От старых полуразрушенных храмов всегда веет какой-то непонятной силой, иногда притягательной, иногда — недоброй. Вот и сейчас Маришка ходила вокруг Ротонды храма великомученика Георгия (вроде бы построенного еще во II веке, когда на месте Софии было поселение Сердика) с желанием прикоснуться к старым крошащимся камням нагретым солнцем, приложить ладонь, услышать некий гул прошлого, словно через это прикосновение можно воспринять, осознать что-то очень важное, пришедшее из глубины веков… Зачем люди хотят знать, кем они были в прошлой жизни? Простое ли любопытство движет вопрошающими или необходимость вспомнить, осознать прежние ошибки или опыт, который пришел с болью, страданием, потерями? Кто ты?.. Кто ты?.. Кто ты?.. Мысль как звук витает в опустевшем храме гулко отталкиваясь от стен и наполняя уши пронзительной многозначительной тишиной, тревожащей, неоднозначной… На округлом куполе храма проступает полустертое лицо то ли ангела, то ли святого — невероятно прекрасное — и так трудно оторвать взгляд от его мерцающих кадмиевой синевой глубоких глаз, когда заигравшийся солнечный луч внезапно скользнет по его щеке и губы вдруг дрогнут морщинкой мимолетной улыбки … Уходя, она оборачивалась снова и снова, всматриваясь, вчувствываясь в этот образ, словно одна из тайн, наконец, открылась ей внезапно и произошла встреча — важная настолько, насколько может быть важным первое свидание малыша положенного на живот только что родившей матери, когда из внутренних ощущений вовне приходит настоящее чудо и ты, сопричастная тайн, начинаешь верить и в свое могущество сотворца вселенной.
Полузабытое и почти мифическое место — София. Маришка помнила, что когда-то жила здесь, ходила в школу, играла с подружками в парке Победы, ездила на другой конец города на курсы французского, но всё это теперь казалось ей нереальным сном, потонувшим в глухой зыби времени… Двадцать четыре года назад она уехала отсюда в Москву, чтобы только теперь вернуться в края воспоминаний. Она не помнила церковь, в которой ее крестили, хотя всегда чувствовала, что вспомнит, как только окажется там, но нет — память молчала, вместо того, чтобы быстро и услужливо нарисовать дополнительные детали картины событий, представляющихся в сознании такими значительными, монументальными и серьезными. Только пешеходная улочка, ведущая к площади Славейкова, да дребезжащий, как в детстве, неуклюжий трамвай медленно трюхали по закоулкам памяти, мешая воспоминания с новыми благами цивилизации: выросшим в центре сквера Макдональдсом и отделанной лакированным деревом, словно вылизанной коровьим языком, гламурной кофейне.
Тем не менее, бродилось Маришке тут хорошо. Купив карту Софии, почти не глядя, она доходила до избранной точки, для того чтобы тут же выставить новую цель: школа — собор Александра Невского — Русская церковь — Любен Каравелов… Последняя точка в списке — место, где она когда-то жила с родителями — самое волнительное. Раньше оно ей казалось несколько больше и шире, как кажется в детстве практически всё, если ты умещаешься под столом с нависающей скатертью и смотришь через толстые кисти бахромы на узловатые от вылезших вен бабушкины ноги в плотных чулках, которая делает вид, что уже целых полчаса не может отыскать свою шебутную внучку. Подъезды заперты на замок и чтобы попасть внутрь — надо иметь ключ или звонить кому-то в домофон. На Любен Каравелов до сих пор живет ее подруга Петра, тогда попросту Петька, с которой они вместе гуляли в незапамятные уже времена. Тревожить человека через двадцать четыре года отсутствия? Боязно. Именно боязно, потому что чувствуешь себя не в своей тарелке.
