Евгений Бузни
НАБОЛЕВШИЙ ВОПРОС (А.П. Чехов защищает лес)
|
СПОР ДВУХ ЛЮДЕЙ О ЛЕСЕ был предложен читателям великим русским писателем сто с лишним лет назад. Люди тогда ещё не научились расстреливать дождевые облака, если им где-то не нужен почему-то дождь, не осушали широкомасштабно болота, не создавали новые моря в низинах, не сравнивали начисто тысячелетиям стоявшие горы, не вызывали опустошительные ураганы ядерными взрывами — словом, не корёжили землю, не искажали климат, как это стало обычным сегодня в век технической революции, осуществлённой человеческим гением. Но уже в то время "мелких" — с позиции наших дней — преобразований люди начали беспокоиться о климате, о судьбе земли и человека на ней. Впрочем, беспокоились не все, а лишь передовые, далеко смотрящие.
Ими порой оказывались не только учёные, но и простой лесник, крестьянин. Но голос последних не был бы услышан, если бы не усиливали его мощные рупоры писателей, одним из которых, наиболее чутким к голосу народа и наиболее сильным по звучанию в мире, был Антон Павлович Чехов.
Пьеса "Леший" писалась не без труда. И.Я. Гурлянд вспоминал по этому поводу: "Третий акт ему решительно не давался, так что были дни, когда он говорил, что кажется, пошлёт своего "Лешего" к лешему... когда в немногих словах А.П. рассказал общий план "Лешего", я заинтересовался одним: почему центром пьесы является человек, влюблённый в леса.
— Наболевший вопрос, — коротко ответил Чехов и прекратил разговор".
Наболевший вопрос. Почему же для великого мастера описаний человеческих душ, для художника, у которого главным сюжетом произведений всегда были человеческие взаимоотношения, наболевшим вопросом оказался лес?
Это произошло не сразу и не вдруг. Понимая, что живёт в период великих преобразований, когда начинало только казаться, что всё подвластно человеческому разуму, Чехов писал: "Я с детства уверовал в прогресс и не мог не уверовать, так как разница между временем, когда меня драли и временем, когда перестали драть, была страшная". Однако с юношеских лет и до конца дней своих великий гуманист не допускал и мысли о превосходстве человека над природой.
Ещё учась в университете, готовя студенческую, но уже научную работу, Чехов убеждённо писал о необходимом паритете между природой и человеком, ставя всё же природу на первое место, отдавая ей право голоса:
"... природа не терпит неравенства... Стремясь к совершенному организму, она не видит необходимости в неравенстве, в авторитете, и будет время, когда он будет равен нолю... Не следует мешать природе — это неразумно, ибо всё то глупо, что бессильно. Нужно помогать природе, как помогает природа человеку".
Нет, Чехов не стал писателем-природоведом. Перо тонкого психолога всегда рисовало судьбу человека, но в тех редких случаях, когда оно всё же касалось то ли мокрых плачущих сибирских равнин, то ли горящих пожарами лесов Сахалина, каждый раз они оживали перед читателем, и их также становилось жаль, как маленького страдающего человека.
Эту любопытную особенность чеховского пера можно заметить уже в одном из первых его рассказов "Верба", о котором часто говорят литературоведы, но замечая в основном судьбу маленького почтового служащего. Между тем рассказ начинавшего тогда писателя поражает прежде всего удивительным олицетворением вербы, и не просто сопоставлением, а слиянием образов старика Архипа и Вербы. Это слияние человека с природой настолько органично, настолько кажется естественным, что входит в сознание читателя беспрепятственно, как бы само собой, непроизвольно рождая желание читать дальше, вызывая интерес к последующему. И читатель даже не задумывается над тем, что если теперь он, выйдя на улицу, как-то по особому тепло взглянет на корявое деревцо у своего дома, то причиной тому послужит небольшое вступление Чехова к рассказу "Верба".
