Елена Степанова
ДВА РАССКАЗА
|
ОТ РАССВЕТА ДО ЗАКАТА
Первый в жизни рассвет я встретила с моим дружком Мишкой на обрывистом берегу реки Вороны. Мы развели маленький костерок, подстелили под себя ватную фуфайку от сырой земли и сидели на обрыве, подставив огню кеды для просушки. Мы пропрыгали по кочкам луг и поле на мотоцикле "Чезет". Он, уставший, клонился невдалеке к земле, похожий на рогатого телка в предрассветном тумане. Внизу тихо текла река, слышались плеск и бормотание воды.
У Мишки на плече было выжжено моё имя. Когда он снимал фуфайку, он морщился и вдыхал в себя: "С-с-с-с-с! А-а!" Он выжег моё имя спичками, ходил так на деревенский пляж и радовался, что, когда заживет, останутся белые шрамы.
Вечером мы были у него в гараже. Рядом с гаражом, в стойле, хрустела сеном корова Зорька. Мы её кормили палыми яблоками из большого железного жбана. Она ела их с аппетитом, мягко забирая толстыми тупыми губами, и виновато пыхтела, что она такая большая и горячая, и так много занимает места. Радио то трещало, то тарахтело, и напоследок оглушило нас совсем уж каким-то диким свистом, и мы в панике выдернули вилку, боясь разбудить кого-нибудь из взрослых в доме. В сенях вспыхнул свет, и на крыльцо вышла Антонина, Мишкина мать.
— Миша. Миша! — тихо позвала она. Не хотела отца будить.
А Мишка крепко прижимал меня к себе за плечи и зажимал ладонью рот. А когда Антонина ушла с крыльца, отзвенела крючками и затворами, Мишка запрокинул меня и сильно поцеловал в губы. Над глазами опрокинулось небо, а в небе кружили звезды: не могли уже устоять на месте. А когда Мишка отлип от меня, он был уже сам горячий, как корова Зорька, висел над моим лицом, будто самая близкая планета, и шептал:
— Ух, жалко, я пока жениться не собираюсь! Так ты меня заводишь!
И опять целовал меня без передыху, так, что у меня губы потом покрылись тонкой шершавой коркой. Потом он резко встал, выдернул меня за руку из глубины и сказал:
— Поехали рассвет встречать!
Мы тихо выкатили "Чезет" и катили его потом, наверное, метров триста, чтоб не услышали родители, что Мишка из гаража уезжает. Мы решили сократить дорогу и двинули через конопляное поле, где конопляные метелки мягко хлестали нас по щекам и гладили по волосам. Потом мотоцикл запрыгал по луговым кочкам. На каждой кочке я думала, что сейчас точно вылечу из седла.
— Напрягай ноги! — кричал мне спереди Мишка, чтоб я перестала болтаться сзади, как мешок с картошкой. Оказалось, в катании на мотоцикле тоже нужен опыт.
Я никогда раньше не дружила с мальчиками. Один раз только в детском садике я дружила с Вовкой Барановым. Мы поцеловались, когда играли в свадьбу и за лягушками вместе ходили на ручей. А потом мы переехали в другой город, и мне предлагал дружить Сашка Чернышев. Он катал меня на велосипеде и читал мне фантастическую повесть собственного сочинения о том, как трех мальчиков и одну девочку отправили изучать просторы Вселенной на космическом корабле. Но всё это было совсем не то, хотя повесть мне очень нравилась, и велосипед.
Теперь я чувствовала себя совсем взрослой. Ведь Мишка побил Юрку Тютика, который не давал мне прохода: всё время поджидал возле колодца или у картофельной делянки, где я окучивала картошку.
Колодец у нас в деревне был глубокий. Ведро сверкнет внизу, как дырка от баранки. Пока цепь до конца выкрутишь, ладони покраснеют. А Тютик подкатит на велике, схватится за ручку и держит, не дает крутить, и я не отпускаю, а то как ведро опять вниз плюхнется, крути его потом. Тютик ручку держит, а сам педальками — верть-верть на месте. Руки большие, сухие, как сучья. Лицо круглое, уши торчат, как петельки, телом — худ, а на голове — еж, один сплошной колтун — не продерешь. Только брови мне у него нравились, ровные брови, золотистые. В глазах синева небесная мелькнет и сгинет под коровьими ресницами. Ручку держит, блестящую от долгого наката, верть-верть. Отпущу, думаю, канет ведро вниз.
— Приходи сегодня на бревна, чё не приходишь-то? — спрашивает Тютик, а сам будто приказывает.
— Отпусти ведро, приду.
— А если не придешь?
— Да приду, приду. Пусти ведро-то.
