Екатерина Глушик __ БАБУШКА МАТРЁШКА
Московский литератор
 Номер 6, март, 2009 г. Главная | Архив | Обратная связь 

Екатерина Глушик
БАБУШКА МАТРЁШКА

     
     У бабушки Матрешки, как зовем дедушкину сестру Матрену мы, двоюродные внуки, очень хорошие волосы. Сама она уже старенькая, сухонькая, очень маленькая, волосы у нее седые. Но укладываемые на голове косы длинные и толстые. Увидеть их, обычно закрытые платком, довелось нам первый раз в бане, куда мы с сестрой Леной как самые слабые и плохо переносящие жар пошли в ее компании в последний пар.
     Когда бабушка Матрешка распустила закрепленные на затылке косы и они упали у нее ниже пояса, мы изумились необычайно. К тому же нам довелось не только увидеть такие необыкновенные косы — нам разрешено было их расплетать! И мы, усевшись возле бабушки на полке с разных боков, получив во временное владение по косе, стали их расплетать, превратив это действие в соревнование и в азарте надергав бабушку за волосы изрядно.
     Если она сидела на лавке, распущенные волосы доставали до пола. Внимания они требовали немалого. И когда мы, отчасти помывшиеся, отчасти помытые, прибежали домой, тетя Нюра, привезшая нас в деревню в гости, сказала: "Да, Матрену с ее волосами из бани не скоро жди. Это нашу редкую поросль сверху из кружки полей — и готово дело. Чисто! А ее волос тщания да внимания требует".
     Мы присоединились к чаепитникам, по выходе из бани чаевничавшим за большим столом в горнице. Пить после бани чай мне очень нравится. И дома, и здесь, в гостях в деревне, это — целый ритуал: неспешное похлебывание с предварительным обсуждением, кто с каким вареньем будет пить. Я всегда выбираю малиновое. Мне нравится не только его мягкий сладкий вкус, но и то, что после горячего чая с ним лоб покрывается испариной, и я, как взрослая, говорю "ух", вытирая лоб тыльной стороной ладошки.
     После бани нам разрешается пить чай из блюдца. Когда я спросила тетю Нюру, почему она пьет чай из блюдца только после бани, она ответила:
     — Да ждать мочи нет, когда остынет, пить больно охота.
     Но и когда чайник или самовар остывают, послебанное чаепитие продолжается из блюдец.
     Еще мне нравится, что за чаем ведутся неспешные разговоры, темой для которых может стать любое, даже самое незначительное событие, обсуждаемое в таких беседах с разных, совершенно неожиданных сторон.
     На этот раз темой обстоятельного разговора стала реплика тети Нюры о волосах бабушки Матрешки: она вызвала воспоминания дедушки Карпа, одного из наших многочисленных двоюродных дедушек:
     — Косы ее Тимофей полюбил, за косы и свататься приехал. Это в бабах да старухах волос прячь, а в девках — выставляй, кажи, что имеешь, како наследство по роду досталось...
     — За волос полюбил, по волосу все и гладил. Другой, быват, за косы полюбит, да потом за их и оттаскат. А Тимофей, царствие небесное, жалел Матрену. Она махонька, дак он все ее как дитю держал, все по голове, глядишь, гладит. На империстичельску уходил, дак, тятя говорил, она на ём так до околицы и висела, домой тятя да дед ее на руках ташшили. Два дня пластом на кровати лежала. Ванятку-то мама даже к себе забрала, как от неживой. Ходила к ней за скотом да за ней смотреть. Свое хозяйство тоже не бросишь. Тятя ругал: "Че ты так убивашься? Как по покойнику! Накликашь!" А кто вот знат: то ли накликала, то ли начуяла? А только не увидела больше Тимошу своего.
