Варвара Жданова
ЯВЛЕНИЕ ПРОШЛОГОДНЕГО СНЕГА
|
О первой экранизации "Ночи перед Рождеством" Н.В.Гоголя (1913, режиссер В.Старевич)
"За 1911-1912 годы фирма наша расцвела и окрепла. Огромные доходы от иностранного отдела позволяли строить фабрики, открывать новые отделения, но для работы в них требовались люди, кинокадры, а их тогда было очень мало…
Для художественных постановок людей не хватало. Приходилось доверять постановки случайным некультурным людям, так сказать, режиссерам "милостью божьей".
Так пишет знаменитый кинопредприниматель А. Ханжонков в своих мемуарах, опубликованных уже в советские годы.
Ханжонков внимательно и терпеливо выстраивал свое кинодело. Режиссеры театров брезговали работой в кино, Ханжонков стремился найти талантливую молодежь, проявившую себя в области изящных искусств, "подающую какие-либо надежды".
И вот деятельный кинопредприниматель узнал из газет, что в городе Вильно "некий Старевич три года подряд на рождественских маскарадных балах берет первые премии" за костюм.
Ханжонков заинтересовался сообщением.
В результате сбора сведений, переписки и личных переговоров молодой провинциальный чиновник казенной палаты Владислав Александрович Старевич переселился вместе с семейством в Москву и стал работать в кино, на фабрике Ханжонкова (у Ханжонкова снят и фильм "Ночь перед Рождеством).
Старевич выучился фотографии и операторскому искусству. Выказал замечательные способности художника по костюмам и гримера. Он собирал коллекции насекомых и рисовал карикатуры.
Он нарисовал автошарж с ироническим названием "Страшная месть Гоголя". Мрачная тень великого писателя, пугая длинным носом и хищным взглядом кошачьих глаз, появляется за спиной тщедушной фигурки Старевича, крутящего ручку кинокамеры. Гоголь, по всей видимости, намеревается надрать уши нахальному интерпретатору своих произведений (Старевич — режиссер несохранившегося фильма "Страшная месть" по Гоголю).
Старевич — создатель объемной мультипликации. Он начал снимать миниатюрные правдоподобные "модели" насекомых. Разумеется, искусственных жуков и бабочек делал он сам. Для каждого кадра — особый "жест", "выражение" фигурки.
"Прекрасная Люканида или война рогачей с усачами", "Месть кинематографического оператора", "Авиационная неделя насекомых", пятиминутный, но особенно популярный у взрослых и детей фильм "Стрекоза и муравей" — постановки Старевича пользовались огромным успехом у зрителя.
"Наилучшим доказательством успеха является продажа "Муравья" и "Прекрасной Люканиды" не только на европейский, но даже и на американский рынок", — пишет Ханжонков.
Все это наиболее известные фильмы Старевича, который после революции продолжал эксперименты в области мультипликации за границей. "Белоэмигрант" — лаконически поясняет о Старевиче комментатор мемуаров Ханжонкова (вышли малым тиражом в Ленинграде в 1937 году).
"Ночь перед Рождеством" (сценарист, режиссер, оператор, художник — В. Старевич) — фильм, оказавшийся в тени, вполне заслуживает отдельных, несколько запоздавших, слов восхищения художественным вкусом, трепетным чувством и волевым мастерством создателя.
Старевич на редкость бережно воспроизводит литературный первоисточник. Динамичен сценарий фильма. Старевич предстает как создатель поразительных для того времени "киночудес": черт уменьшается в размере и полезает в карман к Вакуле, герои путешествуют по воздуху (черт смешно "плавает", поводя лапами). Вареники, порхая, как белые бабочки, влетают в рот Пузатому Пацюку. Этим фильм интересен. Но есть в нем и нечто большее, о чем нам представляется нужным заметить.
Тургенев в "Записках охотника" пишет, что собаки умеют улыбаться и "даже очень мило улыбаться". Тургенев описывает "принужденно улыбавшуюся собаку". Гоголевский черт в исполнении Ивана Мозжухина тоже улыбается по-звериному, радостно осклабя клыкастую морду.
Грим и костюм черта удивительно органичны.
Гоголь упоминает о "собачьем рыльце" своего черта. Черт Мозжухина больше похож на кота.
Худой, нескладный котенок-подросток. Черная клочковатая шкурка. Костистые длинные лапы с большой "пятерней". Шкодливый затейник, "изобретатель", баловень и любимец.
Вакула напоследок хочет перекрестить черта. Хватает его за хвост. Черт опасливо оборачивает сморщенную морду, "подгребает" худыми лапами, выгибает спину. После нескольких шлепков с облегчением удирает на четвереньках, радостно "взбрыкивая" задними копытами. Мозжухин создал портрет конкретного животного. Где-то видел и запомнил такой "звериный" характер? Сам был счасливым обладателем такого кота?
