобы выпроводить меня на прогулку, приходилось применить особую настойчивость.
Ну и, конечно, она рассказывала. Помню, как лежал рядом с нею на печке, с замиранием сердца слушал про Ивана-царевича и Жар-птицу… И как же обидно становилось, если посреди сказки бабушка засыпала и начинала посапывать, а тормошить её не хотелось.
Но она рассказывала не только сказки, но и истории из своей жизни. Особенно мне запомнилась история её сватовства и замужества. Она в девках пришла на посиделки и там встретилась с Антоном Петровичем, нашим ундоровским блаженным, ныне почитаемым как тайный схимонах. Надо сказать, что он был дружен с дедом моим, Сергеем Алексеевичем и до войны часто бывал у нас в избе. И вот Антон Петрович как бы между делом проговорил:
— А ты, Анютка, скоро замуж выйдешь.
— Да? — рассмеялась девка. — А за кого, дядя Антон?
— За Сергея Казначеева.
— Да ты что! Он же — старый, вдовец, вторую жену недавно схоронил.
— Ну, так что ж. Выйдешь-выйдешь, как миленькая.
"А я, — рассказывала мне бабка, — смеюсь, не верю, а ноги-то под лавкой сами по себе так и пляшут, так и пляшут. Да… А потом он посватался, я согласилась, вот теперь и живу с вами".
Баба Анна была неграмотная, но твёрдо знала три буквы: А, Д и Г. Это её инициалы: Анна Даниловна Грушина. Сколько я не пытался выучить её другим, читать она так и не стала. Голова уже не принимала новой информации. Хотя тот же дед с удовольствием смотрел телевизор. Под вечер усаживался поближе к экрану и звал меня:
— Серёжа! Включи картинки-то.
Но если на экране появлялся столь ценимый тогдашним правителем Брежневым хоккей, к которому дед был равнодушен, он разочарованно бормотал:
— А-а… Опять мужики с рычагами бегают.
И отправлялся на боковую.
P. S. После смерти её я узнал от уличных товарищей, что они считали её колдуньей. Мне это было странно и даже смешно. Она была спокойна и совершенно незлобива. Но спустя годы, вынув из сундука её фотопортрет в потемневшей рамке, я вдруг обратил внимание на её тяжёлый, пристальный взгляд и невольно содрогнулся. В то лето, когда оба родителя уже убрались на мазарки, я жил в Ундорах один, сидел за столом и пил чай. Но баба Анна продолжала следить за мной внимательно и упорно. Тогда я встал и от греха подальше повернул фотографию лицом к стене.
ПЕРВЫЙ СТИШОК
Произошло так. Мы с отцом были в его столярной мастерской, он что-то там строгал, тесал, фуговал. Я, будучи предоставлен самому себе, естественно, играл, возился со смоляными солнечными щепками и стружками, а от роду мне было года четыре. И вот как-то случилось, что мне на ум пришли стихотворные строчки. Именно пришли, потому что я их специально не сочинял и тем более не писал.
Так, нечто в голову взбрело. Я пару раз проговорил этот стишок про себя. Там говорилось о кошке, которая вспрыгнула на окошко, увидела там сороконожку, ну, они там пообщались немножко, но общего языка не нашли и кошка ушла прочь с окошка. Имелся в виду, разумеется, подоконник. Мне эти стихи показались заслуживающими хотя бы минимального интереса, и я сказал:
— Пап, а я стихи сочинил.
— Стихи? — удивился он, выпрямился над верстаком и вытер пот со лба. — Какие стихи?
Я, как умел, воспроизвёл собственное произведение.
Отец очень серьёзно выслушал меня, а потом строго сказал:
— Во-первых, это никакие не стихи. Чтобы писать стихи, надо долго учиться, а главное — иметь талант. Во-вторых, ничего хорошего из сочинительства обычно не выходит. Так что бросай-ка ты это дело.
Его реакция поразила меня. Ведь я был ребёнок. И это — первый мой опус, проба пера, не пера даже, а детского умишка. В любом случае он заслуживал поддержки. И тогда я молча подумал про себя: "Ну вот уж дудки! Пускай стишок мой — не шедевр, но сочинять я всё равно не перестану!.."
Обо всём этом, вероятно, не стоило бы и вспоминать, если бы не удивительное и огорчительное для меня продолжение этого сюжета в будущем. Когда во взрослые годы я начал уже всерьёз делать первые шаги в литературе, отношение родителей к моим сочинениям не отличалось теплотой и вниманием. Пишу это не в качестве упрёка: их ведь уже в живых-то и нет. Но простая правда состоит в том, что раз за разом мои публикации и книги не вызывали душевной реакции у самых близких мне людей. Возможно, это было такое вот проявление внутрисемейной скромности: что своих-то хвалить, пусть чужие похвалят. Но речь не о том, чтобы расточать мне комплименты в присутствии других. Наедине-то можно было сказать хоть что-то одобряющее.