Один раз даже помог мне ведро выкрутить и до дома довез на велосипеде. В одной руке — ведро, а другой — рулит. Колодец от нас на другом конце улицы был. Далеко ходить. Но на бревна я не пришла. Не было у меня к нему доверия.
А один раз Тютик чуть не сбил меня своим велосипедом, я едва успела за дерево спрятаться. Въехал в дерево, погнул колесо восьмеркой, так и поплелся пешком, а рядом — велосипед, а мне сказал, чтоб я ему больше на глаза не попадалась.
— Ещё раз увижу, пришибу! — говорит.
Мне и вправду страшно было, Тютик был самый сильный на нашей улице. Взрослые смеялись надо мной. Бабушка советовала:
— А ты как увидишь Тютика, бери палку потолще, и его прям по хребту отоварь.
Но я, как только Тютика замечала, сразу на другую сторону улицы переходила и где-нибудь в кустах пряталась, и ни одной, ни даже какой-нибудь тоненькой сучковатой палки мне на пути не попадалось. Не ходить же по улице всё время с толстой палкой, как бабушка.
А с Мишкой мы вот как познакомились. Я все-таки на бревна пришла, но не из-за Тютика, а так просто, девчонки пригласили. Сидим на бревнах, семечки грызем. Совсем не темно ещё было. Девчонки говорят:
— Сейчас Тютик придёт.
А я говорю:
— Пойдемте куда-нибудь отсюда.
— Он что пристает к тебе? — спрашивают деревенские Танька и Ленка. — Дружить предлагает?
А сами хихикают. И тут приезжают ребята с другого конца села, с Большой улицы. На двух мотоциклах. Ну, начались разговоры. Семечек, конечно, они попросили. А у Таньки хорошие семечки были и много.
— А это кто у нас тут? — Мишка спрашивает, а сам ко мне подсаживается. Черные брюки в резиновые сапоги заправлены. Из-под фуфайки рубашка в красную клетку выглядывает, у нашей соседки занавески точь-в-точь такие. Ремень армейский — бляшка сияет. И веснушки — аж в темноте светятся!
— А эт городская, — отвечает Лизка, — с Каменки приехала.
— Давай, рассказывай, — просит, и вихры на макушке пятерней приминает. Шевелюра с боковым пробором назад зачесана. Долго, видать, над ней старался, потому как волосы у него упрямые были, непослушные.
— Что рассказывать-то? — не понимаю я.
— Как докатилась до жизни такой.
А я и сама не понимаю, как докатилась.
— Всё, — говорю, — мне домой пора.
— Погоди, темно уже. Сейчас Тютик придёт, тебя проводит, — вставляет Танька.
Сговорились, наверное, на сегодня меня подначивать.
— Она с Тютиком, что ли, встречается? — интересуется Мишка.
А Танька с Лизкой ничего не говорят, хихикают. Рассердили они меня совсем. Встаю с бревна и гордо удаляюсь в сторону дома. А навстречу мне Тютик.
— Стоять, — говорит.
— Стою, — отвечаю, а сама иду.
— А ну-ка, пошли со мной, — просит, а будто приказывает.
— Никуда, я с тобой не пойду.
Он меня за руку — хвать, а я его зубами — цап! А он как заорёт, а я деру обратно к брёвнам. Прибегаю, запыхалась:
— Я Тютика укусила.
— Приставал, что ли? — спрашивает Мишка.
— Да он уж к ней давно пристает. Я уж ему говорю, ну, что ты от неё хочешь, если она тебя, Юрка, не воспринимает? — теперь уже к месту вставляет Танька.
И никакой толстой палки не понадобилось. Отошли Тютик с Мишкой вдвоем в сторонку, вернулись через пять минут, и Тютик сказал мне:
— Извини.
А Мишка дружески похлопал его по плечу, а потом проводил меня домой.
К бабушкиному дому вела узкая тропинка: с двух сторон — высокие травы. Мишка шёл впереди и держал меня за руку. Я на этой тропинке каждую колдобинку знала, но это же была Мишкина деревня, и он уж конечно знал её лучше меня. Мы недолго прощались у калитки. Мишка только "завтра приеду" сказал. Я влезла в дом через окно. Всегда так делала, чтоб не греметь щеколдами и не оставлять дом открытым на ночь. Ключ от висячего замка бабушка прятала к себе под подушку. Младшая сестра спала, выставив щёку под лунный свет, а бабушка не спала, только притворялась, что спит. Когда я улеглась, она разочек глубоко вздохнула, и в доме воцарилась тишина с мерным тиканьем ходиков.
