Владимир Пронский
ДВА РАССКАЗА
|
ЧУЖОЙ СЫН
ПЧЕЛОВОД ТИХОН БУЛЫЧЕВ ВОЗВРАЩАЛСЯ с пасеки и весело насвистывал. Радоваться было отчего: сегодня закончил осеннюю ревизию — все двести ульев подготовил к зимовке. Теперь до самой весны работы почти не будет, только, как захолодает, надо убрать ульи в омшаник.
Около дома Булычев увидел неродного сына. Щуплый, как подросток, Сергей, видимо, только что вернулся с рыбалки и теперь разбирался у веранды с удочками и посматривал в распахнутую дверь — наверное, говорил с матерью, — и Булычеву расхотелось домой. Он машинально взглянул на часы и вспомнил, что Сергей скоро должен идти на шоссе к автобусу... Был бы Сергей родным, то бегом побежал, чтобы проводить, а тут ноги налились тяжестью. Постаравшись остаться незамеченным, плотный и тяжелый Булычев поспешно свернул за ближайший сарай и спустился к ручью.
Над селом стояла ранняя, теплая осень, трава показалась по-весеннему мягкой, и Тихон вольготно развалился на лугу, стараясь не думать о Сергее, стал наблюдать, как на огородах за ручьем сельчане добирают картошку, копошась целыми семьями... Свою они с Валентиной выкопали еще неделю назад, а с сегодняшнего дня, когда сезонные дела пошли на убыль, осталось навести кое-какой порядок в саду да огороде, и тогда можно жить в свое удовольствие всю долгую зиму.
Хотя и не спешил Булычев, а без дела долго не просидел: хочешь не хочешь, домой надо подвигаться, потому что чудно непьяному мужику валяться среди села. Пока дошел, Сергея встретил уже готового к отправке. Рюкзак, как всегда, полон, на скамейке перед палисадником распузатился. Сергея же не видно, должно быть, в избу зачем-то забежал напоследок... А вот и появился, вместе с матерью вышел из веранды, на дорожку о чем-то перешептываются, все никак не наговорятся. "Ведь почти четыре года с вами живу, — нерадостно подумал Булычев, — а все еще шепчетесь. Видно, всю жизнь будете скрытничать!"
Тихон сошелся с Валентиной в тот год, когда Сергея призвали в армию, а до этого лет пять, наверное, похаживал к Валентине тайком, после того как у нее умер муж. Тихон к тому времени уже был разведенный, ушел от жены и жил с матерью, а та все уши прожужжала: женись, мол, и все тут, а то молодые годочки убегут — кому старый будешь нужен? Даже подсказывала, кого упустить грех: Валентину... И объясняла свое пристрастие тем, что те бабы, какие от мужей гуляют да разводятся с ними, — те незавидные, вертушки, а Валентина не по своей воле осталась одна, никто о ней с самого детства плохого слова не скажет... Тихон для вида соглашался, но сделать решительный шаг не торопился. Так еще год прошел, второй — уж все село шепталось, а мать пуще прежнего стала допекать, никак не успокоится: если путаешься — женись! Не срами ни себя, ни меня! Ему-то что, давно бы женился, да Валентина совестилась подраставшего сына и поэтому просила подождать, пока тот в армию уйдет.
Летит время... Вот и Сергей в армии отслужил и уже год минул, как вернулся. Правда, дома, увидев в нем чужого человека, после демобилизации не остался. Уехал в город — независимость сохранил — и устроился на нефтезаводе пожарным. Сутки дежурит — трое отдыхает. Поэтому к матери часто ездит. Все дети как дети — в выходные стараются помочь родителям, а Сергей на рыбалку любит ходить. Днями может на пруду пропадать. Даже прозвище заработал: Щукарь, как у Шолохова.
— Что же пустой-то идешь, Сереж? — насмешливо спрашивали соседи, когда он — частенько — возвращался без улова.
