Виктор Крамаренко
БОЯРЫНЯ МОРОЗОВА
|
На картине Сурикова "Боярыня Морозова" изображена страшная старуха-раскольница, полная ненависти, с выпученными дикими глазами. Зимним вечером в метель её везут на дровнях сквозь толпу зевак. Говорят, одинокому Сурикову Москва того времени запечатлелась видением, которое он верно отобразил на картине "Утро стрелецкой казни". Но в образе боярыни Морозовой художник ошибся. А он и не мог создать ее по-другому, потому что в народной памяти раскольники — отшельники, ярые противники нового.
Прежде Чем рассказать, какова на самом деле была боярыня Морозова, нужно понять то время, когда из-за нововведений Никона страна стояла на грани духовного разлома. Многие, не принявшие "новины", приняли мученическую смерть только за то, что крестились тем двуперстием, каким крестился до них преподобный Сергий Радонежский. Живи он во времена Никона, может быть, ещё грознее, чем протопоп Аввакум, восстал бы против "правления греков" над вековой русской молитвой.
Не за пресловутую "букву" поднялись стояльцы двоеперстия, а за самый Дух Святой Руси. Они поняли, что с Никоном искажается суть единой народной души, единой веры, что грядет падение и гибель русской земли. Если понять, как насаждается всё новое, разрушая и вырубая под корень прошлое (далеко заглядывать в нашу с вами истории не надо), то образ великомученицы боярыни Морозовой будет являться живой душой всего русского героического христианства. Эта молодая женщина как бы вобрала в себя свет вдохновения старой Святой Руси и за нее приняла мученическую смерть.
Боярышне Федосье Соковниной шёл семнадцатый год, когда за неё посватали стольника царя Алексея, боярина Глеба Ивановича Морозова. В семье окольничего Прокопия Соковнина она была старшей дочерью. У Соковниных хранилась от Василия Третьего памятка об иноземных предках: они вышли из немцев, из левонских земель, а имя Соковнины приняли от жалованного села Соковня.
Сам царь благословил её на венец образом Живоначальной Троицы. Ближний боярин Морозов, которому было далеко за пятьдесят, суровый вдовец и ревнитель Домостроя, ввёл её в свой дом. С нею вошли старшие братья Федор и Алексей и младшая сестра Евдокия (впоследствии так же не помилованные). Открытость и весёлость растопили сердце боярина, с радостью принял он присущий молодости непокой и "радость душевную".
Радость душевная — какие хорошие, простые слова. В них вся юная боярыня Морозова, усмешливая, синеглазая, лёгкая, со светлой, сияющей, как солнце, головой. Вот из живой, простодушной московской молодёжи вышла подвижница раскола, а не из дряхлых начетчиц молелен.
Но появился Никон, точно чёрная туча, давящая, навалилась и затмила свет. Смута духа, поднятая им, куда страшнее всех Смутных Времён. Из них Русь вышла победоносной, вдохновенной, впервые за все века обрела и поняла себя единодушным желанием устройства, освящения и обновления всей своей жизни. Такой она приблизилась и к временам царя Алексея.
Тишайший царь желал всё уладить и в Московской церкви. Но с крутым самовластием Никона церковное Уложение обернулось духовным разложением, исправление — искажением, перемена — изменой. Никонианство для многих обернулось предательством самой Христовой Руси. Именно Никон расколол народное согласие, победившее Смуту, именно он рассёк душу народа смутой духовной.
Последнее допетровское поколение вошло в Никонову смуту и в ней погибло в истязаниях и пытках.
Над Московией, по словам одного современника, "воскурилась великая буря. Вся Москва сотрясалась от воплей, споров. Всюду: в избах, хоромах, церквах, в Китай-городе, на Пожаре — всюду вопили, исходили яростью, больше не понимая друг друга. Спорили о вере, о Никоне, о перстах, аллилуйе, на скольких просфорах служить обедню, сколько концов должно быть у креста, как писать Исус… Распря шла о словах, о буквах, о клобуках".
У боярыни Морозовой родился сын, его нарекли Иваном. Но радость материнства не уняла тревоги за Русь. От всего, что надвигается, как все, ставшие за старую Русь, не знает другого спасения, кроме молитвы. Она, можно сказать, припала к молитве. Суровым обрядом, истовым чином она точно желает огородиться от потемневшего мира.