Мишка приезжал каждый вечер. Он сигналил фарой, и я выпрыгивала в окно, как сумасшедшая. Мы сидели под окном на завалинке и тихо шептались.
— Что мы шепчем? — спрашивал Мишка. — Аню-баба всё равно ничего не слышит. Можно по-человечески разговаривать.
— Она только притворяется, что глухая, — шептала я в ответ, — а сама всё-всё слышит.
— Давай проверим, — предлагал Мишка, — я сейчас посигналю бибикалкой, посмотрим, проснётся она или нет.
— Если ты посигналишь бибикалкой, проснутся собаки.
— Точно, — соглашался Мишка, и мы продолжали тихо сидеть на завалинке, обнявшись и обсуждая звезды.
— А та, видишь, мигает, то красным, то синим.
— Ага, а вон та, то желтым, то белым.
А бабушка не спала, она только притворялась, что спит, и конечно слышала нас своими чуткими глухими ушами.
Лето кончилось неожиданно. Раз, и нет! В последний день нашего лета мы и поехали с Мишкой встречать рассвет. Река дымилась.
— Не видно сегодня рассвета, — сказал Мишка и повёз меня домой. Я держалась за Мишку двумя руками, а спину мне холодил предрассветный туман. У Мишки на плече было выжжено моё имя. Он выжег его спичками и радовался, что, когда заживет, останутся белые шрамы. Вечером мы были у него в гараже. Кормили яблоками горячую корову Зорьку. А Мишка сильно прижимал меня к себе и длинно целовал в губы.
На следующий день он долго ехал на мотоцикле за нашим фиолетовым "Москвичом", и папа остановился, чтобы мы ещё раз попрощались. Мы недолго прощались. Мишка только "напишу" сказал. А сам всё ехал и ехал потом за "Москвичом".
— Настырный, — сказал папа и прибавил газу.
Я смотрела в окно заднего вида и видела, как Мишка остановился у обочины и стал махать мне рукой. Наверное, у него кончился бензин. Дорога, прямая, как спица, упиралась в горизонт, а на конце этой спицы горел красный шар заката. Он заполнял всё вокруг теплым оранжевым светом.
ИДЁМ В ДЕТСКИЙ САД
Майским утром я повела свою младшую сестру Анечку в детский сад. В то утро у всех наших возникли ранние, неотложные дела. Мама договорилась перед работой встретиться с подругой. Папа растворился раньше всех тихо и неуловимо, как парус в океане, в поисках безбрежного счастья и новых запчастей для "Москвича-412". Кот прикинулся больным. А Тимошке такое ответственное дело доверить было нельзя. Как-то раз мама попросила его сбегать в магазин за хлебом. Он пропал на три часа и пришёл без хлеба. Мама его спрашивает:
— Где хлеб?
А он отвечает:
— Я забыл, как в магазин идти.
— Сыночек, магазин у нас в соседнем доме, его из нашего окна видно, — мама подумала, что у Тимки поднялась температура.
— А-а, этот, что ли? — задумчиво тянет Тимка. — Мне кажется, меня цыгане загипнотизировали и деньги отобрали, поэтому я ничего не могу вспомнить.
Тут мама, конечно, возмутилась, нашлёпала его. У него из карманов жвачки посыпались и пульки от механического пистолета. Где он был, что делал? Так и осталось тайной. "Загипнотизировали!" — говорит, и всё.
Я помнила первый день брата в детском саду. Он сбежал оттуда перед тихим часом. Все жутко переволновались. Воспитательница позвонила на работу родителям, оттуда позвонили в школу, а я в это время неторопливо брела с продлёнки домой, разглядывая фигуры облаков в небе.
В подъезде было тихо. Все жильцы ещё на рабочих местах. Только возле двери квартиры №10, в углу, на корточках, сидел сердитый насупленный малыш. В квартире — непрерывное дребезжанье телефона.
Тимошка обнял мою ногу и таким образом был внесён в квартиру. Я сняла трубку.
— Алло! Он дома. Нет, не плачет. А что случилось? Убежал? Ой, извините! Сегодня не надо? Хорошо. Завтра с утра. До свидания.
За Анечку я переживала не только потому, что похожая история могла повториться, а ещё и потому, что садик №14 снесли, а "мясокомбинатовский" находился в двух кварталах от знакомых Анечке мест.
— Все дети, абсолютно все, — успокаивала я себя, — в первый день ревут. Поплачет и перестанет.
Но воображение рисовало страшные картины, пока Анечка, вложив ладошку в мою руку, молча шагала рядом.
