Юрий Чичёв
Я – С ПРОЛЕТАРСКОЙ УЛИЦЫ
|
Я спросил русскую крестьянку из подмосковной деревни Безoбразово, как она относится к событиям в Южной Осетии, и глаза ее вспыхнули гневом и ненавистью, и она нервно, сбивчиво почти прокричала: "В сорок первом в нашу войну страх был, а это — опять! Сколько детей поубивало и народу! Мишку-то ихнего надо бы удушить, сволочь этакую…". Да, гнев и ненависть народа от той далекой войны на фашистов не остыли, живут в каждом, кого война коснулась. Страх и гнев, рожденные в детях Цхинвала, пострадавших от грузинской агрессии, будет в них жить всегда, как живет в нас, детях, переживших Великую Отечественную, память о тех годах.
Я хотел что-то написать о недавних событиях, но перечитал свою поэму, созданную 36 лет назад, и убедился, что она и о войне той, о которой мы узнали из теленовостей.
Сестрам Зое и Лиде,
братьям Жене и Саше
Я вырос не в лугах, не у озёр
И не под взглядом льдистых горных шапок,
Не на печёных солнцем камнях, где пасёт
Ленивая волна табун рыбешек шалых.
Я не вдыхал целительную синь
Приморских побережных кислородов…
Я пригорода трудового сын,
Я с Пролетарской улицы булыжной родом.
С откосом рядом шла вдоль полотна,
Блестя спиной рабочею булыжной.
Чуть свет вставала и звала она,
И до Москвы ее бывало слышно.
Гудел над нею властно химзавод,
И люди шли, дымились папиросы,
А на "железке" — дел невпроворот —
Пыхтели работяги-паровозы…
Здесь я родился, сделал первый шаг
И лоб пометил каменной печатью.
Пол-улицы сбежалось — как-никак,
Не хуже паровоза мог кричать я.
Вот наш пейзаж: забор, откос, кювет,
Сады сиренью вспенены махровой…
И места для меня роднее нет,
Чем улица из старого Перова.
Как улица моя судьба — точь-в-точь,
Пути мои дороги с нею схожи…
Вы бомбы помните, рвались за ночью ночь
И землю всю пронизывало дрожью?
Удар войны жизнь натрое рассёк:
На "до войны", саму войну и "после".
Сырой на щёку сыпался песок
В убежище в далёкую ту осень.
Как мало память помнит о "самой",
А "до" — от старших, по кино и книгам.
Но "после" — это навсегда со мной,
Ни подкупам не поддается, ни интригам…
Прошлась война по нашим светлым дням,
Сожгла заборы, и в кустах сирени
Зенитки встали, вверх стволы подняв,
И трепетали листья от сирены.
Да что заборы — жизни жгла она,
И землю жгла, и в души била больно.
Будь проклят тот, кому нужна война,
И тот, кто снова затевает войны!
Что было до? Я память тороплю
И обращаюсь к старому альбому.
Подолгу изучать его люблю,
Но заглянуть доверю не любому.
Вот у террасы вся семья. Увы,
Меня пока еще на свете нету.
Я только слышусь в шорохе травы,
И мама, может, думает об этом.
А я и братья — это все потом,
Отцу и маме прибавленье и не снится.
Я — за два дня до Рождества в 38-м,
А в стынь январскую на Рождество в 42-м
Роддом моршанский криком Женьки огласится.
А Сашка — после, ближе к январю
На свет явился к нам в 50-м…
Да что я вам об этом говорю,
Ведь начал я про "до", ну что ж, иду обратно.
Щелчок, и у террасного крыльца
Миг жизни той отснят, один из тысяч:
Вот мама, Лида на коленях у отца,
Вот Зоя вилкой в сковородку тычет…
Пускай теперь та карточка желта —
Фотограф был неопытен в работе —
И может, кто-то скажет, "Ерунда!",
Но мне она ценней иных полотен.
Мне карточка — как в прошлое билет.
В него не грех порою возвращаться,
Чтоб в мирный день последний постучаться
И в ночь июньскую навек с ним распрощаться,
Пройти войну и после повстречаться
Вновь с мирным днём, сказав всем войнам: "Нет!"
У каждого есть памяти резерв.
Пусть там пылится мелкое. Но надо,
Чтоб иногда взрывалась канонадой
Та клеточка, той грозной темы нерв.
