Сергей Михайлин-Плавский
МУЗЫКАЛЬНАЯ ДВЕРЬ
|
ВИКТОР М., МОСКОВСКИЙ ИНЖЕНЕР, 32-летний крепыш и весельчак, приехал на 2-3 дня в город Т. погостить, пообщаться с двоюродным братом Николаем, у которого приближался день рождения. Тогда, во второй половине ХХ века, были ещё сильны родственные связи и люди писали родне письма, посылали приветы с подвернувшейся оказией, желали здоровья и успехов в коротких, как суворовские высказывания, телеграммах.
Виктор приехал с утренней электричкой, не спеша, покинул перрон, прошёлся по вокзалу, охваченный воспоминаниями студенческой юности, когда вот на этих деревянных скамьях-диванах нередко коротал ночи, ожидая утреннего рабочего поезда, чтобы ехать на родину до станции Горбачево.
Оживив в памяти тогдашнюю обстановку залов ожидания, Виктор пришёл к выводу, что за время его отсутствия здесь почти ничего не изменилось: также толкались люди в очередях у касс и буфетов, также большими семьями сидели на полу и скамьях крикливые цыгане со своим чумазым и бесчисленным потомством.
Молодая цыганка в неимоверно цветастом и широченном в складках платье намётанным глазом поймала праздношатающегося Виктора и сразу взяла его в оборот:
— Позолоти ручку, ласковый! По тебе сохнет красавица, ты её скоро встретишь, но счастья с ней у тебя не будет. Уронил ты своё с ней счастье.
Виктор верил и не верил соблазнительной чертовке, но сердце почему-то защемило, ему стало грустно от этого предсказания. Он бросил на коричневую ладошку трёхрублевую бумажку и отвернулся от гадалки.
Уже на выходе из вокзала, у самой двери, в уголке возле входа в туалет, он заметил семью беженцев, державшихся особняком, отчуждённо и боязливо расположившуюся на свободном диване, который из-за его неудобного местоположения никто не хотел занимать. Приглядевшись, Виктор узнал эту семью, виденную им неделю назад в аэропорту в Ереване (он там был в командировке) и летевшую в Россию от ужасов и разбитого дома в Карабахе.
Время неумолимо приближало грозные события по всему бывшему Союзу: и Сумгаит, и Карабах, и Литву, и Грузию, и Чечню. Скоро беженцы заполонят многие вокзалы и площади городов России в поисках пристанища и справедливости.
И глава семьи, жилистый и тонкий в талии азербайджанец Мирза, и его жена, орловчанка Надежда обрадовались Виктору, как давнему приятелю, внезапно встреченному в незнакомом месте. Надежда рассказала, что едут они теперь до станции Скуратово. Там, в десятке километров, в деревне Леонтьево, в большом кирпичном доме осталась одна мать: брат Тимофей скоропостижно умер от инсульта. Работал объездчиком, так и упал с седла в горячий от солнца овёс. И вот теперь они едут жить в этот дом, к матери и бабушке, и через час с небольшим рабочий поезд увезёт их в новую жизнь.
Виктор, растроганный трагедией и мытарством семьи, вдруг ощутил родство с этими людьми, ведь его мама детство и юность провела в Леонтьеве, там ещё и сейчас оставались троюродные её племянники. За разговорами подошло время посадки на поезд. Виктор помог погрузить в вагон вещи, сбегал в буфет, купил малышне (двое смуглых мальчишек, одна беленькая девочка) коробку конфет, несколько пачек печенья и пару бутылок лимонада, обнял Мирзу, пожал руку Надежде и пожелал им новой счастливой жизни.
День ещё только начинался, но основная масса рабочего люда, заполонившего весь транспорт, уже схлынула, трамваи от вокзальной площади шли в город полупустыми. Спешить было некуда. Николай тоже сейчас, наверно, в своих железнодорожных мастерских встал к паровому молоту, чтобы целый день ковать раскалённые в печи заготовки какой-нибудь шестерёнки или другой детали. И Виктор решил поехать в родной институт, расположенный недалеко от Толстовской заставы.
Виктор жадно смотрел через стекло вагона на улицу, на дома и прохожих: город был и тем же и другим. Первое, что бросалось в глаза, на улице стало больше пожилых людей и меньше детских колясок. В его бытность в сквере у кинотеатра "Центральный" в любое время дня на каждой скамейке сидела бабушка с внуком или молодая мама с коляской, в которой пищал младенец, а то и двое…
Институт встретил Виктора сдержанно и даже как-то отчужденно. Ни преподавателей, ни студентов в институте не было, (пора каникул), за исключением нескольких аспирантов, корпевших над диссертациями, грозящими потрясти ученые умы человечества гениальными открытиями. Виктор усмехнулся этой мысли и толкнул дверь в редакцию многотиражки. К его удивлению дверь открылась и он увидел Юру Щелокова, уже в то время известного поэта, который пришёл в эту газетку после Виктора, работавшего там с третьего курса литсотрудником на половине ставки, равнявшейся тогда месячной стипендии.
