Игорь Блудилин-Аверьян
ЭХО и EGО
|
ИЗ ДНЕВНИКА
Несколько человек из писателей, которые прочли первый выпуск "Эха и Ego", выразили мне гневливое недоумение (Ваня Голубничий первый среди них) по поводу моих хвалебных слов в адрес Ю.Нагибина. Все, как один, возмущались, как я мог про такого негодяя написать что-то хорошее.
Господи, да не знал я Нагибина! Пусть он трижды негодяй — но писал-то мужик хорошо! И хвалю я не его, а его прозу, причём дневниковую.
Врезался в Маркузе, в "Одномерного человека". Дошёл до мест, которые надо читать медленно и вдумчиво, ибо наткнулся на мысли, над которыми стоит подумать. В авангардизме всё не так просто, и воображать, будто авангард, постмодернизм — это некий заговор некультурных злодеев против "человеческого" искусства и культуры, против народных или классических традиций в культуре и т.п., — значит, упрощать дело.
Одномерный человек, одномерное общество, по терминологии Маркузе, — это как раз результат того упрощения, о котором писал Леонтьев. Любопытно, кто-нибудь из исследователей отметил совпадение взглядов Леонтьева (конец 19-го века), Германа Гессе (спустя 30 лет, в канун Первой мировой войны) и Маркузе (спустя ещё 40 лет, после Второй мировой войны)? И авангардизм в искусстве и литературе — это искусство и литература упрощённого, "одномерного" общества.
У Маркузе есть в "Одномерном человеке" очень сильный анализ того, как одномерное общество, провозглашая свободу от устаревших норм общественной жизни и, следовательно, морали, тем самым репрессивно навязывает человеку упрощённые и тем самым разрушительные цели, нормы поведения, нормы жизни.
Так что появление постмодернизма — явление не случайное. Здесь интересна частица "пост" — она появилась в эпоху, когда человечество вступило в фазу постиндустриального общества — которое якобы преодолело репрессивную фазу маркузианского одномерного общества и приблизилось к идеалам гуманизма. О постиндустриальном обществе я не читал ничего. Я читал, однако, что французские студенты, устроившие в Париже бузу 65-68 гг., были как раз вдохновлены идеями Маркузе о репрессивности технологической цивилизации, подавляющей свободу. Они ринулись за свободу от репрессий путём новых репрессий.
Знакомая, однако, вещь! И опять вспоминается Леонтьев, писавший, что любая революция имеет "уравнительные, пошлые цели". А парижские леваки в 68-м году называли себя революционерами. Так же, как сменившие их в Италии "красные бригады", в Германии РАФы (террористическое движение "Rote Armee Fraktion" -"фракция Красной Армии"). — Почему-то кажется, что и французские леваки, и итальянские, и немецкие "красные" 70-х имели один источник финансирования — от спецслужб, координируемых из одного центра. Сегодня этот центр навязал репрессивно человечеству мысль о неизбежности и необходимости всем нам глобализма. — Сбился, недодумал, утекла куда-то в сторону мысль. — Надо зайти в книжный магазин и что-нибудь купить серьёзное о нынешнем анализе глобализма.
Читаю Гончарова, его воспоминания. Удивительный писатель — вот где воплощение кузминского кларизма, ясности первозданной. Речь, что называется, льётся. Никакой жёсткости, нарочитости отделки — во всяком случае, работа по отделке не видна совершенно. Естественность и одновременно художественность самой высшей пробы. Ничего себе писатель "второго ряда"! Это первый ряд, авангард в лучшем и точнейшем смысле этого слова.