     Не убивалась бы так, может, и не скинула бы девочку-то. Все бы не одна сейчас бобылкой какой жила. А Ванятку провожала, видно, боялась реветь — слезы не уронила. А тоже сухими глазами не уберегла. Вот и вдова, и сын погиб, а ни одного не хоронила. И могилы не знат. Где кто лежит — неведомо, — тётя Нюра крестится, и за ней все сидящие за столом, — не дай Бог никому не знать, где родные косточки лежат. На Тимоню-то не ведат, в каку сторону молиться — никакой вести. Да и выведывать боязно: на чьей стороне был в гражданскую— Бог весть. Доищешься, а он — беляк. А откуда Ванятка-то последнее письмо прислал? Забыла, — обращается она ко всем.
     — Из Польши, Лодзь, — старается четко выговорить непривычное, но заученное слово дедушка Карп. — Ведь в земле той каки-то вовсе безбожники, хуже никониан. Те хоть ране толк в вере знали. А в Польше той изначал безбожниками так и жили. И похоронили не по-людски, и потом некому прийти отпеть на могиле да помолиться, как след, — печалится Карп Иваныч.
     — Да Матрена на ту закатну сторону кажный день за Ванятку молит, уж ее молитва дошла, уж за все тамошне безбожие отчиталась.
     Пришедшая бабушка Матрешка, как и все возвращающиеся из бани, встречена пожеланиями легкого пара.
     — Легкий был, легкий,— подтвеждает она. — Да под конец уж никакого не было. Без пару мылася.
     — Уж без пару?! — сомневается дядя Яким. — Вон на всю щеку румянец.
     — У меня румянец не от пару, а от роду: с молоди во всю щеку жар.
     Дед Карп хрипло смеется:
     — Вспомнила! Молодой румянец до старости не сбережешь! Во всю щеку! Да и зубов-то было— во весь рот. А теперя без опаски клади тебе палец в рот — кусить нечем. С молоди! Я вон с молоди-то ничё до старости не доташшил. Все подменили мне, пока до старости добрался. Сам не заметил, кто и когда подмену совершил. Вроде как Карпом был, так им и остался: я и я. А посмотришь — другой человек. Руки — не те. Ноги — не те. О-о, глаза — те. Вижу, как и свататься ходил — хорошо. Жену мне — и ту подменили. Высватывал красавицу, да статную, а глядь — старуха при мне. Главное — глаза видят хорошо, подмену-то вижу. Вот на черта бы мне ее и разглядывать? Лучше бы глаза плохи были, а все другое, как у молодого, — заключает он под хохот сидящих за столом, в том числе и его жены бабушки Федосьи:
      — Вот ведь черт окаянный! Я тоже хорошими глазами на старика какого-то беззубатого кажен день гляжу. У Матрены зубы-то считаешь, а у себя бы тоже осчитал — небольшой труд: на одной руке у беспалого плотника пальцев больше, чем зубов у тебя. А у меня все на месте, да и не болели ни разу, — бабушка Федосья под общий хохот открывает рот, демонстрируя зубы.
      — А не будь у тебя такого частокола, я бы и не посватался, — Карп Иванович говорит серьезно, но по его глазам, светящимся лукавым молодым огоньком, можно понять, когда он шутит, даже если у него суровое выражение лица и серьезный тон. — У нас по роду и от тяти, и от мамы плохи зубы в приданом. А к старости и вовсе никаких. Дак мне ишо дедушко Поликарп наставлял: "Хочешь, чтоб ребятишки у тебя баски народились — баску и высватывай. Добро-то сам наработашь. Высваташь богату да дурну каку-ко, дак никакому богатству не обрадеешь — она тебе и ребятишек по себе народит. А того и гляди, что девок. И никакого богатства не достанет их за мужей спровадить". Я дедушку-то Поликарпа слушал больно. Он в солдатах где только ни бывал! И рассказы его больно слушал, и его больно слушал. Все мне хотелось ему угодить. А тебя, старушоночка моя, тятя мой высмотрел, царствие ему, — дедушка Карп крестится, и за ним все присутствующие. — Приглядись, говорит, к Белоноговой младшей, уж она на выданье скоро. Оне ведь все Белоноженьки-то рукасты-умелы, глазасты-хороши. Да и белозубы до старости. У их и бабушки обеесторонни до старости с зубам. А с зубам-то и разговор чист, без шипенья. То к старости мало того, что крючит да кособочит, да ишо как змея шипеть возьмется. Так что зубы твои нынешны еще в молоди высмотрены. Коли бы не бабок твоих зубы — сидела бы в девках до сей поры, сватов от меня не дождалась бы, — решительно заявляет под непрекращающийся смех дедушка Карп.