— А я приезжаю сюда поработать. Здесь тихо, никто не мешает. Главный редактор в отпуске, — быстро проговорил Юра с дружеской улыбкой и ничуть не удивляясь появлению Виктора, как будто они только вчера расстались.
Друзья обменялись рукопожатиями, поговорили об общих знакомых, Юра почитал крепкие и толковые стихи из новой книги, которую он собирался издавать в Москве. Но Виктору почему-то вспомнились его ранние наивные строки из стихов о свадьбе: он их читал ещё в пору студенческой юности, когда они бегали на литобъединение при газете "Молодой коммунар". Объединением тогда руководил молодой прозаик, а ныне маститый писатель Игорь Александрович Минутко. Вот эти строки:
В бутылку лез какой-то Борька,
Отлично знавший толк в вине.
Все пили, все кричали: "Горько!
А было горько только мне.
Эти бесхитростные строчки запали тогда в неискушённое сердце Виктора и запомнились на всю жизнь.
ПРОСТИВШИСЬ С ЮРОЙ, Виктор напоследок поднялся на четвертый этаж, где обычно проходили студенческие вечера танцев, прошел по большим аудиториям, вернулся в фойе и, уже спускаясь по лестнице, вдруг вспомнил Лину — не о ней ли гадала цыганка на вокзале? — длинноногую выпускницу 11-го класса с зелеными глазами и маленькой коричневой родинкой на левой щеке. Они часто бывали на этих вечерах. Лина смотрела на Виктора влюблёнными глазами, обвив его шею горячими мягкими руками. Ему казалось, что даже и сейчас он чувствовал тепло её рук на своих плечах.
Виктор знал от Николая, что после окончания школы она сразу же выскочила замуж за таксиста, а теперь имеет дочку и работает продавщицей в магазине "Овощи-фрукты", что на углу улиц Привокзальной и Коминтерна, и ему так захотелось повидать Лину, что ни о чем другом он уже думать не мог…
Тот же трамвай быстро домчал Виктора до заветного магазина. Виктор бывал здесь однажды, но Лину он в тот раз не застал, она была в отгуле. Не было её и сегодня. Её бывшая напарница, веснушчатая хохотушка Люська с лукавыми татарскими глазами, объяснила Виктору, что Лина теперь работает в торге, и она, Люська, может ей позвонить, что тут же и сделала.
— Ой, Линка, Витя приехал! — услышал Виктор голос из подсобки.
— Пройди сюда, Витя, — Люська, откинула крышку прилавка, — Лина сейчас будет.
Не прошло и получаса, как в подсобку шумно ворвалась Лина, бросилась к Виктору на грудь и зарыдала:
— Что же ты со мной сделал? Дочка уже скоро в школу пойдет, а я тебя забыть не могу! Ведь ты же, по сути, меня бросил и украл моё сердце. Я даже дочку считаю твоей, хотя это смешно и глупо.
Виктор целовал лицо и руки Лины, гладил ладонью ее смоляные волосы, чувствовал себя виноватым и в то же время обделенным судьбой. В груди тупо ворочалось сердце, волнами накатывая прежние чувства, которые, оказывается, не умерли, не поглощены временем и вот теперь вспыхнули с еще большей силой.
— Прости меня, Лина! Просто я был в институте, вспомнил наши вечера… Не надо было мне ворошить прошлое.
— Нет, Витя, ты не прав. Я с таким грузом жить больше не могу! В последнее время я все чаще думала о командировке в Москву, чтобы повидать тебя, а ты… Эх!..
Импровизированная встреча уложилась в рамки обеденного перерыва. Бутылку "Столичной", колбасы и батон хлеба Лина привезла с собой. Люська принесла огурцов с помидорами, обед прошел "в теплой и дружественной обстановке" с воспоминаниями и многозначительными взглядами. Когда вышли из магазина, Лина сказала:
— Завтра я буду у матери, в Михалково. Давно к ней собиралась. Она убивается по брату. Помнишь моего брата Валерку? Он сейчас в госпитале, в Самарканде, после ранения в Афгане. Жду тебя вечером, как тогда. Домик мой не забыл еще с крылечком и частоколом перил?
С тем и расстались: Лина поехала на работу, а Виктор в Михалково, к тетке Паше, матери Николая, где они и будут отмечать его день рождения.
