Известно определение: человек, кровно вобравший в себя культуру родного народа как непреходящее духовное богатство, в должной мере богатый человек, а познавший культуру, допустим, ещё одного народа, — богат едва ли не дважды. Конечно, относительно. И так далее… Мне, уроженцу срединной России — Алтая, довелось долгое время жить — помимо Урала — в Средней Азии, в Киргизстане, где в силу определенных обстоятельств — исторически-политических, административных и вообще житейски насущных, сложилась основательная русскоязычная культурная общность, литературное течение или, иначе говоря, некая самоозначенная школа. Эта общность, эта школа исповедовали верховенство чуткого духовного зрения над законами формальной логики, запрограммированной личностью, чем и объяснимо явление в свет в роде афоризма: "В вашей прихожей я не философ".
ИДЕЯ
Что — русская идея? Жить по совести…
Течёт река, а в небе облака.
Так просто… Словно мир лишён бесовости,
А суть — река небесно глубока.
Бог весть во что мы неразумно верили:
Течь рекам вспять — всевольем ли дано?
И рушились идеи, как империи,
Поречно уходящие на дно.
А божьи люда, как щепа у пристани,
Брели в разброд, а глядь — в руке рука.
Ах, русская идея — жить по истине
Всея души… Не истечёт река.
ПАМЯТЬ
Привыкаю, привыкаю
Жить московьем — в пыл-горячку.
От былого умыкаю
Память сердца, как горянку.
Но напрасно умыканье —
Вымер давне стук копытный.
Думы, словно могикане,
Живы поминальной пыткой.
Я в ладу с равнинным людом,
Но нагорье — ком в гортани —
Всё качается верблюдом
С островерхими горбами.
Видно, в стольности арбатской
Память молниевой сини
Станет старой и горбатой,
Как верблюд во мгле пустыни.
Но пойдём мы без печали
По тропе песчано-дальней,
И останутся печати —
Кровные следы преданий
Тех, что будут древне молвить,
Как остыла пыл-горячка,
И хранилась кровью молний
Память — гордая горянка.
НА ГОД СОБАКИ
/1994/
Бежит собака по коридору
В содоме дома, где я живу.
А мне всё мнится: иду я в гору, —
Там эдельвейсы… А наяву?
Желанна зависть к тореадору:
Риск на арене — не во хлеву.
Бежит собака по коридору.
Живут собаки… А я живу?
Живу условно. Живу в полмеры,
И движет мною благая мысль:
Пробиться в гору, где путь в премеры,
Но тщетна доли падучей высь.
Живое слово златому кляпу
Предпочитаю, как тьме — огонь.
Бежит собака… Ну дай же лапу.
Да не на лапу. Ладонь — в ладонь!
ВЕЧЕРНЕЕ
Подворье, сено, снег — как в детском веке,
Следы зверька уходят в лес, ко сну.
Два снегиря сидят на зяблой ветке
И красногрудо греют тишину.
К мороженой поклёванной калине,
На чуткий снег закатная заря
Желто ложится — в сумеречной сини
Мерцают два безмолвных снегиря.
Темнеет… Смутно кладбище на взгорке,
Струится дым задумчивой избы.
И догорают две закатных зорьки
На тонкой ветке зимней их судьбы.
РЫСЬ
Рысь грызла кость… А что ещё осталось
От существа, что пало в её пасть?
Течёт слюна утробная — усталость
Иль ярость: на кого ещё напасть…
Да есть она, напасть, — клыками в тело
Под шерстью иль не шерстью — всё одно.
Ну, а потом лежать отяжелело
Над жертвой — тишь, кровавое пятно.
…Крадётся нечто на пятнистых лапах,
Дрожит давно опавшая листва.
Заснежен лес… И снежен крови запах.
И кость… И смертно — эта кость жива.
***
Ослик, скрипач и пантера
Жили на белой стене.
Словно волшебная эра
Молча текла в тишине
Маленькой комнаты, где я
Жил… И живу, не тужа.
Троицы тайно-затея
Тёрлась подобьем гужа
Старой повозки, в которой
По мураве, по стерне —
Шаткой дорогой, но скорой,
Можно приехать ко мне
В комнату с тонким графином
На опустелом столе, —
Там, в полусумраке мирном,
Дальней зарницей в стекле
С ветром вздыхает портьера
Глухо... А что же они,
Ослик, скрипач и пантера?
Трое — всем тайнам сродни.