Вот маленькая девочка в обшитой кружавчиками белой косынке, одна, без носового платка, чапает ножками по грязным лужам. Она в слезах, ищет свой дом, зовёт маму, а мимо, не останавливаясь, проносятся тёмные машины с большими чёрными колёсами… Пфух! — ухнула нога под ухабину. Тун-дум! — ёкнуло сердце. Фуух! — выдохнула я. Будь моя воля, я никогда, никого, ни за что не повела бы в детский сад. Хотя там не так уж и плохо. Много игрушек и разноцветных кубиков, есть там, кажется, и деревянная лошадь на колёсах. В садик обычно идут работать люди, которые любят, очень любят, маленьких детей.
— Анечка, — обратилась я к трёхлетней сестре, — ты идёшь сегодня впервые в детский сад, а через несколько лет ты пойдёшь "первый раз в первый класс", там тебя встретит первая учительница. А сейчас ты познакомишься со своей первой воспитательницей. Там много других мальчиков и девочек. Ты будешь с ними играть, потом вы покушаете…
— А ты уйдёшь? — мне показалось, Анечка готова заплакать.
— Я приду очень скоро, раньше всех остальных родителей.
В дверях нас встретила полная воздушная нянечка в белом халате:
— Здравствуйте!
Нижняя губа у Анечки сложилась в лодочку, а подбородок сморщился и задрожал. Но тут нянечка вспорхнула под потолок, раскрыла объятья и запела оперным голосом:
— У нас тут девочки и мальчики не плачут, а только солнечными зайчиками скачут, они по радуге взбираются на небо, по облакам им разрешается побегать. А это кто с тобой пришёл, мне объясните?
— Няня, — это был всхлип, несомненно.
— Я Вас прошу, оставьте нас и уходите. Как Вашу девочку зовут, у нас её все няни жду-у-ут…
— Аня, Анечка.
Нянечка плавно приземлилась и продолжила петь очень задушевно:
— Здравствуйте, милая Анечка! Я — Ваша новая нянечка. Хочешь вкусную ватрушку или новую игрушку?
На одно мгновение тётя в белом халате заинтересовала Анечку, и я поспешила улизнуть. Я уже опаздывала в школу.
Весь день у меня перед глазами стояло грустное лицо Анечки, её мокрые ресницы и дрожащий подбородок. Цифры, формулы, слова слились в бесконечный, мутный поток. А по пению я получила двойку, потому что не смогла ничего спеть. Наконец, уроки закончились, и я помчалась в детсад.
Перебирая ногами со скоростью включенного пропеллера, я вбежала на второй этаж. Возле двери остановилась перевести дух. Из-за неё доносились беспорядочные детские голоса. Я легонько приоткрыла дверь и стала подглядывать.
В левом дальнем углу комнаты сидели на корточках девочки и возились с куклами. Анечки среди них не было. Я распахнула дверь целиком. Дверь заскрипела, дети увидели меня и замерли.
Анечка находилась в центре комнаты. Она сидела верхом на деревянной лошади с колёсиками, а вокруг неё с разных сторон упирались в эту лошадь руками, лбами и ногами все собравшиеся мальчишки.
— Ну и что вы встали? Давайте, катите меня, — к моему появлению Анечка отнеслась очень спокойно. Если бы кто-нибудь это видел! Но никого из взрослых в группе не было.
— А где воспитательница? — разочарованно спросила я.
И тут все малыши закричали вразнобой:
— Она пошла… Она пошла звонить… Она пошла звонить Бабе-Яге.
— А нянечка?
Один мальчик приложил палец к губам и прошептал:
— Тише, она спит, а мы нет.
— Аня, тебе пора домой, — тоже зашептала я.
— Подожди меня за дверью. Мы доиграем, и я пойду.
Все это слышали? Нет, вы подумайте, мы тут с ног сбились, мы терзаемся, у нас двойка по пению из-за этого, а она — "подожди", да ещё и за дверью… Я растерялась и забормотала:
— Да, хорошо. Конечно. Я тут посижу пока, на скамеечке, — и закрыла за собой дверь.
"Вот он где характер-то раскрылся", — думала я, сидя на низкой детской скамеечке среди раскрашенных шкафчиков, — в маму пошла. А братик, значит, в папу". Папа у нас из командировок не вылезает. Всё норовит куда-нибудь сбежать: то рыбалка, то гараж. А мама руководит: сюда отвези, туда поехали. Я размышляла о маме и папе, вспомнила, что брат скоро уезжает в спортивный лагерь, а я поеду в деревню на лето, и там меня ждут речка, грибы и бабушкины грядки. Из-за приоткрытой двери летел звонкий детский гомон. Я слушала его и ждала, когда малыши наиграются или придет воспитательница, или проснется нянечка. Я улыбалась себе и своим мыслям и была невероятно счастлива, что с Анечкой обошлось.
|
|