У Гоголя:
"Черт между тем не на шутку разнежился у Солохи: целовал ее руку с такими ужимками, как заседатель у поповны, брался за сердце, охал…"
Здесь можно было бы заговорить о вариации на тему Бегемота, но булгаковский роман еще не был написан. Черт Мозжухина — это проекция гоголевской традиции в будущее.
У Гоголя юркий черт похож на "губернского стряпчего". Черты провинциального чиновника — плута и хвата, но, одновременно, жалкого "маленького человека" показывает в своем персонаже Мозжухин.
Эту роль следует по праву назвать среди самых прекрасных актерских работ Мозжухина. Мозжухин, конечно, не просто — "король экрана".
Он едва ли не гениальный актер.
Имена остальных актеров, снимавшихся в фильме, ничего или почти ничего не говорят современному зрителю.
Но актерский ансамбль вовсе не плох и отлично сбалансирован.
Запоминается дородная ведьма Солоха (Лидия Тридентская) — разбитная и привлекательная "святочным" и "декадентским" обаянием.
Перечитывая гоголевскую повесть, в
се яснее вспоминаешь плотную фигуру печального статичного Вакулы (П. Лопухин) с темными глазами (по обычаю героев немого кино).
Практическая, лукавая и робкая Оксана, "обстоятельный" старик Чуб, смелый екатерининский вельможа Потемкин…
Но, конечно, черт приковывает внимание и "перевешивает". И то, что чертовщина "перевешивает" — возможно, часть режиссерской концепции.
Фильм снимался в павильоне. Красиво падающий снег — искусственный, "театральный", и его очень мало. В гоголевской повести мир покоится в снегу, скован снегами, безопасен и радостен. В фильме Старевича — мир обнажен, хрупок, незащищен.
Бедность изобразительных приемов, скудость декораций, отсутствие "нарядной этнографии" создают ощущение трепетное и трагическое: счастье не вечно, вот-вот "прежняя земля и прежнее небо" скроются. Еще блестит ускользнувший из лап черта месяц, светятся окошки низеньких хат, напоминая о близости дома, но что-то зыбкое и неуверенное есть в этом веселье.
Ощущение надвигающегося крушения устоявшегося мира, мирка маленьких насекомых, святочных историй, "шоколадных книг".
Подобное ощущение поражает в признанном шедевре русского немого кино — "Пиковой даме" Я.Протазанова (1916).
"Постфактум" это крушение описал Булгаков в "Белой гвардии" (это он замечает о "шоколадных книгах").
В повести Гоголя:
"Все осветилось. Метели как не бывало. Снег загорелся широким серебряным полем и весь обсыпался хрустальными звездами".
Русскому дореволюционному кинематографу было отпущено всего десяток лет.
Эта школа со своими художественными законами, стремлениями, нравственными принципами, деловой распорядительностью, штампами, наивностью, вульгарностью и трагизмом канула в Лету, ушла из глаз как град Китеж.
"Казалось, всю ночь напролет готовы были провеселиться. И ночь, как нарочно, так роскошно теплилась! и еще белее казался свет месяца от блеска снега".
Смешение комизма и трагедии, быстрая смена картин, белое и черное.
У Гоголя:
" — Что? — произнес кум и поднял свою голову также вверх.
— Как что? месяца нет!..
Право, как будто насмех… Нарочно, сидевши в хате, глядел в окно: ночь — чудо! Светло, снег блещет при месяце. Все было видно, как днем. Не успел выйти за дверь — и вот, хоть глаз выколи!"
в фильме СтаревиЧа, как в капле воды отразились лучшие, привлекательные, даже чудесные, привораживающие свойства русского дореволюционного кино.
Ориентация на отечественную классическую литературу, ее идеи и образы.
Влияние русской живописной школы. Пейзажная лирика вечных "московских двориков", аскетизм Саврасова, сказочность Васнецова или полный любви и боли "критический реализм" передвижников.
Кажется, этот патриотизм раннего кино настолько наивен, чист и прямо от сердца, что даже "святая" русская литература проигрывает в сравнении.
Противопоставим этому живому чувству казенный, насаждаемый патриотизм советских времен.
Патриотизм русских писателей едва заметно окрашен тщеславием. Это, конечно, тщеславие в высоком, героическом смысле: вроде как, вспомним, Андрей Болконский мечтал перед Аустерлицем о личном подвиге.
"Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины", — Я раздумываю, Я сомневаюсь. А что, если просто Россия, а я в стороне, меня не видно, я как бы за камерой, фиксирующей события?
В дореволюционной кинематографии, которая пребывала на положении полуискусства, чувствуется такой самоотреченный патриотизм. Когда-то Маяковский обмолвился:
Я хочу быть понят моей страной,
А не буду понят — что ж.
По родной стране пройду стороной,
Как проходит косой дождь.
Для кого-то подобное рассуждение стало линией поведения.
Много раз дожди сменялись снегами, черт крал месяц, было утро в сосновом бору и золотая осень, прилетали грачи…
И вот теперь мы в изумлении останавливаемся перед неоцененным ранее.
|
|