Даже в последней повозке
Дня
Моих век не сомкнут
Пятна на стёртой извёстке —
Тени закатных минут.
***
Туман… А что там, за туманом смутным?
Собачий лай в осеннем далеке…
Похоже, нет конца душевным смутам,
И вся душа висит на волоске.
Куда? Зачем? — извечные метанья
Меж истиной и ложью: кто — кого?
Земной ограды глохнут очертанья.
А дальше? Дальше бездна: ни-чё-о!..
Но вот пришёл он, выпал белый-белый
На темь шоссе и пахотной глуши…
Садовою тропинкой онемелой
Ступаю я во храм седой тиши.
На пальцы доли и на ветви сада
Чуть слышно опускаются, шурша,
Безвестные живинки снегопада,
И значит, будет жить — моя душа.
УРОК
И она повесилась… Висит
Совесть века, что задохся кровью,
На тугой верёвке, и сквозит
Боль, как вылет пулевой, над бровью.
Эта смерть — фатальное зерно
Вымора, что по земле рассеян.
Пали Пушкин, Надсон и Есенин…
И она… Кто следующий? О!
Их уже не счесть, убитых газом
Выхлопным и пыткой — в чём вина? —
За решёткой… Что, затмился разум?
Но в затменье истина видна.
Мир стоит на страждущих, ранимых
И на стойких при чумных пирах.
А урок — творить при всех режимах,
Чтоб зажимы их истлели в прах.
А потом? Сползутся, как ужи,
Новые терзания исканий,
Пытанных огнём рукоплесканий
И режимом собственной души.
***
Я живу в перевёрнутом мире.
Видно, это уже — по летам.
Солнце всходит не там, где на лире
Я играл… И садится не там.
Хладен зной… Всхода нет от посева,
Не звучит благодатная тишь.
Всё не там. Даже сердце не слева.
Где оно?.. А ты косо молчишь.
И меня донимает волчанье —
Вою, словно голодный собрат.
Ты любила… Теперь — умолчанье,
А за ним — немота во сто крат.
А причем-то любовь? В скоротечной
Жизни живы — едва на плаву
Оттого, что в гордыне извечной
Снизу вверх наклоняем главу.
ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ
Я сижу пред собой — ну и что?
Сам с собою, с глубокой залысиной,
Не целованной — благо, нелизаной,
Словно это чело не златo.
Но, взошедши на трон, я постиг,
Что её, растакую залысину,
И целуют, и лижут, как истину,
В поименье щедрот золотых.
Седина отраженья уверила,
Что мне жить во любви веково…
Отвернулся от сущего зеркала —
Ну и что? Хмарь. Толпа. Никого…
СТЕКЛО
Жили мы глаза в глаза — светло
Было в них, блажных, но чуждым розням.
А теперь живём через стекло,
Тронутое инеем морозным.
На стекле мороз — дремучий лес,
Где вольно, как в жизни, заблудиться
И найти тебя среди завес
Снежных — в единении забыться.
На стекле морозней — и уже
Сень папируса, и ты как жрица,
И степной татарник — всё искрится
В белых росах — там… А на душе?
Тронутое инеем змеистым,
В бурелом низвергло нас о н о,
Где таился леший с хрипом мглистым:
В жизни — то бело, а то черно!
Я молил тебя, а сердце жгло:
Дай же мне понять тебя — о, дай же!
Мы познаем близость… Ну, а дальше
Встанет это мерзлое стекло.
Там виденья — любы иль не любы —
Отдавались ледяной реке.
Ты шептала, и смежались губы,
Словно веки с ладанкой в руке.
Я взывал: всесветной мыслью движу —
Как делиться жизнью на двоих…
Ты гласила: я тебя не слышу!
Но и я не слышал губ твоих.
И меня губительно знобило
Оттого, что ты в глухом лесу
Жестами меня наотмашь била,
Точно ветвь по стылому лицу.
И глаза — на стёклышки… И, грешный
Тем, что единенье истекло,
Понял я, срываясь в ад кромешный:
Это есть всесветное стекло.
И душа страдальным алтарём
Вспыхнула — я слеп в безмерном склепе.
Там гудит на все леса и степи:
Кто же будет мне поводырем?
Как же у косящих на виду,
Что так слеп я, не подам и виду,
На тропу всевидения выйду
И тебя покаянно найду?