Особенно заговорили об этом после смерти ее мужа, в 1662 году.
Ей ещё не было тридцати, когда она стала домодержицей, матёрой вдовой, богатой московитской боярыней, "звенящей от кованого золота и драгоценных камней". Она ездила в дорогой карете, украшенной мусией и серебром, в доме ей служили до трёхсот человек. Но за этими аргамаками, гремячими цепями во вдовьем доме был тихий гул молитв, в столовых палатах — нищие, убогие, калеки, старцы и старицы. Её дом становится и больницей, и монастырем.
Жизнь двоилась: то выезды ко двору и в боярство, то, скрывая лицо, обход с милостыней темниц и убогих домов. В доме Морозовой спасаются гонимые, находят духовное излечение страждущие. Со старицей Анной Амосовой она прядёт рубахи, переодевается в рубища и "ввечеру ходит по улицам, по темницам и оделяет рубахами и раздает деньги". Среди больных она принимает к себе нищего Стефана, в гнойных язвах и струпьях. Молодая женщина сама "язвы гнойные ему измывала, своими руками служила, ела с ним из одного блюда". Она точно хочет замилостивить Господа, победить отвращение перед всеми страданиями и сама готовится к ним.
В 1662 году вернулся Аввакум, измученный ссылками и острогами, полысевший, согбенный, но полный светлой силы и неукротимой жажды борьбы. Царь Алексей всё сомневался. Властью царской шёл на поводу Никона, а по-человечески — был на стороне Аввакума. Аввакум так и пишет — "царь постанывал. По власти за Никона, по совести нет". В безвольных своих колебаниях царь то судит всем собором защитников старого креста и отправляет на лютые казни, то снова примыкает к ним и уже судит самого Никона, то опять гонит людей за их старую веру в Сибирь, на костры.
Над Московией загремел Собор 1666 года, тот "тёмный собор звериного числа", которому суждено было на целые века поколебать русскую душу до самого сокровенного, залить Русь кровью, и озарить её кострами мучеников.
По всей Москве знали, что вдова стольника Морозова — приверженка старой веры, ненавистница Никона, знали, что в её высоких хоромах таятся раскольники, но боярыню не трогали. И более того, в год "тёмного собора" государь возвратил ей отписанные вотчины "для прощения государыни царицы Марьи Ильинишны и для всемирной радости рождения царевича Ивана Алексеевича".
Но боярыня отталкивает от себя царскую милость, отказывается от возвращенных богатств. Она расточает их в милостынях, выкупая из дыбы людей. Знатная родня не понимала Морозову, что не ей, честной вдове, быть в распре с царём и патриархом. Её дядя, царский окольничий, Михайло Ртищев, не раз ездил уговаривать, его дочь Анна, пыталась тронуть иным, самым глубоким чувством — материнством. На что Морозова ответила: "Если до конца во Христовой вере пребуду и сподоблюсь вкусить за то смерти, то никто не может отнять у меня моего сына..."
Суровость ответа матери, отдающей сына на терзания Пожара, площади казней в Китай-городе, кажется жестокостью, так же, вероятно, отвечали о своих сыновьях первые матери-христианки, готовящиеся выходить на арену римского цирка. Никакие уговоры не могли переменить Морозову, она уже избрала свою судьбу — страдание за Русь.
Но ещё никто её не трогал, сама царица Марья Ильинишна, болезненная и тихая, стояла за неё. В новинах Никона и она чуяла гибель Руси. Но в марте 1669 года тихая государыня Марья Ильинишна умерла, и, едва минул год, государь сыграл свадьбу с Наталией Кирилловной Нарышкиной. Эта молодая стрельчиха ещё в Смоленске глотнула польской слащавости. Царь, может быть, и взял её, смелую, свежую, чтобы забыть слёзы Марьи Ильинишны.
Смоленская стрельчиха, вышедшая в царицы, будущая мать Петра, люто возненавидела боярыню Морозову. В двух первых московских женщинах столкнулись два мира: Московия, с неугасающим светом Святой Руси, и Россия бурная, как дикий ветер, — Россия Петра.