"Кто ездил по почтовому тракту между Б. и Т.?
Кто ездил, тот, конечно помнит и Андреевскую мельницу, одиноко стоящую на берегу речки Козявки. Мельница маленькая, в два постава... Ей больше ста лет, давно уж она не была в работе, и не мудрено потому, что она напоминает собой маленькую, сгорбленную, оборванную старушонку, готовую свалиться каждую минуту. И эта старушонка давно бы свалилась, если бы она не облокачивалась о старую широкую вербу. Верба широкая, не обхватить её и двоим. Её лоснящаяся листва спускается на крышу, на плотину; ниже ветви купаются в воде и стелются по земле. Она тоже стара, и сгорблена. Её горбатый ствол обезображен большим тёмным дуплом. Всуньте руку в дупло, и ваша рука увязнет в чёрном меду. Дикие пчёлы зажужжат около вашей головы и зажалят. Сколько ей лет? Архип, её приятель говорит, что она была старой ещё и тогда, когда он служил у барана в "французах", а потом у барыни в "неграх"; а это было слишком давно.
Верба подпирает и другую развалину — старика Архипа, который сидя у её корня, от зари до зари удит рыбку. Он стар, горбат, как верба, и беззубый рот его похож на дупло. Днём он удит, а ночью сидит у корня и думает. Оба, старуха-верба и Архип, день и ночь шепчут... Оба на своём веку видывали виды. Послушайте их..."
Рассказ "Верба" был написан в 1883 году и опубликован в журнале "Осколки", а ровно через десять лет журнал "Русская мысль" начинает знакомить читателей с путевыми записками А.Чехова "Остров Сахалин", в которых, несмотря на строгий, порой просто научный стиль описаний природы, мы читаем строки, очень напоминающие своей любовью к природе десятилетней давности рассказ "Верба".
"Вблизи селения, а особенно по дороге к Крестам, встречаются превосходные строевые ели. Вообще много зелени, и притом, сочной, яркой, точно умытой. Флора Такойской долины несравненно богаче, чем на севере, но северный пейзаж живее и чаще напоминал мне Россию. Правда, природа там печальна и сурова, но сурова она по-русски, здесь же она улыбается и грустит по-аински, и вызывает в русской душе неопределённое настроение".
То природа "улыбается и грустит", то дерево скрипит жалобно, и никто не слышит его жалоб, как не слышал и не воспринимал никто жалоб ссыльных России.
ИНТЕРЕСНО, ЧТО ЭТА ЛЮБОВЬ Чехова к природе, заставляющая его очеловечивать окружающее, в то же самое время неразрывно связана с любовью к самому человеку. Он утверждает, что если нет любви к одному, то нет её и к другому. В пьесе "Дядя Ваня" об этом чётко говорит главная героиня Елена Андреевна, гневно обрушивая свои обвинения на мужчин:
"Вот как сказал сейчас Астров: все вы безрассудно губите леса, и скоро на земле ничего не останется. Точно так вы безрассудно губите человека, и скоро, благодаря вам, на земле не останется ни верности, ни чистоты, ни способности жертвовать собой. Почему вы не можете видеть равнодушно женщину, если она не ваша? Потому что, — прав этот доктор, — во всех вас сидит бес разрушения. Вам не жаль ни лесов, ни птиц, ни женщин, ни друг друга...".
Чехов имел право говорить так, ибо видел собственными глазами варварство человеческое, его равнодушие и писал о них в записках о Сахалине. Плывя по Амуру на пароходе, его поражают лесные пожары:
"День был тихий и ясный. На палубе жарко, в каютах душно, в воде +18о. Такую погоду хоть Чёрному морю впору. На правом берегу горел лес; сплошная зелёная масса выбрасывала из себя багровое пламя; клубы дыма слились в длинную, чёрную, неподвижную полосу, которая висит над лесом... Пожар громадный, но кругом тишина и спокойствие, никому нет дела до того, что гибнут леса. Очевидно, зелёное богатство принадлежит здесь одному только богу".