ЗАПИСИ НА ФОРЗАЦАХ РАЗНЫХ ЧИТАННЫХ КНИГ
Идея коммунистического обобществления деревни произошла, конечно, от российской крестьянской общины. Коммунисты не захотели, побоялись разрушить вековой уклад. Почему? Они же такие борцы за всё новое, против отжившего... Что, недотюмкали? Отнюдь. Не дураки они, ох, не дураки! — Нищим и, следовательно, бесправным крестьянином легче управлять. То же происходит и ныне — во всём. Власть вовсе не хочет зажиточности народа. Народ должен быть на коленях. Нищенская зарплата на грани выживания — лучший инструмент для принуждения, для того, чтобы держать всех в повиновении. Важно только палку не перегибать, вовремя повышать зарплату на какие-нибудь 8-9 % в год. Чтоб не бузил народишко-то, не бунтовал, но и с голоду не дох.
Постмодернизм — это страшно серьёзно и страшно пусто. Поэтому за ним — будущее?
Демагогия — язык демократии; и, с другой стороны, — сущность демократии.
Бог — это и есть реальность в её высшем смысле. Кроме того, я чувствую, что Бог — реален; какое ещё требуется доказательство Его существования? — Мысль эта — моя, выстраданная мной, явившаяся мне из глубины переживающей души моей. Но понимаю, конечно, что она — дюжинная, что до меня так думали и писали десятки, сотни и тысячи. Но от этого она не становится для меня менее дорогой и истинной.
А каков сейчас общественный идеал? У коммунистов был рабочий; у Гитлера — солдат; а у нас нынешних? Неужто средний буржуа? Похоже, увы. — Какое понижение градуса, однако...
Есть ли разница между торгашом и торговцем? Есть, конечно; и в языке эта разница и закрепилась. Объяснять ничего не надо.
ЧИТАЯ И.А.ГОНЧАРОВА, "ОЧЕРКИ, СТАТЬИ, ПИСЬМА. ВОСПОМИНАНИЯ СОВРЕМЕННИКОВ". М., "ПРАВДА", 1986.
*Цитаты из текстов И.А.Гончарова выделены.
Тогда длинные волосы считались у начальства признаком вольнодумства, и в учебных заведениях, особенно военных, производилась усиленная стрижка. — М-да, Россия... Откуда такое постыдное, непочтенное внимание к мелочам? С этими длинными волосами у меня тоже есть неприятное воспоминание из наших, советских времён. В 1974 году меня, мальчишку (28 лет), назначили заместителем декана нашего факультета в Горном институте; по долгу службы мне пришлось проводить так называемые смотры групп. Иезуитское, скажу я, это испытание для студентов. Неподконтрольные никому и ничему преподаватели, проводившие этот смотр, могли придраться к любой мелочи. А среди преподавателей разный народ был, в том числе и фанаберистый, противный, мелкотравчатый. И я, к великому теперь стыду своему, проводя смотр, прискрёбся к одному студенту (как я теперь понимаю, "вольнодумцу" в советском смысле), у которого были длинные волосы а-ля Белинский. И вот начал я его мутузить... И так, и этак. Отчитывал в праведном гневе. Студент молчал, ничего мне возразить не смел — одной моей закорючки было достаточно, чтобы его со стипендии сняли, а то и хуже какая кара могла его ожидать. И я сейчас вспоминаю: я был искренне гневен! Эта искренность меня и сейчас поражает. Объяснить её могу одним: я был просто дурак. Дурак — в самом строгом смысле этого слова. Наказал меня Господь — я и сейчас с великим стыдом вспоминаю того студента. Надеюсь, что он обо мне, дураке, забыл...
Не было никакой платы со студентов; правительство помогало бедным студентам тем, что давало им квартиру и стол. — Вот так обстояли дела в царской России во времена Николая Первого! Которого либералы (а за ними и Лев Толстой) обозвали Николаем Палкиным. Эх, палками мы не только бунтующих крестьян, но и либералов... Живо заголосили бы по-другому! А то, вишь, символически саблю над головой сломают да в ссылку; а в ссылке — и тёплая изба с отдельным помещением, и дрова, и прислуга, и денежки позволяют получать со своих поместий-то, и книги выписывают из Петербурга да из Парижа... Герцену деньги с его крестьян и поместий переводились за границу; а вот лишить бы его этих средств — как бы он запел? Россия была им плоха, видите ли! — Великодушные негодяи.— Ленин в Шушенском, страдалец, и служанку имел, и жена под боком, и книги, какие хотел, и писал свои трактаты, и на охоту ходил (значит, ружьё имел!), зайцев бил десятками (у Солоухина описано), дичь лопал от пуза. Потом уроки этой царской "каторги" учёл, и в основанных им концлагерях никакой подобной вольницы не допускал. — Мне бы, советскому студенту, от государства бы "квартиру и стол"!