— Мне не рыба нужна, а чистый воздух! — отвечал без всякого стеснения и посмеивался, словно тот, кто задавал столь нестоящий вопрос, ничегошеньки не понимал.
Так же и с Тихоном разговаривал: с ухмылочкой. Булычев как-то сказал ему по-мужски, прямо, что не дело так кривляться, ведь не совсем уж чужие-то, но в ответ — ухмылочка, словно и не с ним говорил. "Ну, если не хочешь по-людски — тебе виднее, — подумал Тихон. — Только в следующий раз и от меня ухмылочки будешь получать!"
Сергей и после того разговора почти не обращал внимания на отчима, все с матерью продолжал о чем-то шушукаться да рюкзак не уставал возить. "Что она ему пихает-то туда?" — удивлялся Тихон, думая о жене. Нет, ему не жалко, если Сергей когда куренка возьмет, полсотни яиц или банку сметаны — не жалко, свое. Про мед он уж и не говорил. Только зачем тайну-то из этого делать? Или он против чего скажет? Ведь и к нему дочь нет-нет да заглянет — тоже без гостинцев не уходит. Но не таится, не прячется ни от кого — отца родного ведь навещает... Сергей так не может, ему все надо сделать украдкой, будто подарки от этого слаще бывают. Вот и сейчас: поцеловался с матерью на прощание, а ему, Тихону Александровичу Булычеву, известному на всю область пчеловоду, кивнул, как ровеснику, и ухмыльнулся по привычке.
"Ладно, бог с тобой! — вздохнул Булычев. — И без твоего уважения проживу!"
— Тихон, иди есть, что ли! — позвала Валентина, когда сын скрылся за поворотом.
— Иду, иду. Сначала руки надо помыть, — неохотно отозвался Булычев и пошел к рукомойнику.
Когда сели за стол, он спросил:
— Сама почему не ешь?
— С Сергеем пообедала, не смотри на меня... — стеснительно отозвалась сидевшая рядом Валентина: мясистая, краснощекая и почему-то сильнее обычного пахнущая кислым молоком.
"Конечно, чужой я вам, — покосился Тихон на жену, и ему сразу расхотелось есть. — Вам только побольше меда носи, сено коси, дрова готовь... Затем, наверное, и нужен".
Из-за стола он вышел в сад покурить, потому что говорить с Валентиной не хотелось. Проходя мимо молоденькой яблони, Тихон остановился, долго рассматривал порыжевшую листву и все никак не мог понять, чего в ней не хватает... И, наконец, догадался: яблок! Только сейчас сообразил, что не осталось ни одного! И сразу вспомнились они, выпиравшие из Сергеева рюкзака... Еще удивился тогда и решил, что то была картошка. Тихон вспомнил румяно-желтые, крепкие яблоки по названию красный богатырь, впервые уродившиеся на яблоньке в этом году. Яблок было немного — одиннадцать, но каждое с кулак, и Булычев радовался, что не зря посадил яблоню в том году, когда перебрался жить к Валентине. После первого цветения, все нынешнее лето, он терпеливо ждал, когда плоды созреют по-настоящему, чтобы узнать их вкус, выносливость да и просто полюбоваться, потому что во всем саду не уродилось более ни единого яблочка. Только на его “красном богатыре”; и он гордился этим. И вот яблок нет, словно и не было никогда, потому что у Сергея хватило совести оборвать их все. И дело, конечно, было не в яблоках — их жалеть не хотелось, — а в чем-то другом, чего Тихон не мог передать словами.
От обиды у него все задрожало внутри. Сгоряча хотел тотчас догнать Сергея, навешать тумаков, но не стал позориться. Немного успокоившись, но по-прежнему не находя себе места, Булычев сходил в сарай, взял топор и, вернувшись в сад, одним ударом срубил яблоньку и долго смотрел на нее, кудрявую, лежавшую на боку, словно просил прощения... Потом, когда нес яблоню в овраг, — навалился стыд. Он боялся встретить кого-нибудь из соседей, шел непривычно ссутулившись, словно за ним уже действительно наблюдали... Тихон стонал от обиды на Сергея, на самого себя и даже на покойную мать, толкнувшую когда-то жить с чужим сыном.