Да… папа… папа… Сколько ни говори себе, что ты тут ни при чем, и он сам выбрал путь — отдалиться от тебя, червячок сомнения, а может быть, неугомонный бес подначивает и подтачивает изнутри, шепча: "Но ты же могла сделать больше? Могла найти слова для того, чтобы он был ближе? Тебе же всего этого было просто не надо, лишние хлопоты… так гораздо проще, на нет и суда нет: усё, господа присяжные заседатели! А тут теперь турусы на колесах разводить вздумала. Теперь поздно. Папы больше нет, исправить ничего нельзя, понимаешь, окончательно и безвозвратно — НЕЛЬЗЯ. Давай-давай, иди: получай наследство, выясняй обстоятельства, суммы, причитающиеся тебе по законному и непреложному праву единственной наследницы. Ты же, собственно говоря, за этим и приехала!" — "Нет, — возражала голосу Маришка, — не за этим, вернее не только за этим. Я так стремилась сюда, назад в мое детство, чтобы прикоснуться к тому теплу, которое согревало меня тогда здесь, к тем крепким отцовским рукам, которые подбрасывали меня в воздух и всегда обязательно подхватывали обратно за несколько сантиметров от земли… Я хочу узнать, как он тут жил без меня, без нас с мамой, о чем думал, чего хотел…" — "Ой-ой-ой! — Отвечал голос. — Посмотрите-ка на нее! Подумаешь, как он жил. Да плохо жил: в бедности, в каморке без окон, на чердаке, на таване , где десять комнат и один туалет с душем, общественные, засаленные и склизкие от множества человеческой ежедневной телесной грязи. Хых! Ты же помнишь всё это из прошлого, только тогда каморка ваша была в два раза больше, но много ли одному надо — а теперь кроме нескольких квадратных метров земли так и вообще ничего". — "Заткнись!" — Твердо сказала Маришка голосу и пошла прочь, уже не оглядываясь на дверь, ведущую для нее уже вникуда, и на до сих пор висевшую сбоку табличку с фамилией отца. Странно, человека уже нет, а написанные на полосочке бумаги буковки, насмехаясь, утверждают обратное.
— Эмми? Леля Эмми?
— Да… Маришка… Боян умер…
— Папа?
— …. д-да…
— Когда?
— Сегодня девять дней.
— Почему?
— Сердце.
— У твоей матери есть свидетельство о разводе с Бояном?
— …Не знаю…
— Я у нее спрошу. Ладно.
— Да.
— ….
Короткие гудки в трубке оставили чувство недоумения и легкого дискомфорта. Слова не жалили — долетали из какого-то набитого серой хлопковой ватой пространства, оставляя душное ощущение невозможности вздохнуть полной грудью, сделать хотя бы один большой глоток свежего воздуха; они путались и пересекались, входили в голову и опять исчезали, чтобы вернуться зеркальным отражением, как в детстве, когда высунув язык, ты выводишь непонятные закорючки и, поднося к бумаге маленький круг зеркала из использованной мамой пудреницы с отломанным витком сочленения, вдруг видишь искомую фразу.
Боль стала доходить гораздо позже.
Через несколько дней.
А потом, превозмогая себя, найдя металлический стержень воли, Маришка металась, обменивая просроченный загранпаспорт на новый, делала документы, визу и убеждала чиновников в необходимости срочно вылететь в Софию из-за смерти отца. Как ни странно, ей шли навстречу и тогда, когда, казалось бы, этого просто не могло произойти. Зачерствевшие на своей неблагодатной работе сотрудники бюрократических волокит и проволочек внезапно поступались ехидными "принципами" и совершали невозможное — просто так, без взяток, из вдруг проснувшейся человечности. Зато, прилетев в Софию, Маришка узнала, что Леля Эмма пыталась получить наследство, благоразумно умолчав о наличии такового в разговоре с Маришкой и, соответственно, умолчав о существовании иного наследника, кроме себя самой в Судебной Палате. Поразившись соотношению отношений: бюрократы — тетя, Маришка встала в позу и отвоевала половину отцовского наследия — полдома в некоем поселке в горах, в часе езды от Софии. Леля была в шоке. Изменившееся и постаревшее, но все еще красивое лицо не выражало добрых чувств к давно забытой племяннице, а когда-то… когда-то в детстве леля Эмма, нежно любимая леля, была такой родной и близкой, щекотала и зацеловывала Маришку до безудержного смеха и колик в животе…
— Ты понимаешь, мам, я бы отдала, я бы всё отдала, но зачем она так со мной? За моей спиной? Если бы она сказала правду!
— Мариш, нельзя быть такой наивной. Люди и за копейку удавиться могут. Или удавить.
— Ой, мам, ну это уже глупость.
— А кто тебе сказал, что люди умны и добры?
— Люди разные бывают.
— Бывают.
— Ну и принимай их такими
, какие они есть.
— Может, отдать ей всё?
— Ты думаешь, она тебя поблагодарит за это? Нет. И любви ты от нее все равно не дождешься. У Эммы двое взрослых сыновей, а у тебя — дочь. Каждый думает о своих детях, своей выгоде.
— А по-человечески нельзя?