Столкновение миров Наталии Нарышкиной и Федосьи Морозовой началось, как часто бывает, с мелочи. На царской свадьбе в январе 1671 года Морозовой, как первой боярыне, надо было стоять в челе других боярынь и говорить приветствие царю. Но, назвавшись немощной, она отказалась.
Предчувствуя арест, она отпустила от себя своих стариц-монахинь и вместе с младшей сестрой стала ждать стрельцов. Но вместо них от царя пришёл один только дьяк. Государь-де приказал спросить, "како крестишься". Морозова, не подымаясь с постели, молча сложила пальцы по-древнему, подняла руку с двуперстием и Евдокия. Дьяк ушёл. А к ночи дом Морозовой был полон стрельцов. Участь боярыни была предрешена. Архимандрит вошёл к ним уже без поклона, без истового креста на иконы. Сёстры не тронулись. Когда несли их в креслах, безмолвных, точно окаменевших, за толпой стрельцов, послышался тонкий детский крик:
— Мамушка, мамушка...
От шума в доме проснулся её сын Иван, сбежал со среднего крыльца за матерью. Только тогда слегка шевельнулась она, посмотрела на сына с улыбкой. И отрок поклонился ей вслед.
Сестёр донесли до подклетей, кат надел им на ноги грузные конские железа, заковал. У подклети стала стража. На рассвете к ним, сгибаясь и сплёвывая, пробрался дьяк Ларион Иванов. Он приказал кузнецам сбить железа. Две ночи они лежали скованными друг к другу. После этого дьяк приказал им идти в Чудов. Обе отказались. Тогда стрельцы понесли на плечах носилки с боярыней Морозовой, и за носилками пешей пошла её младшая сестра — княгиня Урусова.
Боярыню стрельцы ввели в соборную палату, поставили перед судом епископов.
Долго продолжался суд над молодой женщиной. Бледная, с сияющими синими глазами, она всё время молчала. Быть может, заблуждалась в упорстве своём или молча молилась Сергию Радонежскому, чтоб он дал не только ей силы, но и Московии устоять перед отринутой Никоном Русью.
Её увели назад, в подклеть, снова заковали в железа. Наутро думный дьяк снял сёстрам железа, а взамен надел обеим острожные цепи на шеи. Конюхи вынесли её, закованную, к дровням и повезли через Кремль. Курилась метель, с царских переходов, у Чудова, поёживаясь от стужи, царь смотрел, как везут строптивую раскольницу. На позорный поезд Морозовой смотрела и молодая царица Наталия, смотрела без сожаления, с холодным равнодушием.
За дровнями молча бежала толпа. Вероятно, эти мгновения и изобразил Суриков в своей "Боярыне Морозовой". Но не глазастая старуха изуверка подымала руку с двуперстием, а молодая боярыня.
Сестёр разлучили. Морозову отвезли в Печерский монастырь, под стрелецкую стражу. Евдокию, тоже обложивши железами, отдали под начало в монастырь Алексеевский.
В опустевшем, разграбленном доме оставался сын Морозовой Иван. От тоски он сильно заболел, лежал в бреду. О лютой болезни сына Морозовой узнал царь. Алексей Михайлович, замаливая вину, послал к отроку своих лекарей, чтобы выходили морозовскую ветвь. Но было поздно: ни немецкие медики, ни московские знахарки не помогли. Мальчик умер.
Сквозь оконце кельи, где гремела цепью Морозова, монастырский поп сказал боярыне о кончине сына. Только тогда прорвалось всей силой рыдания материнское горе. Монахини слушали, как убивается в келье, звякает цепью и кричит по ночам главная на Руси раскольница.
Москву растревожил подвиг мученицы-боярыни, множество вельмож и простых людей стекалось смотреть на неё. Тихая толпа, без шапок, стояла у Печерского монастыря, как перед святыней. Все это смутило царя и патриарха. Патриарх Питирим первым стал просить царя за Морозову:
В два часа ночи Морозову взяли из монастыря и повезли на дровнях в Чудов. Её ввели в палату в цепях, снова в глубоком молчании смотрели из сумрака патриарх, митрополит Павел, дьяки на эту невысокую, исхудавшую женщину с сияющими глазами. Тихий голос патриарха, тихие ответы Морозовой, потрескивание восковых свечей только и были слышны в судной палате.