Отец никак не откликнулся на очерк о нём в сборнике "Мир профессий", где было тепло рассказано о его столярном ремесле, никак не отреагировал на "Штрейфлинг", который задумывался мной как гимн отцу и отцовству вообще. Даже не знаю, прочитал ли он эти тексты, хотя в Ундоры я их привозил и оставлял на самом видном месте. Типа, родители случайно наткнутся на них, прочтут и выскажут, наконец, своё мнение. Но предки помалкивали. Один раз только мама сказала о книге стихов "Планида":
— Так-то ничего. Только слишком много у тебя непонятных слов.
А ведь открывается сборник стихами о матери. О ней. Расслышала ли она? Да и какие там непонятные слова? Разве только — планида. Планида…
Долгие годы эта загадка не то чтобы мучила, а скорее обескураживала меня, заводила в тупик. До тех пор пока я не нашёл у Олега Кочеткова:
Брат ни строчки моей не читал,
И отец не прочёл ни строки…
Это меня успокоило.
ЁЖ-ТЕЛЕЗРИТЕЛЬ
Раньше ежей было полным-полно. Идёшь в сумерках по улице, а он торопливо перебегает дорогу. А если не успеет, то свернётся колючим клубком и не двигается: я, мол, помер, отстаньте. Или когда ночью собака надрывается от лая, то, скорее всего, она почуяла засевшего в кустах ёжика. Теперь их стало совсем мало. За лето одного встретишь, и то хорошо.
Но дело было в детстве, и мы, в очередной раз изловив колючего топотыжку, притащили его домой. Покормим, дескать, его молочком и отпустим. А он не будь дурак — раз, и смылся под печку, откуда его никакой кочергой не выгрести. То-то уж мать ругалась! Подохнет, говорит, теперь под печкой и будет тут вонять. Притащили говна-то! Мы бы и рады его вызволить, да как это сделать?
И вот с того дня мы ставили перед печкой блюдце с молоком и выжидали, когда ёж соизволит вылезти. Но тот был очень осторожен. Только по ночам выбирался, как сказал бы Солженицын, из укрывища и, цокая коготками, как шпорами, разгуливал по избе. Наверное, поселился надолго, думали мы, только радости от этого никакой — ни поиграть, ни понаблюдать за ним.
И вот однажды вечером мы всей семьёй смотрели телевизор, а в задней комнате свет был выключен. Показывали фильм про животных. Там мяукали кошки, тявкали собаки. В какой-то момент кто-то из нас обернулся назад и ахнул. Перед нами предстала уморительная картина. Ёж, выбравшись из своей кельи, опёрся передними лапками на порожек и внимательно смотрит… телевизор. При этом казалось, что мы его совершенно не интересуем — он был полностью поглощён перипетиями сюжета.
Понятно, с его стороны это было неблагоразумно. Увлёкшись просмотром, он ничего не замечал вокруг себя. Тут-то его и схватили. Мать велела немедленно отнести его в сад и отпустить восвояси. В принципе, ёжик не возражал, но неприятный осадок в душе его, наверно, остался: кино-то он так и не досмотрел. А теперь когда ещё будет такая возможность!
ВАНЯ, ХОДИ!
То, что дети испытывают ревность по отношению к младшим своим собратьям, непреложно. Это понимал даже такой упрощённо мыслящий человек, как доктор Спок. В нашей семье эта проблема, благодаря судьбе, никогда не принимала слишком драматического оборота. В моём детстве, как помнится, хотя старший брат мой Коля нередко поколачивал меня, и я не раз глотал горькие слёзы обиды, мы всё-таки ладили, а уж когда стали постарше, по-настоящему подружились, чего не всегда бывает между братьями.
Потом, когда появились свои мальчишки, вопрос этот уже волновал меня как родителя. Но очень мудрый совет дала патронажная медсестра Люба, раз в месяц навещавшая нас. У неё тоже было двое сыновей, и однажды я напрямик спросил её, как она решает вопрос детской ревности.
— Ты знаешь, Серёж, — ответила она, — я всегда устраиваю так, что прав старший. Если они ссорятся, наказываю младшего. Верю слову старшего.
— ???
— При таком раскладе младший меньше шалит, не капризничает, не ябедничает. А старший чувствует, что его поддерживают, причём не всегда по делу, и относится к младшему мягче и заботливее.
Интересный, можно сказать, мудрый подход. Не берусь утверждать, что мы с женой полностью взяли его на вооружение, но некоторые элементы использовали. Но сейчас не об этом. Мы поехали с Ильёй, которому был годик, в Ундоры.
Естественно, я беспокоился, как сложатся отношения моего сына Ильи с двоюродным братом Иваном. Тот уже несколько месяцев жил у бабушки с дедушкой, привык к поклонению и постоянному нахождению в центре внимания. И вдруг в деревню — привозят мальчика, который младше его на четыре года и, стало быть, может рассчитывать на большую часть любви. Младенчик всегда вызывает умиление, желание присюсюкнуть, а более старшему отпрыску это обидно.
