Игорь Витюк __ РУССКИЙ ХАРАКТЕР
Московский литератор
 Номер 16, август, 2009 г. Главная | Архив | Обратная связь 

Игорь Витюк
РУССКИЙ ХАРАКТЕР

     
     ПОДАЧКА
     
     Хорошее нынче время! Очень даже душевное! Для стариков, в особенности…
     Милостыню просить нет надобности — на улицах и так нынче не подают, зато какая-никакая партия, глядишь, и осчастливит ветеранов-фронтовиков подарками к очередным выборам: президентским, муниципальным или каким другим. Ну, не то чтобы уж совсем подарками — скорее, продуктовыми наборами, — как воспоминанием о голодных военных и послевоенных годах. Мелочь — скажете вы, а всё ж возрадуется сердце старика или старухи: вспомнит душа ленинградскую ли блокаду, солдатский ли паёк, или продуктовые карточки сорок шестого года.
     И с неизбывной радостью, и с неутолимой надеждой выстраиваются в очередь за подаянием древние старики и старухи перед казённым партийным домом ранним мартовским утром. И неспроста ведь сейчас всякие выборы к весне приурочены — словно напоминание нашему старичью: весна пришла! Радуйтесь, развалины трухлявые, ещё одну зимушку перезимовали! Ещё птичек весенних послушаете, да на солнышке погреете старые свои кости.
     — Пришёл марток, надевай сто порток! — приговаривал герой-фронтовик Семёныч (так в округе его зовут подружки-старушки), словно хвастался, что надел запасные подштанники, и не страшен ему утренний мартовский морозец, как не был страшен лютый мороз в сорок первом году под Москвой.
     — Семёныч, не знаешь, что дадут в продуктовом наборе? — допытывалась у него юркая и словоохотливая Степановна, рывшая окопы той же суровой зимой сорок первого. — Небось, опять по бутылке водки, кило сахару и гречки, банку тушёнки да коробку конфет?
     — Да неужто тебе мало, старая? — всё равно больше рюмки за вечер не выпьешь, а банку просроченной тушёнки и вовсе скормишь своей собаке. Так что стой и радуйся! А можешь и здравицы в честь партии покрикивать. Только не очень громко, — ухмыльнулся в покрытые инеем усы Семёныч, — а то вызовут соседние жители милицию, вот и будет тебе 37-й год! Ха-ха-ха! — у нас же теперь вертикаль власти!?.
     В таких беззлобных перепалках очередь двигалась, можно сказать, даже весьма быстро, и уже минут через пятьдесят Семёныч стоял перед столом, за которым величественно восседала упитанная дамочка предпенсионного возраста. Она-то и распоряжалась выдачей продуктовых пайков.
     Со стены на Семёныча строго взирал президент и ещё кто-то, кого Семёныч лично не знал, но частенько лицезрел на шумных городских празднествах.
     — Ну, что Вы, Иван Семёнович, словно заснули? — раздражённо спросила партийная столоначальница, — Расписывайтесь, да забирайте свой набор! — уже требовательно добавила она.
     — Милая, — вкрадчиво и издалека, как старый разведчик, начал Семёныч, — А в газетах писали, что на продуктовые наборы партия выделила по шестьсот рублей на брата, а здесь я насчитал рубликов на триста — триста пятьдесят всего. Остальные денежки-то куда пошли?
     — Дорогой Иван Семёнович, — в голосе начальницы послышались металлические нотки, — Во-первых, деньги в Фонд помощи сдавали благотворители-бизнесмены, а партия только раздаёт наборы по месту жительства. Во-вторых, уполномоченные лица соответствующих административных органов проводили закупки у отобранных по конкурсу юридических лиц по сформировавшимся на аукционах ценам. И, в-третьих, дарёному коню в зубы не смотрят! Остальные вопросы не ко мне. Посмотрите, — распорядительница показала рукой в сторону дожидающейся очереди, — как ещё много вас здесь!..
     Эта дамочка в разных должностях на партийном поприще верховодила, наверное, лет тридцать, невзирая ни на смену генеральных секретарей, ни самих партий (после КПСС уже успела послужить в четырёх правящих партиях). На её одутловатом лице явно угадывались последствия многолетних партийных возлияний. И тут мало помогала даже обильная, подобранная с дурным вкусом, косметика. Женщиной она считалась доброй, хотя и строгой, за что старики чуточку её побаивались. Нельзя сказать, чтоб уж очень она гордилась своей нынешней карьерой, но, как говорят в армии: начпрод — он и в Африке начпрод. Для непосвящённых поясню: начпрод — начальник продовольственной службы (а в нашем случае — партийный начпрод — это тебе, брат, не хухры-мухры).
     Но Семёныч, как бывший фронтовой разведчик, прошедший войну "от звонка до звонка", нисколько не робел перед грозной распорядительницей и даже продолжал задавать вопросы:
     — А кстати, сколько же нас, таких нахлебников-фронтовиков, осталось?
     Не почуяв подвоха, партфункционерша чётко ответила:
     — На текущий момент триста тридцать пять, за год выбыло по причине естественной смерти пятьдесят два.
     — Многовато, конечно, осталось… — сделал паузу Семёныч, — работы вам ещё лет на пять, может, и хватит… До пенсии хоть успеете досидеть? — а то вымрем раньше сроку. Чем тогда заниматься будете? — участливо поинтересовался фронтовик.
     — Ой, да что вы?!. — оживилась дамочка — Мы же вас ещё и хороним, а это тоже работа, и лимиты средств на это дело нам каждый год увеличивают. Но даже если, не дай Бог, конечно! — вполголоса добавила она, — Вы все умрёте, то у нас в запасе есть ещё несколько тысяч "афганцев", "чернобыльцев", "чеченцев" и прочих инвалидов. Город у нас с бо-о-ольшим потенциалом!
     — Ну, да… Ну, да… Так говорите — сегодня фронтовиков обслуживаете?.. Человек триста да помножить на триста рублей — девяносто тысяч выходит. Совсем немного и украли-то! А уж газеты расстарались, растрезвонили на всю ивановскую! — с притворным раздражением закончил Семёныч.
     — Вы что себе позволяете, Иван Семёнович! — гневно взвизгнула побагровевшая дамочка, — Как вам не стыдно?! Мы вас обслуживаем, жалеем, а вы?..
     — "Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели…" — это слова моего фронтового друга Семёна Гудзенко, — глядя на неё жёстким, холодным взглядом, отчеканил ветеран, в сердцах ткнул клюкой в один из портретов на стене и ушёл, не попрощавшись.
     