Тишина сменилась яростью. Раскольничья боярыня уже не может стоять перед никонианскими епископами, виснет на руках стрельцов. Патриарх решил насильно помазать её смятенным маслом. Старец поднялся, стал облачаться в тяжёлую патриаршую мантию. Морозова оттолкнула его старческую руку. Её свалили на пол и поволокли за ноги, да так, что все ступени лестницы голова её сочла.
Вслед за Морозовой ввели её сестру, маленькую, дрожащую княгиню Урусову. Но и она не преклонилась.
На следующую ночь сестёр привезли на Ямской двор. Повели на пытку. У дыбы сидели князь Иван Воротынский, князь Яков Одоевский и Василий Волынский. Первой повели к огню Марью Данилову, морозовскую инокиню, схваченную на Подонской Стороне. Её обнажили до пояса, перекрутили назад руки, "подняли на стряску и с дыбы бросили наземь".
Второй повели княгиню Евдокию Урусову. Кат подошёл к княгине и рассмеялся. Затем зажал ей рот и содрал цветную ткань с её шапки. Маленькую княгиню под руки повели на дыбу. Следом была очередь Морозовой. Её подвесили на ремнях над огнём. Полчаса висела она с ремнём, "и руки до жил ремни ей протёрли".
Каты сняли боярыню с дыбы, положили рядом с сестрой, нагими спинами в снег, с выкрученными назад руками. В ногах сестёр в снегу лежала Марья Данилова, "ей клали мёрзлую плаху на перси, её били в пять плетей немилостиво, по хребту и по чреву".
Боярыня Морозова вынесла свою пытку, но чужой не вынесла. Видя кровь инокини, она взмолилась: "Это ли христианство, чтобы так людей мучить?"
Три часа они лежали в растоптанном снегу, а на утро каты стали ставить на Болоте сруб, сносить поленья и хворост. Москва проснулась с вестью: Морозову будут жечь, и потянулся на Болото "всяк простой и непростой люд".
Но царь снова "пошатнулся". Алексей Михайлович, грузный, страдающий от одышки, с жёлтоватым лицом, приказал сруб на Болоте разметать. Не совесть, не разлад в душе, вероятно, тронуло царя, не неуверенность в никоновских новинах, а боязнь бунта. Казалось, вся Москва пришла на Болото.
Царь пишет записку Морозовой, просит, если уж не хочет как надобно креститься, то пусть, приличия ради, только поднесёт руку в три перста для народа. "Пришлю возок царский, — обещает он, — с аргамаками, и придут многие бояре и понесут тебя на головах своих ко мне в прежнюю твою честь..."
Но что ей возки, аргамаки, головы бояр? Она выбрала честь небесную — стоять за Святую Русь до конца.
Спешно перевезли Морозову в тот же день в Новодевичь-монастырь. Велено было силком волочить её к службам.
У Новодевичьего день и ночь без шапок стояла толпа. Москва следила за поединком боярыни, помученной дыбой, с самим царем всея Руси. Москва чувствовали, что батюшка-государь сам мучается о старой вере, но не может перебороть ни Никона, ни свою молодую супружницу.
Её увозят тайно в Хамовники. Но и туда толпа направляется. Между тем заволновался и царев Верх. Царь понимал, что только отмена всех затей Никоновых, только предание забвению собора 1666 года может примирить его с Морозовой.
В ту же ночь вывезли боярыню из Москвы, под стражей, в далёкий Боровск, в земляной острог на жестокое заточение. Царь пожелал, чтобы Москва забыла Морозову, чтобы и имя, и память о ней исчезла навсегда.
В Боровск перевели и княгиню Урусову. Муж давно покинул её, женился на другой. В тюрьму к Морозовой привезли и других острожниц-раскольниц. В Петров день дьяк Кузмищев сжёг на срубе инокиню Иустину. Марью Данилову бросили в темницу к злодеям, а сестёр отвели в цепях в другую земляную тюрьму, глубже первой, и отняли всё.
Заключение стало лютым. Сёстры "сидели во тьме несветной, страдали от задухи земной, от земного пару", мучила их тошнота. Вот когда одни только страшные глаза остались у Морозовой, а не тогда, как на картине Сурикова.
Первой отмучилась сестра, вслед за ней, попросив у стражника воду постирать сорочку, чтоб в чистом уйти к Богу, умерла и Федосья Морозова.
|
|