     Бабушка Федосья шутливо возмущается:
     — Я-то в девках бы осталась?! Да нас всех пятерых сестер до срока высватывали, не давали до выданья досидеть. Дома не успевали придано готовить — уж новы сваты едут, кто вперед успеет. Тятя нас, девок, больно любил да холил. С братьями-то строг, а с нами — ласков. И в девках баловал, и мужними женами потакал. Меня, последнюю, така неохота у его была отдавать! А я дурочкой-то думаю: "Сестры все вон как бойко сосватаны. Чего я буду дольше ждать? Еще подумают, что не сама не иду, а саму не берут. Нет! И я рано!" А тятя-то кажному зятю, Карп вот не скажет, а я скажу, говорил: "Чуть обидишь доченьку мою — приду и заберу со всеми дитями, что народите. И потом не ходи не выпрашивай обратно. А только и выпросишь, что вот это", — и кулак кажет. А кулочок у него все помните масштаб — не у кажного голова така на плечах. Это у нас в Терешках все говорили, что по другим деревням мужья жен боем бьют. Вот тятя и упреждал.
      — Да это ваши же парни и пускали таки разговоры, чтобы невесты не разъезжались в чужи деревни, — предполагает дядя Вася, до того не вступавший в разговор. — Где это у старообрядцев в избе кулаки в ходу? Хитрили ваши женихи, вот тебе и про кулаки сказ.
     — Хитрили-то хитрили, а коли муж упрежден, то и жене покойнее в чужом дому. Ой, как в дом-то чужой да дальний наперва страх идти! Свадьба, да гулянья, да обряды — весело. А потом? Да и Карп — один сын, сестры замужни далеко высватаны. Думала: угожу ли родителям его? Да бабушка еще жива была неходяща. А мамушка Дарьюшка така со мной ласкова да покладиста! Карпушу вон своего нукнет, а меня — никогда. Да и я, знамо дело, в стараниях да угождениях все. И таки мы с ней задушевницы сделались, что не знаю, каку боле оплакивала: маму родиму или мамушку Дарьюшку. Обе, как отошли, глазам таку слезну долю дали! С мамой родимой я шестнадцать годочков прожила, а с мамушкой Дарьюшкой мало не сорок. За все-то она меня похвалит, все-то подскажет, во всем-то поможет. А дети пошли, дак все говорила: "Карпуша, жену ты каку справну бабу в дом привел — всем во всем угодит. Дети-то, смотри, как выпрошены: парни — твоим лицом, девки — ейным. Во всем права да справедлива". Тятя родимый ездил, только дела чуть отпустят, навещал дочерей. И все с гостинчиком — баловством: бусы, платочек, боты. А мамушка Дарьюшка все ему меня хвалит — нахваливат: кака хороша молодуха им досталася, налюбоваться-нарадоваться не могут. Ну и тятя больно рад таким-то речам. А как я еду к родителям гостевать, дак она меня и провожат со слезам, и встречат со слезам. И умна была!!! Читать-то только книги церковные и читала, другой грамоте не обучена. Но умна!!! Слышу как-то случаем она с соседкой советует. Та все, слышно, кричит на сноху: неумеха! нескладуха! А мамушка Дарьюшка ей и говорит: "Чего ты, Наталья, на молодухе голос рвешь? Не умеет — научи. Что за ученье на крику? У тебя в дому один сын остался, тебе со снохой доживать. А ну сляжешь? Мужики-то в поле да в лесу, а с тобой неумеха-нескладуха. Вспомнит она тебе крики-то, скажет: "С меня какой спрос, с такой-сякой? Так-сяк и хожу за тобой. Лежи вот в сырости". Да образумила же. Поунялась та с попреками. А как сама-то слегла год обезножена, дак я ее, родимую, не знала, как и обиходить. На завалинку снесем ее, она сидит, солнышку радеет. А плоха-то когда совсем стала, дак я все молила-уговаривала: "Не сироти ты меня, мамушка Дарьюшка, не сироти" — у бабушки Федосьи слезы. — Я уж и сама к тому сроку бабушка была, а сиротеть-то николи неохота. И бабке горько сиротой остаться.