     Вечером того же дня, то ли на беду, то ли на счастье, наша партийная столоначальница, возвращаясь домой с сумками, набитыми гречкой, сахаром и водкой, поскользнулась на нечищенном от гололеди тротуаре и сломала ногу. Всё лето она лечила ногу, но может, и к лучшему, что так долго лечила…
     Ибо в это время в городе уже вовсю орудовала прокурорская проверка, и кое-кому из начальства пришлось самому перейти на казённую гречку. А её не тронули, пожалели, видимо. Но гречневую кашу с той поры она люто невзлюбила, впрочем, тут она была не одинока с ветеранами, вдосыть закормленными гречкой за последние пятнадцать лет.
     
     ПРОВЕРКИ НА ДОРОГАХ
     
     Сколько же развелось охотников за деньгами в наших кошельках?!.
     Особенно в дневных электричках, неспешно ползущих в Москву по Ярославской дороге. Я не беру в счёт вагонных воришек: если не спишь, то они не осмелятся подойти. И даже не хочу поминать надоедливых коробейников, норовящих впарить нам всё: от пива с сухариками до женского белья, чудо-кремов и лечебных фонариков. Потому как больше всего донимают вагонные попрошайки. Несть им числа, а выдумка их воистину безгранична.
     Вот вошла в вагон знакомая парочка цыганят и, безбожно фальшивя, затянула шлягер десятилетней давности:
     
     "А я хочу, а я хочу опять
     По крышам бегать, голубей гонять…"
     