И высветит сознание твоё
Кровавых дней багровые наброски,
Обвалы стен, горелое жнивьё
И хат спалённых пепельные горстки.
Нам в прошлое заглядывать не грех
(В нем — многое, и, в том числе, святое)
И обрывать на миг беспечный смех,
У вечного огня в молчанье стоя…
Но о войне.
От горя и тревог
На нашей улице булыжник темен.
И каждый дом не избежал, не смог
В ту пору обойтись без слёз, без помин.
Я знаю, годы, годы пролетят,
Но будут нам всю жизнь бомбежки сниться,
И крики паровозов на путях,
Пожаров и прожекторов зарницы…
Среди кюветов, сточных вод, колёс,
Гудков протяжных маневровой "Щуки",
Травинкой бледной колыхаясь, рос,
То бронхами свистя, то плача с золотухи.
А все война.
Рвалась к Москве в огне,
На рельсы, на завод швыряла бомбы.
Но все ж судьба жизнь подарила мне
(Так говорили, сам-то я не помню):
Ударил враг в полградуса правей —
В серебряные баки нефтебазы.
Горела нефть, катаясь по траве,
И пять домов могилой стали сразу.
Остались жить по щедрости врага:
Спасла всех нас тогда его сверхточность.
Полградуса и радуйся пока,
А мать молись: что завтра будет ночью?
…………………………………………….
Так день за днем шагал, за ночью ночь,
И груз войны давил, давил на плечи,
Пока не удалось нам растолочь
Гнездо врага, гнездо нечеловечье.
Добит злодей! Закончилась война!
У новой жизни с прежней нету сходства.
Написана уж повесть не одна,
И фильмы сняты про войну, сиротство.
А время шло. И паровоз кричал
О чем-то радостном, о том, что выжил.
Но память приходила по ночам,
Ждала шагов по мостовой булыжной.
А поутру рассветная роса
Настывший камень улицы омочит.
И день заботой высушит глаза,
Уйдет печаль до следующей ночи…
Среди кюветов, сточных вод, колёс,
Гудков протяжных маневровой "Щуки"
Я закалялся все-таки и рос
И кой-какие постигал "науки".
Для лирики пейзажной тут не та,
Конечно, обстановка — дым и свалка.
Но пацанам здесь в ловкости закалка:
Утильсырья на свалке до черта.
Мы не кляли тогда свою судьбу
И у палатки с деловою рожей
Еврею старому свинцовую трубу,
Набив песком, всучали подороже…
Сюжет ночной. Тебя колотит дрожь.
И храбрый ты и, как сурок, трусливый:
Решился на отчаянный "грабеж" —
Ползешь к дядь Яше за незрелой сливой…
А вот у школы маешься с тоски.
День длинный-длинный и конца не видно:
Два дня всей школой ждали пирожки,
Нам обещали вкусные, с "павидлой"…
За пятьдесят копеек пирожок.
Я сдал два ре на жареных четыре.
Холодный, клеклый и бесформенный комок.
За два укуса каждый слопать смог,
И каждый был
как самый вкусный в мире…
Морозом грязь сковало. Как паркет
Была б она, да жаль, полно колдобин.
В одной руке — "подушечек" пакет,
В другой — буханка. Запах бесподобен.
Ну, как же, школьный выдали паёк:
Хворал — скопилась норма за неделю.
От радости сердечко ёк да ёк —
Вот дома похвалюсь, на всех разделим!
А где ж портфель? А нет его. На мне
В противогазной сумке било сзади
По худенькой мальчишеской спине
Мое добро — учебники, тетради.
Куснуть разочек был велик соблазн,
Заесть конфетой — ну, вершина вкуса!
Ну что ж случится за один-то раз,
Убудет ли от одного укуса?
Шел да мечтал. А как заметил — жуть!
В руке осталась тонкая горбушка…
(Как многое нам хочется вернуть
И повторить, но чтоб без малодушья).
И без конца играли мы в войну,
И поджигные гнули самопалы,
И походить желая на шпану,
Блатным старались щегольнуть вокалом.
И на мансарде в праздник портвешок
Семь пацанов без страха и упрека
Распили весело, не зная, что грешок
Тот сладкий многих заведет далеко.
И воровали, было, что скрывать.
За счет войны судья не делал скидки.
И не одна у нас рыдала мать:
И муж погиб, и сына нет — в отсидке.
И всё-таки была она сильна,
Та улица, простая работяга.