МАМИНА ПУСТОШЬ
Нынешней весной в Княжой еще одна усадьба освободилась: сосед Михаил отказался сажать картошку, потому что давно жил в поселке — каждый раз не наездишься. А матушка моя, как узнала об этом, сразу загорелась и быстрее звонить мне.
— Давай-ка и соседнюю усадьбу картошкой засадим, — натужно кричала она в хрипящую трубку на переговорном пункте поселкового телеграфа, — зачем пустошь разводить?!
— Мам, куда тебе столько картошки? Завалиться, что ли?! — возмутился я, после ужина развалившись на диване, когда так хочется полежать спокойно после целого дня мотания по суетным московским улицам. — На двух огородах замучаешься жуков собирать. Или у тебя скотины полный двор? Ладно бы корова была, как прежде, поросенок — тогда понятно. А так что ты с картошкой будешь делать?
— С собой возьмешь!
— Ну, мешок-другой, пожалуй, заберу, а остальную куда?
— В райпо сдам.
— Много ты в прошлом году сдала?
— Много не много, а на мешок сахара выручила.
— А вложила сколько в нее. Хотя бы считала?
— А я и без счета знаю.
— Я тебе напомню. Вот смотри, во что она тебе обходится, ? и начал загибать пальцы, но матушка оборвала:
— Во что бы ни обходилась, а, пока жива, земле пустовать не позволю. Так и знай! И давай-ка, сынок, сменим пластинку. Расскажи лучше, как внучок поживает и женушка?
— Чего им сделается, — сердито ворчал я в трубку, — собираются картошку сажать, на майские праздники прискачем.
Конечно, заранее матушку огорчать не стал, потому что уже точно знал, что жена не приедет — ухаживает за своей заболевшей матерью, да и сын вряд ли: в поход собрался. У старшеклассников мода такая пошла — весной в походы ходить. Наберут палаток, одеял, еды и уезжают на два-три дня. Я отговаривал своего, всячески заманивал к бабушке, но разве соблазнишь шестнадцатилетнего парня посадкой картошки, если он задумал что-то сделать по-своему.
Так и пришлось в этом году ехать в родную деревню одному.
Правда, когда приехал, то узнал, что пустующую усадьбу сосед уступил нашим знакомым Петуховым. За сколько они сговорились — не знаю, знаю только, что теперь мать перестанет жужжать о чужом огороде. И то дай сюда, а то с тех пор, как умер отчим, эта картошка вот где.
Третий год каждую зиму готовлю мать, что, мол, весной картошку сажать не надо, а на те деньги, что тратишь на бутылки, купишь три-четыре мешка и живи не тужи. Зимой мать соглашалась, а как приходила весна, — опять за свое. Хочешь не хочешь, а приходилось ехать помогать, потому что нельзя ее одну оставить. Никаких сил не хватит исполнить обещание: "Вот придет весна — к картошке больше не притронусь!" Нет, весной все выходило наоборот.
А в эту и вовсе повезло: и с погодой, и лошадь добыли, и соседи помогли посадить. За два часа управились, даже не верилось, что так быстро. Когда шли с огорода, матушка не выдержала и, прищелкнув языком, укорила:
— Вот так-то. А ты весь год отбрыкивался. Зато как сейчас на душе радостно.
Ничего не ответил ей, только жалостливо посмотрел: совсем старенькая стала — нога еле идет, щеки пунцовые от давления, а все хорохорится.
— Что такой невеселый? Устал, сынок? А может, заболел? А ну, подойди, лоб-то потрогаю!
— Мам, все в порядке, — ответил я немного раздраженно, потому что спокойно отвечать на ее излишнюю заботливость ко мне, сорокалетнему, не мог. — Иди-ка сама отдохни.
— Некогда отдыхать — людей угостить надо.