— Не со всеми. Тебе же эти деньги тоже нужны.
— Нужны. Но мне как-то все равно. Главное, папы больше нет, и ничего не изменить.
— Если бы он хотел оставить всё Эмме, написал бы на нее завещание. Не забывай, Боян был юристом и всё прекрасно понимал. Он хотел, чтобы что-то осталось и у тебя. Это за период его молчания, за отдаленность от нас, за неумение быть рядом.
— Тот мужик, Константин — ну, у которого папа работал шофером, сказал, что Боян ни разу не заикнулся о своей семье, дочери.
— Боян не из тех, кто каждому встречному рассказывает о том, что у него на душе. Он закрытый человек. Был.
— Наверное, ему трудно жилось.
— Он сам выбрал. Это его право. Перестань сокрушаться.
— Я… понимаю… но… я же… приемная дочь…
— Ну и что?
— По-человечески, я не имею права на этот дом.
— Справедливость восторжествовала. Я не злорадствую. Когда Боян тебя усыновил, его мать, Стания, твоя бабушка, сказала, что не позволит привезти к ним неродного ребенка и что твоей ноги не будет в этом доме, а дядо Авиодор, человек тихий и нерешительный, не осмелился ей перечить, хотя по-своему нас любил. Теперь ты тут хозяйка.
— Ирония судьбы или никогда не говори никогда…
Из окна гостиницы виднелись фасады зданий сталинских построек, за которыми неохотно прорисовались контуры горы Витоша. Маришку звало и манило туда, несмотря на то, что снег еще не сошел и все знакомые в один голос утверждали, будто там холодно и совершенно нечего делать. Разумеется, она не собиралась лезть туда, куда ее влекло больше всего — на восточный склон самой высокой вершины Витошского массива Черни Врых или Черный Верх, потому как заледенеть там, на пронзительном весеннем ветру, было элементарно, но побродить в лесу, полюбоваться на открывающийся сверху вид города — насущная необходимость после таких тяжких событий.
Витоша встретила единственным за неделю солнечным днем и мрачными нагромождениями камней, которые в Болгарии зовутся Морени, а по-русски Морены. Отложения, накопленные ледниками при их движении и пропахивании себе ложа, содержат валуны различных размеров, исполосованные ледниковыми шрамами или прихотливо отполированные природой и заросшие серебристо-зеленым мхом. Огромные уродливые камни, под которыми с тихим журчанием льется вода, постепенно вырываясь на свободу и разбрызгиваясь буйным каскадом над повисающими над ней ветвями вековых елей — как тут не вспомнить различные старинные сказки, легенды, мифологию и фольклор. Тут тебе и защитники дома, призыватели весны Кукеры, и странные Самодивы — волшебные феи, которых почти невозможно "приручить", впрочем, говорят, есть способы жениться на подобных девах, обладающих невероятной красотой и стремлением к полной свободе… и… много тут всякой нечисти интересной водится, ну да пусть себе гуляет, где хочет. Маришка решила потом купить себе словарь, чтобы ознакомиться с необычными обитателями волшебного места, после посещения которого ей и впрямь несколько полегчало.
"Сердика… Сердика… — отдавалось где-то внутри. — Здесь мой дом. — Поняла Маришка. — Пусть я не родная по крови, но какие-то глубинные узы связывают меня с этим местом. Я тут была, жила раньше. Обычной ли фракийской крестьянкой, шаманкой, самодивой — какая разница — я дома".
И чувство невероятной свободы нахлынуло, завертело, освободило и от нелепого чувства вины, и от социальных наслоений, соглашений, принятых в обществе, диктующих свои условия и правила поведения в социуме — от всего наносного хлама, который как соринки в круговороте воды так же неизбежны и так же поверхностны. Кое-где из-под пряной чернеющей земли пробивались первые подснежники, тянущиеся к теплу и солнцу и не желающие томиться под мрачной разлапчатой тенью могучих елей. Многоголосый щебет скворцов, взахлеб славящих жизнь, внезапно притих, и в дрожащей тишине раскатисто зазвучали переливы колоколов церкви Бояна.
Утром, перед отъездом, спустившись в гостиничный ресторан, Маришка не обнаружила привычного "шведского стола" и вздрогнула, когда внезапно появившийся официант вежливо поставил перед ней красиво сервированную тарелку с крашеными яйцами и пасхальным куличом.
— Христос воскресе! — поздоровался он.
— Воистину воскресе! — улыбнулась Маришка.
|
|