Татьяна Викентьева __ ЧЁРНАЯ ОКАЁМКА
Московский литератор
 Номер 03, февраль, 2008 г. Главная | Архив | Обратная связь 

Татьяна Викентьева
ЧЁРНАЯ ОКАЁМКА

     
     ЭТО СЛУЧИЛОСЬ В АВГУСТЕ. Я хорошо помню, что в августе, потому что все наше семейство ещё блаженствовало на подмосковной даче. Кажется, было воскресенье. Да, точно, воскресенье. Мы ждали к обеду гостей. Я торопилась на рынок.
      Рынок в небольшом городке не более часа езды от Москвы. И продавцы, и покупатели много лет уже знакомы, и даже случайно встречаясь где-нибудь в аптеке или просто на улице, долго и обстоятельно приветствуют друг друга, обсуждая вести политические, делясь радостями и горестями семейными. Мило, уютно, провинциально.
     В просторном зале, крытом стеклянным куполом, гудел разноязыкий человеческий гомон: торопливая скороговорка южан, гордый клекот кавказцев, ворчливый напев москвичей.
     Мне нужен был мясной ряд. Толстые ломти говядины, парная свинина с прозрачными слоями белого жира, влажный блеск сахарных костей. Восхитительный, аппетитный запах шашлыка, маринованного в лимонах, сочных котлет на косточке, или — нет, лучше котлет пожарских — с кусочком сливочного масла внутри. А вот и бараньи ребрышки! Их можно приготовить с картошечкой, да с лучком, да в жаровне. И еще хорошо бы язычок взять. Он и горячий хорош, и холодный, тонкими ломтиками да на фарфоровой тарелочке, а сверху крупно так порезать зелень всякую.
     Я едва протиснулась к прилавку и, поздоровавшись, спросила, нет ли говяжьего языка.
     Продавщица, пышнотелая и румяная Рая, хищно улыбнулась:
     — Есть, а то как же! А для вас так даже телячий припасла. Знаю, знаю, Вы ведь обычно по воскресеньям заглядываете к нам. Отварите и с горчичкой — пальчики оближете! Или, ещё лучше, заливное из язычка! Пробовали? Нет?! Это же, — она закатила глаза, потом зажмурилась, сложила пальцы щепотью и, поднеся их к носу, словно нюхая заливное. — Это же просто, ммм-м, нет слов! И думать нечего! Только про лаврушку, лаврушечку-то не забудьте, ну и перчик черный — несколько горошин бросьте! Сашка! Неси сюда язык! — сглотнув слюну, рявкнула Раиса высокому рыжему парню в белой куртке, измазанной кровавыми пятнами. И, чуть наклонясь, шепнула: — Смотрите, какая светлая мякоть — такая лишь у молочных теляток-то и бывает! Сейчас Ваш язычок вырежут и принесут, а вы пока…
     — Как вырежут? Откуда? — растерялась я.
     Продавщица удивленно глянула на меня голубыми глазами в черных шторах слипшихся ресниц.
     — Изо рта, конечно. Откуда же ещё? Беда с этими москвичами! А вы, небось, думали, что телячьи языки на яблонях растут? Да? — Раиса довольно хмыкнула с чувством явного своего превосходства над глуповатой покупательницей. И уже окончательно разрушая все иллюзии, с просветительским сладострастием добавила, -— Изо рта, милая, из ротушки! Сейчас вот Сашка и вырежет.
     Конечно, я догадывалась, что языки на яблонях не растут. Но обычно приходилось иметь дело с уже отделенным от всего остального, готовым к употреблению диетическим субпродуктом. А тут…
      Мне вдруг живо представилось, как из мертвой головы теленка мясник Сашка тянет синеватый язык и хорошо заточенным ножом — вжик! В широкой, покрытой рыжими волосками руке оказывается небольшой, шершавый язык.
     