Николай, брат двоюродный, родней родного, пришел перед вечером, влетел в избушку, где у маленького оконца сидели Виктор с теткой Пашей и предавались воспоминаниям. Братья крепко обнялись, расцеловались, а тетка Паша быстро усадила их за стол, уставленный "чем Бог послал". Не было здесь особенных разносолов: розоватое сало по деревенской привычке под разварную картошку, толстые кружки вареной колбасы, селедочка, огурчики малосольные, вчера снятые с грядки — вот, пожалуй, и вся закуска на скорую руку. Николай недавно развелся с женой и поэтому холостяковал у матери. Квартиру он купит позже в поселке Мясново, имея уже другую жену, с которой и проживет всю остальную жизнь. Весь вечер и следующий день они вспоминали деревенское детство, смешные и нелепые случаи и обстоятельства. "А помнишь нашего деда Сергея, как мы его чуть не подстрелили из самопалов в артиллерийском окопе сзади наших огородов? — говорил Николай. — А помнишь, как мы втроем не могли вытащить плуг из земли? А помнишь, а помнишь?" Конечно, Виктор помнил. Детская память, словно утренняя заря, высвечивала из темноты прошлого трудные и полуголодные годы, которые пришлись на самое начало их жизни. И всё-таки эти годы оставались самыми светлыми.
День рождения начался с воспоминаний, хлопот и приготовлений к застолью. Потом он наполнился тостами с пожеланием здоровья и удачи, как это водится в русских семьях, хмельными разговорами и знаками расположения и взаимной любви между собравшимися родственниками. И весь этот день Виктор думал о Лине, ждал встречи с ней, даже ловил себя на мысли о том, что и приехал-то он не к Николаю, а к ней, и теперь уже было неважно, что с Линой свело его случайное воспоминание, институтское фойе, место бывших студенческих вечеров, где он через столько лет снова ощутил на своих плечах тепло лининых обволакивающих рук…
Солнце где-то за Прилуками медленно скатилось к горизонту, день на глазах посерел, на пригород надвинулись сумерки и за ними ненадолго накатила непроглядная темнота, пока из-за облака не вышла Принцесса ночи — Луна. "Ночь, луна и она!, — усмехнулся Виктор, подходя к дому Лины и поднимаясь на незабытое крылечко.
Ещё ничего не случилось в отношениях с Линой, даже не было предчувствия того, что могло бы случиться, но Виктор вдруг на какой-то миг почувствовал себя неловко, вроде бы даже и виновато, словно он воровски крался в чужой дом, когда услышал такой знакомый звук открываемой двери: уй-ёё! "Господи! — успел подумать Виктор. — Раньше-то этот звук вызывал улыбку, а теперь то ли досада, то ли преждевременное раскаяние обжигающим лучом полоснула по сердцу".
— Витя, проходи! — встретила его на ступеньках Лина, провела в темные сени, закрыла дверь — уй-ёё! — Виктор даже поежился непроизвольно. Пока шли через сени, успели два-три раза поцеловаться жадно, горячо, преступно. Такое преступление понимает разум, но он молчит, когда говорят сердца, губы, руки.
В ДОМЕ, НЕ ВКЛЮЧАЯ СВЕТА, Лина усадила Виктора на стул, шепнула: "Я сейчас!" и скрылась за перегородкой, откуда, немного погодя, послышалась приглушённая перебранка.
— Угомонись, глупая.
— Я уже не школьница, мама!
Спустя минуту-другую Лина потащила Виктора из комнаты на их любимое место, на крылечко. Полная луна сияла, как сваха, стараясь угодить молодым. Виктор сел на лавочку, Лина устроилась у него на коленях, обняла, как и прежде, за шею и стала целовать. Потом, немного отдышавшись, она с сожалением и грустью в голосе говорила:
— Что же ты наделал, Виктор? Я не люблю мужа. Он внимательный, нежный, хороший семьянин и, по-моему, даже не догадывается, что я не люблю его. Я и замуж-то выскочила от отчаяния, оттого, что ты ушел навсегда, поцеловал, как обычно на прощанье и ушел в неизвестность, в свою даль, в свою работу, а я думала только о тебе. Мне были безразличны и муж, и семья, и работа: эта надоевшая галдящая очередь в магазине, этот запах гниющей картошки в подсобке, от которого тошнило и хотелось выпить водки. Так оно однажды и случилось: я заявилась домой поздно, разнося по квартире запах алкоголя. Муж всполошился и буквально на следующий день "снял" меня с работы и запер дома. Но я ничего не могла с собой поделать, меня душила тоска, я во всех подробностях вспоминала наши свидания, корила себя за свою сдержанность. Мне казалось, будь я доступней и ты бы меня не бросил, не оставил у разбитого корыта наедине с ненужной мне девственностью.