Чехов отправился на Сахалин познакомиться с жизнью каторжан. Но его не могло не задеть то, что леса Сахалина страдали не меньше людей, и перо писателя записывало эту боль, как свою собственную:
"Когда в девятом часу бросали якорь, на берегу в пяти местах большими кострами горела Сахалинская тайга. Сквозь потёмки и дым, стлавшийся по морю, я не видел пристани и построек и мог только разглядеть тусклые постовые огоньки, из которых два были красные. Страшная картина, грубо скроенная из потёмок, силуэтов гор, дыма, пламени и огненных искр, казалась фантастическою. На левом плане горят чудовищные костры, выше них — горы, из-за гор поднимается высоко к небу багровое зарево от дальних пожаров; похоже как будто горит весь Сахалин. Вправо тёмною тяжёлою массой выдаётся в море мыс Жонкьер, похожий на крымский Аю-Даг; на вершине его ярко светится маяк, а внизу в воде, между нами и берегом стоят три остроконечных рифа — "Три брата". И всё в дыму, как в аду".
Описания Чеховым лесных пожаров и вся его любовь к природе отнюдь не напоминает сентиментальные вздохи или, скажем, религиозные чувства джайнов, закрывающих рот и нос марлей, чтобы не проглотить нечаянно живое насекомое. Чехов по натуре учёный и прекрасно понимает роль природы для человека. Он категорически протестует против вмешательства человека в природу, когда его деятельность приносит ему же вред. Красноречивы примеры бесхозяйственности на Сахалине, приводимые писателем.
"Речка Аркай впадает в Татарский пролив, вёрст на 8-10 севернее Дуйки. Ещё недавно она была настоящею рекой и в ней ловили рыбу горбушу, теперь же, вследствие лесных пожаров и порубок, она обмелела и к лету пересыхает совершенно".
До чего же актуально всё это и сегодня! Мелеют реки, пропадает рыба от заводских стоков, застаиваются, зарастая водорослями искусственные моря, которые в свою очередь зачастую создаются на месте густых лесов. Кто знает, сколько погибло в них удивительных растений, так и не открытых для себя человеком?
Чехов относился к лесу с уважением, знакомясь с ним, изучал, описания его и художественно интересны и по-научному точны. Порой по ним можно составлять географию и заполнять параграфы учебника ботаники.
Но самое интересное в Чехове, пожалуй, искренняя всецелая преданность идеям, во имя которых жил. Будучи врачом, действительно лечил людей и зачастую бесплатно. Став писателем, лечил нравственные недуги, высвечивая язвы человеческого общества, направляя против них острие своего пера. Любя природу, говоря о бездумном уничтожении лесов, сам своими руками сажал и сажал деревья. Тополиная аллея в Мелихово была началом, сад в Ялте на белой даче в Аутке должен был стать осуществлением мечты — сделать землю вечно цветущей, прекрасной, счастливой, создать на ней вечную весну.
"В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли", — говорил Астров в "Дяде Ване". Хотелось бы добавить "и дела". Но Чехов последнее утверждал всей своей жизнью, ибо его дела были столь же прекрасны, как и проповедуемые им в книгах мысли. С гордостью и верой в будущее он говорил Куприну о своём культуртрегерстве: "Ведь здесь до меня был пустырь и нелепые овраги, всё в камнях и чертополохе. А я вот пришёл и сделал из этой дичи культурное, красивое место... Знаете ли, чрез триста-четыреста лет вся земля обратится в цветущий сад. И жизнь будет тогда необыкновенно легка и удобна".
А в письме Ольге Леонардовне Книппер Чехов писал из Ялты: "Сейчас по телефону получил известие, что ко мне едет турист-венгерец, посещающий всех писателей. Того не знает, что я уже не писатель, а садовник". Кажется шутка, но по сути — настоящая правда.