     Аккомпаниатор — цыганёнок с гармонью — с малолетства рос буквально на глазах постоянных пассажиров Сергиево-Посадской линии. Начинал он в одиночку пятилетним пацаном с этой же незатейливой песенкой. Понемногу взрослел, детский голос стал ломаться, и вот уже юный чавела не только фальшивил, но и неприятно гнусавил. Отроку-вокалисту почти перестали подавать. Тогда к нему в пару приставили девочку-цыганочку лет четырёх-пяти. По-прежнему на гармошке играл он, а пела его маленькая спутница (наверное — сестрёнка). Она тоже невыносимо перевирала мелодию, — видимо, девочка слышала эту песенку только в исполнении старшего брата.
     Закончив своё щебетанье, малышка в сопровождении брата быстро обходила вагон, останавливаясь почти у каждого пассажира, протягивала ручку и выразительным взглядом требовала денег. Одеты юные артисты были бедно, если не сказать — нищенски. Не так чтобы многие, но всё же путники подавали милостыню — в основном, мелкими монетками.
     А вот сидящая напротив меня дамочка одарила цыганят десятирублёвой купюрой (примерно стоимость буханки хлеба), дети пошли дальше, спутник женщины неодобрительно ухмыльнулся и демонстративно отвернулся в сторону окна. Дама тоже стала глядеть в окошко, но по иной причине: вдали проплывал Храм Покрова Пресвятой Богородицы в селе Черкизово, и она трижды перекрестилась.
     И дамочка, и её спутник вошли в поезд на предыдущей остановке. Оба по виду — из числа так называемой советской интеллигенции, живущей на нищенскую пенсию пореформенного времени в бурно развивающейся новокапиталистической России. Правда, лицо спутника уже несло печать сильной пропитости, когда, того и гляди, хватит инсульт или инфаркт. А женщина, напротив, несмотря на свои 65-70 лет выглядела по-старушечьи очень светло, глаза её лучились доброй иронией. Совершено точно я понял, что они не были супругами: хоть общались на "ты", но по имени-отчеству; в разговоре чувствовалась дистанция, и вместе с тем угадывалось, что знакомы они уже давно. "Соседи-дачники, — подумал я, — а может, бывшие коллеги: учителя, инженеры или врачи, живущие в близлежащем посёлке".
     Не успел я сосредоточиться на скандальной статье в окололитературной газете, где живо описывалась заварушка по поводу очередного дележа общеписательского имущества, как в вагон вошли новые попрошайки.
     Мужчина средних лет (его тоже я видел не впервые) в затрапезной одежонке держал на руках чумазого карапуза:
     — Люди добрые! Мне очень стыдно к вам обращаться. Сами мы — не местные. В Москве — проездом из Омска. Но нас ограбили на вокзале. Забрали всё — и деньги, и вещи, и документы. Я сам бы заработать смог, но куда сынишку девать? Подайте, Христа ради, — кто сколько сможет, собрать на обратный билет.
     Я, прикрываясь газетой, украдкой наблюдал за женщиной и её соседом.
     Она вновь подала десятирублёвку. Её спутник скорчил возмущённую рожу, смачно выругался про себя (догадался я по движениям губ) и снова отвернулся к окну.
     Я же опять увлёкся газетным чтивом, силясь понять: какое-такое наследие советской эпохи делит нынешняя пишущая братия? Но, знать, не судьба! — не моего ума эти тайны… Ведь в вагоне появилась компания новых побирушек, если, конечно, дозволительно так назвать троих здоровенных мужиков трудоспособного возраста, одетых в камуфляжную армейскую форму. Правда, один из них был без ноги и передвигался на костылях, а двое других, в самом добром здравии, держали в руках гитары. Эту колоритную троицу я не раз примечал в привокзальной забегаловке, где она необузданно пьянствовала после трудового дня.
     Бравые хлопцы весьма профессионально, и где-то даже душевно, спели песню об афганской войне. После чего вся компания с инвалидом во главе двинулась по вагону собирать подаяния. И опять-таки женщина расщедрилась, одарив мужиков купюрой.
     Вот тут-то её сосед и не выдержал:
     — Валентина Ивановна! Что ты делаешь? Мы ж с тобой этих проходимцев видели в тамбуре, когда вошли в электричку. Они распивали бутылку и костерили всех лохов этого поезда за то, что сегодня мало подают! Никакие они не афганские ветераны, а обычные забулдыги! И ты это прекрасно знаешь!..
     — Знаю… Всё знаю, Николай Петрович. И они знают, что я это знаю. И Господь Бог всё видит и всё знает… Легко благодетельствовать воистину нуждающихся. А нужно ли помогать дурачащему тебя несчастному нечестивцу? Вроде как и незачем плодить ложь и мошенничество?.. — Валентина Ивановна сделала паузу и, тяжело вздохнув, продолжила, — Но, может так статься, что вовсе не о них речь идёт, а о тебе или обо мне, или о ком другом из здесь сидящих. Кому из нас Господь посылает это испытание — помочь лгущему горемыке? Чей черёд пройти проверку на дорогах?..
     
     Остаток пути до Москвы мои спутники молчали. И попрошайки почему-то больше не появлялись.