Я в доказательство одно скажу хотя бы:
Моей судьбой продолжилась она.
И в день сегодняшний, в судеб лихой черёд
Нет-нет, да оглянись с пригорка,
Не забывай, как вытянул народ
На жмыхе, на очистках да на корках…
Качнулся шар земной в двадцатый век,
Сместились вдруг планеты и созвездья.
Вернула нам война двух-трёх калек.
Чем восстанавливалось равновесье?
Не вздыбилась булыжная волна.
Шла Пролетарская, беду свою сжимая.
Как будто тризну правила она,
Садами побелев в победном мае.
А на железке гукали гудки,
Пыхтели работяги-паровозы.
Шла смена на завод — мои годки
Шли, разжигая по-отцовски папиросы…
Мы выросли. Мы вынесли войну,
Прошли послевоенные мытарства,
И детство, незабвенную страну
На улице булыжной Пролетарской
Я в памяти ревниво берегу,
Ироний и насмешек не прощаю.
На том оно осталось берегу,
Но я не расстаюсь с его вещами.
Давно я не живу в его стране,
Но память не скупа, мне память светит.
Рабочее начало есть во мне,
Хотя "из служащих" пишу всю жизнь в анкете.
Спасибо, улица, за то, что ты была
Наставницей для нас и педагогом,
Взрастила, научила, подняла,
Благословила каждого в дорогу.
И многих вразумила навсегда,
Дав крепкою рукою твердой встряску.
Я шлю тебе поклон через года:
Спасибо за рабочую закваску!
Когда-нибудь на шарике Земли
Мы будем жить, добро даря друг другу,
Так жить, чтоб если встать они смогли,
Погибшие в войне, то нам пожали б руку.
Но нет еще покоя для людей,
И тень войны все над планетой кружит,
Находит почву для своих идей —
И снова пепел, кровь, и боль, и ужас…
И матери, баюкая детей,
Глядят с тревогой на телеэкраны,
Где каждый день из кадров новостей
Нам свежие показывают раны.
Я вспоминаю улицу свою.
Я думаю о будущем, о внуках.
И в строй борцов стихом своим встаю,
Чтоб внуки нам потом пожать хотели руку…
Когда ты слышишь чей-то злобный бас,
Когда ты видишь беззащитных тщетность,
Припомни всех равняющий фугас,
Тротила расточительную щедрость.
И если бьют в полградуса правей,
Стволы словес бесчестных
целят в друга,
На трассу пуль бросай себя скорей,
Высчитывая отраженья угол.
И слава будет нам одна и честь.
Ты цели этой жизнь отдай и дар свой.
И, может быть, потомки скажут:
— Есть,
Есть доля с улицы булыжной
Пролетарской!
1972, 2008 (исп., доп.)
ГНЕВ
Простите, любители лирики,
Отложим бровям и губам панегирики.
На лирику сердце немо,
Когда кровь закипает от гнева.
Не до ручьев и цветов, не до птичьего спева,
Когда задыхается сердце от гнева…
Это было шепотом и стоном любви,
Это было смехом беспечным детским,
Это было музыкой, нежной и дерзкой,
Это было надеждой, что усилия твои
Земля окупит шелестящей нивой.
Это было желанием утром проснуться счастливым.
Это было силой мужской налитой,
Это было материнским зовом,
Ожиданием минуты жизни святой,
Это было зарождавшимся в сердце словом,
Глазами любимой, трепетом плоти… —
Это было жизнью, всем.
На высокой ноте
Залпом с грузинских гор
Плоть превращается в пепел,
Дом — в каменный сор.
Штатов грузинский лакей
Взял под козырек: "О'кей!"
Осетинскою кровью вытекла
Подлая его политика.
Льется черное горе…
Доля войны, как ни возьми —
Горькая доля, вечная доля,
Неодолимая покамест людьми.
В каких извилинах, в каком мозгу
Рождается это — понять не могу.
Неужели и над убийц колыбелями
Пели матери песни — неужели?!
Неужели вспыхнет огонь всеобщий?
Неужели не встанем и не заропщем?
Люди! Не тратьте
По мелочам свой гнев!
Встаньте, люди, к мелочам охладев,
Всю силу и страсть своего гнева
Отдайте во имя чистого неба!
Пусть всех воедино свяжет одно:
НЕТ!
NONE!
NEIN!
NO!
|
|