Тщетно вопрошенье… В снежных росах,
От тебя в смертельном далеке,
Станет мне спасеньем зрячий посох —
Ветвь в твоей исхлёстанной руке.
ОТДАЛЕНИЕ
Мы говорим на разных языках
С тобой, казня предчувствие постели.
А как запечатлит нас штрих пастели,
Коль нас венчал спасительный никах?*
А, верно, так: в заветном далеке
Близки мы свято первозданным сыном
И говорим дыханьем на едином —
Слияния желаний — языке.
На разных языках-то жить никак,
А жить никак — нет участи тяжеле.
Мы жили, единясь… Так неужели
Нас не спасёт провидящий никах?
А не спасёт уменье ликом в лик
Дышать и длить лета тепло взаимно,
Я вырву, как раздвоенный змеино,
Свой — недоступный близости — язык.
*Никах — мусульманское венчание.
ПУТЬ
Я не боюсь, свой лес переходя,
Что буду сбит звериной сумасшедшей,
Как дымным веком, жаждущим дождя
Неведомого, словно некий леший.
А леший есть — он лес листвы лишит,
Коль птицы замолчат и я же с ними.
Сосна во рву погубленно лежит,
Как фея смерти — с муками лесными.
А век машинный, скоростью кадя,
Вовек не будет ясен синим плёсам.
Но знаю я: судьбу переходя,
Последний вздох отдам её колёсам.
МОЛИТВА ПРОЩЕНИЯ
Сказал со зла — и сотворил ты
Бесовским словом боль ему,
Тебе подобному, — не скрыты
Все боли сердцу моему.
И сонмища грехопадений
В судьбе иных не городи…
Ах, сердце праведных болений
Саднит во страждущей груди.
Но ты — противник гороженья
Всех пагуб, что в аду горят,
Прости слепые прегрешенья
Неведающим, что творят.
СПАСИТЕЛЬНИЦА
Героиня моя, героиня
Средь бытийного злого огня —
Тяжких сум, диких пуль, героина
В ожиданье святейшего дня.
На телеге, в авто иль в гондоле —
Миллионы, но ты есть одна,
И несу я тебя на ладони
Белу свету — глядите: Она!
Свет — Она… Как вселенски ей выжить
На земелье — её же молю.
Доля тяжкая — нежностью вышить
Огрубелую душу мою.
Жажда — жаждешь земного покоя,
Но его-то нам рок не изнёс.
Ты прости — это время такое
Или мы, но живём на износ.
Ах, война… Я таскал оберемя
Тала по снегу — теплить избу…
Ты выносишь меня, словно бремя
Во судьбе, — как роптать на судьбу?!
Только взгляд вопрошающе скосишь,
Свои боли под сердце гоня.
Ты выносишь меня, ты выносишь —
Медсестра… плача… из-под огня.
ВЕНЕРА МИЛОССКАЯ
Гляжу я вдаль — идёт Венера,
Нет, всё стоит как есть века.
Венера — чуткой эры вера,
Что мрамор жив наверняка.
Жив мрамор, ну а ты жива ли?
Влекомы плавностью бедра,
Мы исто все века живали…
"Да полно, я как мир стара".
Венера милая, ну что ты!..
"Да и ни что — стою без рук.
Бел-свет — безумия просчёты,
Но знамо, есть разумья круг.
И в этом круге — я, глядите:
Нет рук, но есть во душу взгляд,
Глаза в глаза — туда глядите,
Где есть повыше бёдер лад.
Была в чести, была в навете,
А что в итоге — дум сума…"
Молва гласит: о, руки эти
Вольны чело свести с ума.
Земному эго суть поруки —
Дыханье истинной молвы:
Когда вернёте эти руки,
Останетесь без головы.
ПАСТОРАЛЬНОЕ
Свет да темень — судьбинная карма
Полосует меня, словно плеть.
Но вестимо, судьба — не казарма,
Где мою отходную не спеть.
Не избегнул я кармовой плети, —
Видно, этим седа борода.
Не беда, что зажился на свете,
Я однажды уйду… Не беда.
АВТОПОРТРЕТ
Цветной листопада палас! —
Затеплились чьи-то камины.
А я осияньем калины
Живу — многолетье за час.
Дыхание вещего слова,
Хвала и похмелье молвы, —
Всё это моё как Голгофа,
И мне не сносить головы?!
Да нет же… Родник не зачах,
Питающий душу, — и снова
Я — слово. У этого слова
Своя голова на плечах.
|
|