      — Ну, развела море-окиян, — дед Карп Иванович нарочито строг. — Воистину: начала за здравие, кончаешь за упокой. Все тайны выдала. Вот, говорят, хмель языки развязыват А у вас, баб, баня да чай всю подноготну вынимат. Пришла из пару да и выдала, что не бита была мужем из-за тятиных кулаков. Вот так так! А где бы мне научиться бабу охаживать, коли дома такого не видал? Где мудрости этой обучиться? А и надо бы, тебя вот послушашь. Тятя с мамой покладист был, но в ласки-то не пускался. А дедушка Поликарп с бабушкой Агрипиной больно ласков все. Репушкой звал. Та как и Матрешка вот, махонька, голос тихай. Я как-то мальчонкой свольничал — крикнул на бабушку, дак от деда таку затрещину получил— на всю жизнь мудрость. Помню, прикрикнул как-то на бабунюшку — баловнем рос — и тут слышу дедово: "А ну-ка иди-ко сюда скоренько, сокол". Я, вишь ли, не видел его, а он моё-то геройство слыхал. А я его тем боялся, что не угожу. Любил его. И уж не угодил так не угодил! Подхожу — он мне по затылку хрясь! И ни слова боле. Я на чердак — и реветь! Обидно. Обидно, что дедушка слышал. Вечером за стол, молимся, а дед и не глядит на меня. Ох, я переживал! После ужина иду у бабунюшки прощения просить — руки целовать. Раньше руки у бабушек-дедушек целовали в праздник да в прощение, — это уже к нам обращается дедушка Карп.— Она меня простила да по голове-то затрещной давай гладить— жалеть. А я того сильней реветь, как от дедова подзатыльника. Стыдно! А ты — тятин кулак напугал! Скоко уж твово тяти на свете нету, а хоть видала раз кулак-то поднесенный? Не то, что охожена была, а хоть видала поднесенного? Вот при девках скажи, а то подумают малышки: ох, дедушка Карп какой негодный старик! Так бы бабушку Федосью и забил, да вот тятю ейного устрашился. От самой, мол, слыхали. Сказала, а чего сболтнула — сама не поняла. Вы, бабы, ведь всю жизнь при детях. Уж выучены, должны бы понимать, что можно до детских ушей допускать, а чего и мимословом нельзя. Все уважение растранжирите тут, — Дедушка Карп Иванович говорит лишь назидательно, не сердито, но все чаепитничающие женщины начинают его хором успокаивать:
     — Да Карп! Да ты в уме ли?! Да Бог с тобой! Твое уважение не то в один день — в год не растерять. Да и девки-то уж большеньки, различают, где мы всерьез, а где шутки ради. А чем нам тут сердиться ни за что ни на что, лучше споем-ко.
     Женщины знают, как расположить деда Карпа: он очень любит петь и слушать поющих баб. А поскольку у беспоповцев праздность не приветствуется, а распевание песен, если только это не религиозные, самая праздность и есть, то его попытки нет-нет да затянуть или склонить к пению пресекаются советами "лучше молитву почитать лишний раз". А тут сами предлагают попеть. Карп Иванович на такие взятки сразу поддается, что мы неоднократно замечали. Он просветлел лицом, распрямился и затянул, видимо, решив в свою очередь угодить инициаторам пения, потому что запел женскую:
     
      Неширокая река
      По за огороду.
      К неширокой той реке
      Шла я раз по воду…
     
     Его низкое пение подхватывается сильными и красивыми голосами женщин и дребезжащими — бабушек:
     
      Я по воду, воду шла
      Песни распевала.
      О своей судьбе тогда
      Девушка не знала…
     
     Мы уже неоднократно слышали эту песню и подхватываем, поддавшись грустному настроению поющих:
     
      И не знала я тогда,
      Что счастливой доли
      Не отведать в бабий век
      В мужниной неволе...