Все напуганные масоны и немасоны, тогдашние (т.е. в конце 20-х — начале 30-х годов XIX века) либералы, вследствие крутых мер правительства приникли, притихли, быстро превратились в ультраконсерваторов, даже шовинистов — иные искренно, другие надели маски. Но при всяком случае, когда нужно и не нужно, заявляли о своей преданности "престолу и отечеству". — Да, любезные господа, Николай Первый навёл очевидный порядок в Русском государстве. Наши современные либералы до сих пор его ненавидят. Вот что значит "оставить след в истории"! — И похоже, сегодня мы наблюдаем нечто похожее: наши либералы вдруг ударились в любовь к отечеству, в казённую риторику об учёте "национальных интересов России"; осуждающе лепечут что-то о политике США и проч. В искренность их не верится. Просто подули другие ветры в обществе, Кремль чутко уловил эти ветры и рыкнул на либералов. Даже одиозный Павловский запел вдруг патриотические песни. Только Новодворской (для контраста, чтоб было с кем бороться) разрешено тявкать.
Как прав был Гоголь в своём ответе на упрёк, зачем он не вывел в "Ревизоре" ни одного хорошего человека! Все бы стали себя ставить на место хорошего человека, и никто не захотел бы узнать в себе ни Хлестакова, ни Городничего и прочих. Грибоедову нельзя было обойтись в своей комедии без "хорошего человека", и вот все судьи прошедшего ставят себя в роль Грибоедова — Чацкого. — Да, насчёт хорошего человека в "Ревизоре" дело известное: таковы законы психологии. А вот с Грибоедовым и Чацким не всё так однозначно. У меня лично Фамусов вызывает больше симпатий: он был за порядок, а Чацкий, либерал — за разрушение этого порядка, за хаос. Позиция умницы Фамусова ясна; а что за позиция у неумного Чацкого? Конечно, Чацкий не умён — просто образованный за границами глупец, середняк, без самостоятельного сознания. Что ему внушили, то он и талдычит, без какой-либо критики и без чувства к Родине, к своему, к русскости. И потом, любить пустышку и дуру Софью — какой тут ум? По-моему (я ничего не читал о "Горе от ума"), Грибоедов едко "пригвождает к столбу позора" таких вертопрахов, как Чацкий, которых в его время уже на Руси понаплодилось достаточно. Типичный "вольнодумец" из дворянчиков, ни на что не годный и не нужный в русской жизни.
...стройные, красивые руки... — Вот что значит смелость подлинного художника! Назвать руки "стройными" — это-то уж совсем из ряда вон, а однако — слово-то работает! Нормальному человеку, нехудожнику, такое прилагательное применительно к рукам и в голову не придёт.
Если бы не то да не но, были бы мы богаты давно. — Замечательно! Про всё наше русское мироощущение сказано.
От исторического рода, от трагедии, высокой комедии — общество ушло, как из-под тяжёлой тучи, и обратилось к буржуазной, так называемой драме и комедии, наконец, к жанру. — Зоркий Гончаров отмечает понижение градуса культуры. Оказывается, как много умных людей в России и в Европе говорили об этом, и уже давно! — И обратите внимание, господа, на изумительную метафору — "как из-под тяжёлой тучи". Тяжело быть на уровне-то! Труд души требуется! Это тебе не Донцовых читать.
В относительной необразованности можно упрекнуть каждого, не исключая самых образованных. — