Александр Сорокин
У МИРА НА КРАЮ
|
ОНА МОЛЧИТ
Люблю её, большую, малую,
зову её: Святая Русь.
Никто у сердца не украл её —
ни швед, ни немец, ни француз.
И наши бравые правители,
и диссиденты-крикуны
проходят — только их и видели —
её не тронув тишины.
Она молчит, и в том молчании
так много смысла и огня,
как искренности — в покаянии,
и прегрешений — у меня…
В МЕТРО
Он идёт по переходам
и не ропщет на судьбу,
и зовёт своим народом
эту хмурую толпу.
Озирается в вагоне
беззащитно, как слепой,
замирает на перроне,
что-то слыша над собой,
что-то слыша надо всеми,
что никто не слышит тут.
На бумаге — будет время —
эти звуки оживут.
Он их чарочкой помянет
и, быть может, не одной,
но едва ли легче станет
жить под солнцем и луной.
Кто же он, откуда родом?
Уж не я ли это сам
восхожу по переходам
из подземки к небесам!
На простор из клети душной
вырываюсь, сам не свой,
забывая мир окружный
с его славой и молвой.
И подземное — земное
раздвигает берега…
Видно, нет тому покоя,
кто пришёл издалека.
ТЫ ЗНАЛА
Уюта — нет. Покоя — нет.
Александр Блок
Холодный ветер дул с окраин,
бросало в дрожь особняки.
Ты знала — мы с огнём играем,
но не отдёрнула руки.
В любви так много жадной страсти —
она бездомна и груба,
как это долгое ненастье,
как наша тёмная судьба,
как тот, с перрона отходящий,
пустой, нетопленный состав…
"Мой милый, ты ненастоящий,
и я умру, твоею став".
Да! Но тогда ты промолчала,
к моей щеке прильнув щекой.
Да! Но начать нельзя сначала
ту жизнь — она была такой.
Беда нас бросила друг к другу
при тусклом блеске фонарей
и повела сквозь гарь и вьюгу
шататься у чужих дверей,
делиться радостью любою,
впотьмах отыскивая след
к тому уюту и покою,
которых и в помине нет.
УХОД
Избави Бог жить только для этого мира…
Л.Н. Толстой
Навек покидая любовью отравленный дом,
уставший от славы и тяжбу затеявший с Богом,
он знает, что сердце
не может болеть о пустом
и печься о малом, томясь
в одиночестве строгом.
И, глядя сквозь слёзы на жалкие прутья ракит,
на тихое небо, зовущее в пропасть иную,
быть может, одно
про себя неотступно твердит:
"За что так любовно я жизнь эту
к смерти ревную?.."
НАВАЖДЕНИЕ
Окружённый сполохами древними
(или в явь мои сны облеклись?),
над продрогшими в поле деревьями
красный месяц подковой повис.
И уже на раздолье языческом
прозвучал над отчизной степной,
нарушая безмолвья владычество,
крик неведомой птицы ночной.
Я ли это иль предок забытый мой
с первобытной вдыхает тоской
воздух, дымом становищ пропитанный…
или это костёр за рекой?
Чьи-то тени ползут настороженно
вдоль оврага сквозь редкий туман…
Или всё, чему быть не положено,
распоясавшись, вводит в обман?
Где я? Кто я? Прикинулся чудищем
пень разлапый, иль чудище — пнём?..
Только звёзды и в прошлом, и в будущем
неподдельным мерцают огнем!
НА ТОЙ ВОЙНЕ
Я в смертный бой вступал во сне,
как будто наяву,
и погибал на той войне,
и до сих пор живу.
Из синевы спускаясь в ад,
в грохочущий разлом,
я знал, что нет пути назад,
и не жалел о том.
Над телом павшего бойца
призывно горн играл,
а я среди живых отца
в смятенье выбирал.
Но вот уже и нет живых —
все полегли в бою,
и канонады гул затих
у мира на краю.
Но вижу: скрыт густой травой
и пулями прошит,
в беспамятстве, полуживой
один солдат лежит.
Всю ночь я просидел над ним —
настырна смерть, хитра, —
моей молитвою храним,
он бредил до утра.
И вот рассвета час настал!
И отлегло в груди,
когда явился санитар,
как ангел во плоти.
Потом мне снился лазарет
и скальпеля металл.
Хирург, прося прибавить свет,
кроил, кромсал, латал.
Сон обрывался и опять
накатывал волной…
Уже я начал забывать
того, кто звался мной.
Иного воинства уже
небесные послы
бездомной, страждущей душе
благую весть несли.
Но что-то в памяти былой
мешало обретать
всепобедительный покой
и солнечную стать.
И так, плутая в полумгле,
я вспомнил наконец:
на хирургическом столе
мой воскресал отец.
ОТЕЦ
Придя как слух о без вести пропавшем,
он не скрывал осанки фронтовой
и не искал опоры в мире нашем,
и был спокоен — мёртвый, но… живой.
Припомнив всё, что вынес на плечах,
он оглянулся на свои потери —
и увидал меня… и, промолчав,
шагнул во тьму сквозь запертые двери…
И как теперь мириться с тишиной,
не поддаваясь жалости и боли!
Ведь часовые стрелки за стеной
не по моей остановились воле,
и не со мною счёты сведены;
нигде не бьют тревогу об утратах,
никто вокруг не ищет виноватых…
А оправданье — тяжелей вины.
|
|