Елена Буевич
BACK IN USSR или КОМПЛЕКС НЕСУЩЕСТВУЮЩЕЙ ВИНЫ
|
Владимир СПЕКТОР, "Прямо по курсу — жизнь!" — Луганск, "Глобус", 2006
"От счастья до кручины,
Сквозь миг, сквозь жизнь, сквозь век
Иду я, дурачина,
Советский человек..."
— написал луганский поэт Владимир Спектор, четырьмя строчками набросав портрет растерянности, такой знакомой всем, кто вместе с веком прошедшим оставил позади не только юношеские, но и всякие прочие иллюзии насчет грядущего. Оказалось оно не таким, каким обещалось: чем не вечная тема для исповеди сына века?
У поэта Спектора эта исповедь тихая — не буйная, но мучение от несоответствия мечты и действительности, в которую незаметно превратилось будущее, неотступно. Диссидент наоборот — лирический герой новой книги Спектора "Прямо по курсу — жизнь" ( Луганск, 2006) — кажется, и не мыслит теперешнего бытия вне сравнения с прошлым. И каждое такое сравнение — сквозь неистребимое интеллигентское чувство собственной вины, когда "душа молчит, как смятая ботва":
Все больше грустных стариков
На фоне мерседесов.
Слышнее клацанье курков,
Знакомей чувство стресса…
…Но чувство собственной вины —
Как общий шрам на лицах.
…Взлетал Гагарин, пел Муслим,
"Заря" с Бразилией играла.
И, словно ручка из пенала,
Вползал на Ленинскую "ЗИМ".
В "Луганской правде" Бугорков
Писал про жатву и про битву.
Конек Пахомовой, как бритва,
Вскрывал резную суть годов.
Я был товарищ, друг и брат
Всем положительным героям
И лучшего не ведал строя.
Но был ли в этом виноват?
Жизнь теперь — другая, непонятная ("Не подсказываю никому, Потому что и сам не знаю… Не пойму ничего, не пойму. Начинается жизнь другая"). Или в другом стихотворении: "Мне всё ещё как будто невдомёк, Мне кажется, что я не понимаю…". Такая жизнь, где "Куда ни пойди — билет, Куда ни ступи — грязь", больше похожа на сон. Мрачный, тревожный, нелепый:
Может быть, это сон?
Может быть, зря я — вплавь?
Но темный, как сто ворон,
Вечер мне шепчет: "Явь…"
Сто ворон — это, конечно, темень несусветная… Хоть и слабым, но утешением, в ней остаются вещи эфемерные, поэтические: "Знакомый гимн чужой страны — за всё награда", или то, что "У деревьев нет ни паспортов, ни виз… Нет границ в земле и небесах, Нет границ в сердцах или глазах… От Москвы и до Луганска — тополя. Хоть с границами, одна на всех Земля". Но краски, в которых проступает родная сторона, уже просто зловещи:
Неласковый пейзаж отчизны милой —
Неубранных полей глухая злость и сила,
Небес клубящихся извечная тоска,
И путник, как страна, готовый для броска,
Неведомо куда, но поскорее…
Или:
Идут незримые минуты, но внятен их тревожный гул.
Не забирай мою цикуту,
я всё равно уже хлебнул…
Я всё равно уже отравлен, но мне отрава эта — всласть.
Там, где от центра до окраин не слаще выжить, чем пропасть.
Удивительно ли, что и предчувствия беды, и желания в такой обстановке далеки от оптимистических устремлений "советского человека" ("О чём там говорить, о чём молчать, Когда уже ломают дверь в передней?"). В общем, почти по Маяковскому получается — пускай нам общим памятником будет разрушенный в боях социализм:
Прощайте, талоны на сахар-песок
Прощай, колбасы несъедобный кусок,
Румынский костюм, почти новый,
Основы марксизма, его миражи,
Нелепая смерть и нелепая жизнь,
Как памятник этим основам.
И одно спасает этого лирического героя из "бывших" (советских) -— ощущение высшего, пока ещё спрятанного от взора, смысла того, что на самом деле происходит. И ощущение это, конечно же, глубже, страшнее и несоизмеримо огромнее всех земных, пусть и эпохальных, перемен:
Ощутишь вдруг такое томленье
Дней прошедших и тех, что идут,
Будто годы, сжимая в мгновенья,
Призывает к себе страшный суд.
Потому, наверное, так щемяще дороги ему все (!) подробности, все мелочи жизни, короткой, как "последний мой вдох или выдох". Так дороги — как, например, взрослому мужчине, склонившемуся над кустом во дворе, дорого воспоминание детства, когда, небось, рубил его, этот кустик, что "фашиста", деревянной палкой-саблей:
Бурьян пророс из детства моего.
Я не узнал его. Он посерел от пыли.
Качаясь скорбно на ветру,
он шелестит. И шепчет мне: "Мы были.
И ты играл со мной в военную игру…"
"И с другом! — я кричу ему, — и с другом!"
И смотрит дочка на бурьян с испугом.
А он пророс из детства моего...
И добры эти стихи, и чувство вины в них какое-то невыговоренное, нежное, прописанное на полутонах. В общем, "мы были"!
И ничего тут не изменишь…
|
|