"Угощались" в саду. Мужики хряпнули по стакану, быстро закусили и так же быстро разошлись, а мать все сидела на фуфайке перед расстеленными на траве газетами и о чем-то думала.
— Мам, что с тобой?
— Да так я, дух перевожу.
— Иди, отдохни.
— Сейчас стаканы соберу и пойду. Полежать надо, а как же, — и вздохнула: глубоко, тяжко.
Но долго в избе не провалялась. Когда приехали Петуховы, тотчас вышла на улицу, но вскоре вернулась и будто невзначай попросила:
— Сходил бы помог им, а то троим не управиться. Лошадь совсем не ходит. Ныне лошадей-то водить надо, а раньше-то сами борозду держали.
Вышел я, поздоровался. Как-никак старые знакомые, когда-то семьями дружили, пока они тоже в поселок не переехали.
— Ну, что, помочь? — спросил безо всякой охоты.
— Одни управимся, — это мне Петухов, а младший, сын его, согласился:
— Помоги, — говорит, — если желание есть.
А желания нет особого. Только что по своему огороду набегался. Но помогать стал. Да и работа-то не трудна — картошку в грядки бросать. Петухов-старший за сохой ходит, сын водит лошадь под уздцы, а мы с его женой картошку бросаем. Мать же моя тем временем с ее малолетними дочками забавляется. Всем дело нашлось. Поначалу работали молчаливо, сосредоточенно, а после разговорились, стали вспоминать смешные и не очень смешные случаи. За разговорами — грядочка по грядочке — работа все виднее. И на душе от этого веселее стало. К тому же Петуховы собирались не весь огород засаживать, а половину или чуть больше. Когда всю картошку высадили — земля еще осталась. А мать тут как тут, к Петухову-старшему подступила:
— Сергей Павлович, у нас еще полмешка осталось. Может, посадим? Чего земле пустовать!
Я посмотрел на него: мол, решай. А тот согласно улыбнулся узкими глазами:
— Неси — заодно и вашу определим.
Я словно ждал этого согласия, сразу побежал за картошкой и по пути не мог понять, что со мной, почему вдруг так разохотился. Меня будто подменили. Теперь уж казалось, что землю надо непременно посадить до конца, зачем оставлять ее, вспаханную, на откуп бурьяну. Когда высадили и эти полмешка, я предложил:
— Может, у соседей займем полмешочка, а, мам?
Она пристально посмотрела на меня: не шучу ли, и сказала:
— По соседям бегать нет необходимости, а вот в катушке ведерко еще стоит, разве ему там место?!
Мы вроде договорились, зато Петуховы забастовали:
— Заканчиваем, заканчиваем, — закричал Петухов-младший — краснощекий здоровяк.
— А вот тебе-то стыдно от работы отказываться, — шутливо пожурил его. — Земля пустует, картошка прорастает, а он ленится лишнюю грядку пройти.
— Я не против, да отцу придется потом воевать здесь. Жди, когда мы появимся. А когда приедем на выходные — нам лишний часок поспать хочется.
— Ладно, Саш, — перешла его жена на нашу сторону, — давай посадим. Недолго ведь.
Решили почти единогласно. Долго ли с ведром разделаться? Разговоров больше!
Когда бросили в грядку последнюю картофелину и Петуховы начали распрягать лошадь, меня одолела приятная усталость. Присел на теплый пенек и с неожиданным удовольствием смотрел на кипенно-белый терновник, цветущий на меже неподалеку, на мелькавших над цветами пчел, на возившихся в ветлах неподалеку грачей, а более всего любовался ухоженной землей недавней пустоши, и еще синим-синим небом над головой.
Чуть позже прибежала соседка Вера, отвлекла, запричитала:
— Володь, иди, помоги, а то зять приехал картошку сажать, а у него лошадь бороздой не ходит.
Едва соседка ушла, мать шепнула:
— Не ходи, устал ведь.
Но меня уж было не удержать.
|
|