Татьяна Собещанская
ВОСТОЧНЫЙ БАЗАР
|
***
Мне как-то раз привиделись во сне
сухая степь и конница Мамая,
и я сама на огненном коне,
мечом коротким звездочку снимая.
В кромешной тьме последнее "прости"
шепнула тихо воину лихому.
— Мой милый друг, расходятся пути,
я отправляюсь к западному дому,
где много книг, условностей и тех,
кто дикий нрав мой,
может быть, осудит.
Пусть мало шансов, верю я в успех.
Я ухожу. Прощай.
И — будь, что будет.
У зеркала
Венецианское стекло
в ажурной темной старой раме
меня, как в омут, завлекло
воспоминанием о маме.
Она не знала и сама,
откуда статность, величавость
в ней пробудились ото сна,
когда с моим отцом венчалась.
Мне фотографии не лгут —
вот черточка монгольской крови
капризной вздернутостью губ
явилась так же, как и брови,
а светлый взор спокойных глаз
наводит мысли о просторе,
который выручал не раз
Россию от стыда и горя.
Да и во мне переплелись
желания рабыни царской
и устремленность взгляда ввысь,
но только лишь под темной маской.
***
Щекочет ноздри кофейный запах:
восток роскошный стоит в глазах,
а мишка бурый на задних лапах
по кругу ходит, и виден страх
в его движеньях.
Не робкий, вроде,
но вот попался случайно в плен.
Слеза стекает,
ведь смех в народе
куда сильнее кирпичных стен.
Медвежий разум не виден сразу,
да очень часто на наш похож.
Ой, любит мишка цыганку Азу,
гремящий бубен да в поле рожь.
***
Где моя родина, где мой очаг,
тот, что от бури сердитой зачах?
Где мои корни, питавшие плоть?
Я не умею стирать и полоть.
Мне бы сидеть на персидском ковре
и не дрожать, как всегда, в январе.
Чувствую силу восточных корней.
Кто бы о них рассказал поскорей?
Нетерпелива, но все ж подожду
рыбку заветную в нашем пруду.
ВОСПОМИНАНИЕ
Из невольницы — в царицу
(царства — не видать!),
а потом — опять в темницу
(в терем — не пускать!).
Лбом об стенку!
Это — мало?
Звезды с глаз — кругом.
Я не плакала.
Стонала.
Где мой милый дом?
Обласкали — обобрали.
— Пленница, молчи,
позабудь степные дали,
звонкие ручьи.
Твой удел — играть кудрями
грозного царя.
Не захочешь — в грязной яме
жить до декабря.
— Вот он — выбор.
Значит стану
завтра же — иной:
что-нибудь шепну Ивану.
Вдруг — сбежит со мной?
СОН
Степи, степи. Изредка — курганы.
Ветер лижет жарким языком
черных птиц на бывшем поле бранном,
словно с ними издавна знаком.
Здесь гуляли конники Аттилы,
кровь пуская. Ветер и ковыль.
Здесь когда-то падали без силы
после гона тысячи кобыл.
Степи, степи. Где-то в подсознаньи
голос шепчет странные слова.
Я — в плену, в каком-то вражьем стане.
Ночь. Костер. Больная голова.
Рыжий хан в роскошной тюбетейке
брови хмурит, будто бы свекровь.
Что, мол, мой ковер какой-то липкий,
чья на нем запекшаяся кровь?
Сила силу видит. Он боится
синих глаз прабабушки моей.
Взмыла к солнцу огненная птица.
Сон исчез, и я — к перу скорей.
***
Скулы мои — монгольские,
бедра мои — крутые.
Взгляды, довольно скользкие,
часто ловлю.
Батыя
хочется встретить.
Где же он,
сильный и узкоглазый?
Ходит ли степью выжженной,
водит чужие МАЗы?
Нет ни коней, ни конницы:
время теперь — другое.
Бабка была невольницей —
этого я не скрою.
Вывод известный хочется
сделать мне из урока:
женщины — переводчицы
Запада и Востока.
***
Кровь Запада, разбавив кровь Востока,
во мне течет.
Я — ветрена, жестока,
и, в то же время, — тонкою рукою
пишу сонеты нежные.
Строкою,
а правильнее — рифмами играя,
не ведаю ни ада и ни рая,
и в пол гляжу, не выучив урока,
как будто нет позорнее порока.
Бурлят во мне неведомые страсти.
Я плачу, но избавиться от власти
их темной силы, кажется, не смею,
хоть год от года — проще и смелее
смотрю на жизнь.
И новенькое платье
могу почти спокойно запятнать я.
Когда-нибудь поймут меня отчасти
какие-нибудь Марфы или Насти.
|
|