Поэтому, однажды, когда мой отец, лёжа на диване, положил младшего внука себе на живот, Ваня подошёл к его матери и жалобно, но в то же время требовательно попросил:
— Тёть Лен! Убери Илюшку, а то он моего дедушку совсем задавил.
Мне стало ясно, что ростки детской ревности могут дать непредсказуемые результаты, а потому я решил больше внимания уделять племяннику. И вот однажды мы с ним расположились на том же диване, чтобы поиграть в карты. Я, как мог, объяснил ему правила игры в подкидного дурака, сдал карты и скомандовал:
— Ваня, ходи!
Сначала я не обратил внимания на то, что Иван сполз с дивана и взялся расхаживать взад-вперёд по комнате.
— Вань, ну что же ты? Давай, ходи!
Тогда мой Иван принялся буквально маршировать: топать ногами, размахивать руками и при этом выжидательно посматривать на меня: правильно ли, дескать, он исполняет мою команду. Стало ясно, в чём дело, и я не удержался от того, чтобы расхохотаться.
"А ГДЕ ТВОЙ ТРУП?"
Братец мой, будучи студентом отделения научного коммунизма философского факультета МГУ, в один прекрасный день решительно сказал так:
— В жизни надо продаваться один раз.
И сделал выбор в пользу существующего строя. А коли так, то логично исповедовать религию атеизма. Пусть не воинствующего, но всё же. Я, напротив, смолоду испытывал тягу к христианской вере, не будучи вполне воцерковлённым. Началось это ещё во времена отрочества: как-то, перечитав свои подростковые и юношеские вирши, я обратил внимание на то, что повсюду слово Бог написано в них с большой буквы. А ведь я был комсомольцем и даже некоторое время членом школьного комитета ВЛКСМ.
Короче, Илью мы окрестили, как только это стало возможно; отчасти я рисковал: сотрудника районной газеты, узнав о таком проступке, власти по головке не погладили бы.
Когда мы приехали в Ундоры, то в изголовье Илюхиной колыбели на гайтане был повешен его простенький крестильный крестик.
Племяш Ваня обратил внимание на незнакомую вещицу, и она ему явно понравилась.
— Папа! Купи мне такой же значок, как у Илюшки!
— Нет, — твёрдо ответствовал Николай.
— Пап, ну купи-и!..
— Только через мой труп!
Тогда Ваня поднял свои невинные очи и простодушно спросил отца:
— А где твой труп?
ПОЛСКОВОРОДЫ ШАМПИНЬОНОВ
Прямо через дорогу напротив нашего ундоровского дома, у столба, стоявшего на краю оврага, испокон веков росли шампиньоны. Улица Бутырки вполне соответствует своему названию: дома её как бы перебутырены: расставлены не совсем ровно и по большей части выстроились с одной стороны довольно глубокого и широкого оврага. Вот и окна нашего дома смотрели не на противоположный порядок, а на овраг, за которым вдалеке находится школьный двор.
Шампиньоны появлялись из земли после обильных дождей в разных местах Бутырского оврага, но те, что росли у нас, обладали особым свойством: некоторые из них так и оставались в земле и чтобы найти их, нужно было раскапывать ямки, как будто это какие-нибудь трюфеля.
В то лето, когда у бабушки и дедушки гостил мой старший сын Илья, шампиньоны удались на особую славу. Их было множество и на земле и под землёй, так что общими усилиями набрали полведра крепких упругих красавцев. Илюшу потрясло то, что грибы можно собирать в двух шагах от дома, и он с азартом помогал в поисках. Кажется, это случилось в первый и последний раз в его жизни.
Потом он с интересом наблюдал, как грибы чистят и моют, не отходил от газовой плиты, пока они, с легким шелестом поджариваются на сковороде в подсолнечном масле. Когда же блюдо было готово и мы сели на стол, ему, как и остальным, дали тарелку с картофельным пюре (есть грибы без картошки, я считаю, вообще глупо). Я не питал особых иллюзий касательно его аппетита: ел сын избирательно и привередливо отбраковывал многие вкусности, например, мы даже не могли заставить его хотя бы попробовать какой-либо салат.
Но на сей раз случилось странное: Илья, не обращая внимания на картошку, приналёг на грибы, а когда они кончились, попросил добавки. Поскольку была нажарена огромная сковорода шампиньонов, ему, не скупясь, положили полновесную вторую порцию, которую он смолотил ещё быстрее. Ему дали ещё и ещё, а когда сковорода опустела, парень был не на шутку опечален.
Мы же не на шутку переживали за него: легко сказать, он умял добрую половину сковороды и с непривычки мог перенапрячь свой желудок. Опасения эти, слава Богу, не оправдались, но произошло удивительное дело: когда грибы были нажарены в следующий раз, сын даже не взглянул на них, твёрдо отказавшись от угощения. И в дальнейшем, насколько помнится, никогда не ел грибов. Да и грибником не стал: наши походы в лес отвергались им с неизменной твёрдостью.
Не знаю, как долго будет продолжаться его бойкот по отношению к грибам, но пока что представляется, что в тот раз он наелся шампиньонов на всю жизнь.
|
|