Витя, Витя! Как мне было тошно! И я нет-нет да и срывалась, а чтобы скрыть от мужа предательский запах, грызла жареные семечки, орех кардамон, но муж догадывался и терпеливо, как несмышленыша, убеждал меня не губить нашего ребенка. К счастью, скоро родилась дочка, которая могла быть твоей. Я тогда представила себе, что она плод моей любви к тебе, и считала тебя её отцом, по-другому я даже и думать не могла. Месяца через полтора я увидела в моей девочке твои черты: серые глаза, русые редкие волосёнки, полукруглая, маленькой висюлечкой, мочка уха и поняла (а может, убедила себя в этом), что она похожа на тебя. Я сознавала, что это против природы и всяких доводов разума, но с сердцем ничего поделать не могла и до сих пор убеждена, что она твоя дочь.
Лина прервала горькие воспоминания, встала с колен Виктора, притянула его к себе, и они, замерев в объятьях, долго прислушивались к упругим толчкам крови в ушных раковинах.
Потом она продолжила:
— Через год с небольшим дочку забрали мужнины родители, а я вернулась на прежнюю работу. Вскоре меня назначили зав "секцией редьки", как шутили в магазине, а знакомые покупатели прозвали меня "капустной королевой", а ещё "принцессой петрушки". Нынче я уже не стою за прилавком, меня взяли в управление торговли, но шутливое прозвище "принцесса петрушки" так за мной и закрепилось.
Милый мой Витя! Я до сих пор люблю тебя! Какая же я была глупая, что боялась тогда сказать об этом!..
Лина снова прильнула к Виктору. Её полные груди, как две шаровые молнии, через платье и его рубашку жгли тело Виктора, он не выдержал, рванул застёжки, распял Лину на стене и стал целовать неистово и неукротимо выпрыгнувшие наружу груди. Нижнего белья на ней не было. Откинутая назад голова с закрытыми глазами в такт стонам моталась по красной кирпичной стене. Горячим ртом Лина ловила губы Виктора, а тело выгибалось навстречу его умопомрачительному желанию…
Когда кончилась эта пытка наслаждением, Лина наспех поцеловала Виктора и "на минутку" ускользнула в дом. Виктор привёл в порядок свою одежду, закурил и стал ждать Лину, размышляя о том, что когда-то, лет восемь назад, наверно, он поторопился оставить неопытную, только что окончившую школу девчонку, которая превратилась теперь в изящную даму, красавицу по нынешним понятиям — 60х90х60! — и к тому же не забывшую первую свою любовь. "Какими же дураками бываем мы, мужики, в молодости! — с сожалением думал сейчас Виктор, ожидая Лину. — У нас с женой детей нет, а дочка Лины разве может быть помехой, тем более, что она похожа на меня… Вон куда занесло скорое на принятие решений сердце, дай только ему волю!" — опомнился вдруг Виктор.
ИЗ ДОМА ЧЕРЕЗ ПОЛУПРИКРЫТУЮ ДВЕРЬ слышались отдельные голоса, но слов разобрать было невозможно. Потом удивленно и словно с какой-то болью скрипнула входная дверь — уй-ёё! — Виктор даже вздрогнул и перед ним с астматической одышкой и тяжелым шагом появилась мать Лины.
— Здравствуй, Виктор! — сказала она безо всякой дипломатии. — Пожалуйста, не жди больше Лину, не смущай её жизню. У ней достойный муж, хорошая работа, совместный ребенок, квартира в городе, что ещё надо? Одно мешает: она ещё не переболела тобой! Но это проходит. Стерпится — слюбится. У вас с нею ничего не вышло, так, видно, угодно Богу. А сейчас ты получил своё и ступай своей дорогой, не ломай жизню моей дочери. Как ни клей разбитую вазу, все равно она цельной уже не станет. Иди, сынок, с Богом! Лине завтра лететь в Самарканд к брату, в госпитале он там после ранения. Я бы сама полетела, но куда уж мне. Иди, Виктор, оставь нас. Бог с тобой! Мы на тебя не в обиде…
И, не дожидаясь ответа, Полина Васильевна медленно повернулась, тяжело перешагнула через порог и закрыла за собой дверь, оставив Виктора в одиночестве.
— Уй-ёё! — на прощание пропела музыкальная дверь.
— Уй-ёё! — горько повторил Виктор, словно перечеркнул всю свою прежнюю жизнь.
На перилах крылечка покачивался от лёгкого ночного ветерка красный узенький поясок от платья, в спешке забытый Линой.
|
|