     ТРИ ГОДА НАЗАД, ТОЖЕ В АВГУСТЕ, приключилась со мной очень большая неприятность. Да что там неприятность! Беда. Мужики в таких случаях ломаются или уходят в запой. Долгий. Бабы воют в голос, исходя слезами. У меня не получалось ни то, ни другое. Глаза были сухи, слез не было. Поэтому я кинула всё и уехала в глухую, Богом забытую и людьми брошенную, если не считать трех древних старух, деревню с поэтическим именем — Залесье.
      Пожилая хозяйка, очень дальняя родственница, как в таких случаях говорят "седьмая вода на киселе", не удивилась моему внезапному появлению. Словно ждала. Молча кивнула седой головой, чуть царапнула щеку сухими сморщенными губами.
     Беда моя наполняла меня всю так, что в горле плескалось.
     — Ты вот что. В баню сначала давай, я натоплю, попарю тебя, — ворчливо сказала баба Мотя, тщательно скрывая от меня радость встречи.
     Я стала доставать из большой спортивной сумки гостинцы: колбасу, сыр, кофе NESCAFE GOLD, чай, бутылку водки и, конечно же, давно и безоглядно любимые бабушками конфеты "Коровка".
     А спустя час пот уже струился по всему моему онемевшему телу. Каждая клеточка, казалось, открыла все свои створки, выпуская городской шум, смог и печаль.
     Вечером мы с бабой Мотей, чистые и раскрасневшиеся, в белых, пахнущих ромашками, платках на мокрых волосах, собирали на стол. Соленые грузди, вареная картошка с укропом, зеленый лук, колбаса, водка и конфеты. Намечался пир на весь мир — к нам пришли соседки: баба Дуся и баба Клава. Выпили, закусили, снова выпили, снова закусили. Не торопясь, с достоинством. Говорили только о политике. Думаю, многим радетелям за благо народное в тот день сильно икалось. А главное, главное вопросов мне никто не задавал, почему да отчего, мол, свалилась гостья заморская, дива московская, аки снег на седые наши головы?
     Горе же мое сбилось в один темный, колючий ком и царапало, и давило душу.
     Подвыпившие гостьи вспоминали уже, кажется, хрущевскую оттепель, кукурузу и прежнее свое, колхозное, житье. И тут я зачем-то брякнула:
     — А я корову вблизи не видела. Ни разу. Только по телевизору.
     За столом, накрытым латаной льняной скатертью, повисло тягучее молчание. Вся троица недоверчиво уставилась на городское недоразумение, сидящее напротив них.
     — Правда, что ль? — присвистнула баба Клава, поджав губы-ниточки. — Молочко, творожок, значит, хаваешь, а откель — не знаешь? Э-эх, жисть!
     Не знаю, что на меня такое нашло, но только я, вскочив, трижды крестом себя осенила перед почерневшим от времени образом Спаса Нерукотворного.
     — Богом клянусь!
     — Матрена, а Матрена, ты родичке-то своей хоть Милку, что ли, покажь завтра, — блаженно улыбаясь, прошамкала баба Дуся.
     Спать меня баба Мотя уложила в маленькой горенке-терраске, хранящей дух спелых яблок и мяты.
     Печально звенел одинокий комар. Помню еще, что над нашим ветхим бревенчатым домом долго висела большая яркая звезда. Свет от нее проникал в "залу", где все стояла и стояла на коленях перед темным образом Спаса, что-то нашептывая, словно уговаривая Его, моя баба Мотя.
     Рано утром она меня разбудила.
     — Ну, давай, пойдем со мной в хлев. Я буду Милку доить, а ты хоть посмотришь, что ли. А не то ведь, не приведи Господи, до старости доживешь, корову-то не увидючи. Да и на теленочка нашего глянешь.
     В хлеву было еще темно. Пахло молоком, чуть слежавшимся сеном и еще чем-то уютным и бесконечно родным. Втянув в себя воздух, я узнала этот запах — так пахнут совсем маленькие дети.
     Корова встретила меня недоверчиво протяжным "му-у-у", зато Яшка, так звали новорожденного теленка, радостно ткнулся теплыми и влажными губами мне в колени.
     — Ишь ты, лизун растет! — ласково проворчала баба Мотя, кряхтя, устраиваясь подле Милки.
     Словно подтверждая ее слова, Яшка нежно провел по моей руке мокрым и шершавым своим языком. От неожиданности я вздрогнула, присела на корточки и заглянула в большие карие, чуть навыкате глаза "лизуна". Какое же безграничное доверие я там увидела! Какую радость! Горячая волна нежности и какого-то удивительного примирения с жизнью — какая бы она ни была! — накрыла меня с головой. В носу защекотало, глаза заволокло слезами…
     — Маленький ты мой, хороший, хороший Яшенька, лапонька моя, — против своей воли засюсюкала, запричитала я. Нежная рыжая шерстка вихрилась на лбу Яшки. В конце концов, это тоже ребенок. Только коровий. — Ой! Щекотно-то как! Хороший, хороший Яшенька! Мальчик мой.
     И тут произошло чудо. Моя беда, горе мое злосчастье вдруг вскипело, взбурлило и выплеснулось из меня с потоком слез.
     Я упала на колени и зарылась лицом в подол старой-престарой бабы Моти. Она сидела рядом и, одной рукой гладя по голове меня, а другой — Яшку, бормотала то ли молитвы, то ли заговоры.
     
     НА ПРИЛАВКЕ ПЕРЕДО МНОЙ ШЛЕПНУЛИ ЧЕМ-ТО СЕРЫМ. Это был телячий язык. Мертвый, вырванный. Самый кончик его почему-то был черный.
     — И всего-то на четыреста рублей! — радостно сообщила Раиса.
     Черная окаемка языка мешала мне. Я не понимала почему, но мне это мешало. И еще — запах. До сих пор я даже не догадывалась, что страх и боль могут так пахнуть.
     — А почему тут темное такое? — хрипло спросила я, изо всех сил изображая привередливую покупательницу, хотя что-то внутри меня уже знало ответ и начинало мучительно сжиматься и корчиться.
     — Это? — продавщица небрежно пожала жирным плечом. — А это он, когда его током-то шандарахнули, язык себе и прикусил. От боли, небось. Их же без этой, как ее? Анестазии. Да вы не сомневайтесь, язык свежайший. Вчера только забили теленка-то. Так будете брать, или … Да куда же вы, ну давайте уступлю немного — триста восемьдесят! Дешевле не найдете! Зря!