ВОКРУГ КАМЕННОГО ЗДАНИЯ, выделявшегося своей белизной на фоне покрытых зелёным лесом гор и как бы возвышавшегося над Ялтой, Чехов сажал кедр атласский и кипарис пирамидальный, мыльное дерево и дерево тюльпанное, благородный лавр и кусты смоковницы.
Ему не удалось увидеть свой сад таким, каким хотел его создать. Не так быстро растут деревья, а жизнь человека, да ещё больного туберкулезом, увы, скоротечна. Замыслы же писателя-садовода были громадны. Со всех концов земли приходили в Аутку пакетики с семенами, проспекты и каталоги садоводческих фирм, приходили ещё и тогда, когда адресата уже не было в живых.
Белую дачу Чехова сегодня не увидишь на фоне гор. Задуманный сад поднялся высоко, благодаря стараниям многих поклонников писателя, его друзей и последователей во всех делах. Не сразу, но догадались-таки о задуманном Чеховым плане создания на земле в Ялте вечной весны. С января по декабрь зацветают сегодня в саду по очереди, как мечталось хозяину дачи, айва японская, жасмин голоцветный, розовая и красная камелии, фотиния китайская, .магнолия, розы, олеандр, хризантемы, османтус падуболистный.
Говорливый ручеёк, извиваясь меж экзотических для здешних мест растений, одаривает их влагой и радует глаз посетителей музея, восхищённых и мерным шумом небольшого водопадика, и поразительным сочетанием почти восьми сотен различных растений, любовно собранных и взращённых сотрудниками музея по плану писателя с душой поэта, видением художника, а главное — человека, не просто любившего природу саму по себе, а чётко понимавшего великое предназначение человека на земле служить природе, как и она ему.
Не так давно, лет тридцать-сорок назад, школьники Ялты, рабочие и интеллигенция города, в котором некогда создавал свой цветущий сад А.П. Чехов, выходили по примеру писателя на крутые склоны холма Дарсан, многие годы блестевшего лысиной почти посреди города, и копали сотни ям, год за годом высаживая маленькие щупленькие саженцы сосенок. Как ни медленно, а вырос лес, уже сейчас создав в этом районе особый микроклимат. Крепнут, наливаются силой сосны, всё больше и больше вливая в струи морского воздуха потоки душистого хвойного аромата. О таком лесе мечтал Хрущев "Лешего" и Астров "Дяди Вани", о таких лесах по всей земле мечтал Антон Павлович Чехов.
Но если бы все это понимали сегодня. Сник энтузиазм сажателей леса Ялты. На том же Дарсане захрипели болью вековые можжевельники, срубленные для очистки площадок под строительство. Строятся здравницы и вгрызаются дороги в леса заповедного леса. Под Москвой и возле многих крупных городов России отнимаются в заповедных лесах территории под строительство дач для денежных магнатов новой России.
Огромные, масштабные планы перестройки страны и перевода её на рельсы ненасытного частного капитала не согласовываются с возможностями природы. Если обращаться с нею, как со слугой, она может погибнуть вместе с человеком. Но она может и возродиться для его же счастья, если человек будет о ней заботиться. А заставляли бы каждого, кто незаконно вырубил лес, не штрафы платить, а работать на лесопосадках, пока с лихвой не восстановит уничтоженное — поубавилось бы вырубок в заповедниках и парках.
Лес, замечательный, рослый красавец, кругляком продаётся за валюту. А на что она нам, если не сумеем мы выжить среди дыма, копоти, гари, кислотных дождей и химических выбросов, если погрязнем в угаре предпринимательства, когда каждый тянет себе кусок пожирнее, и потому некому по-настоящему задуматься, а не разрываем ли мы всю природу на части? Не потому ли Чехов говорил, думая о лесе, — "наболевший вопрос"? Он уже тогда, сто лет тому назад, болел этой болью — наш российский лес. Услышат ли эту его боль сегодня?
|
|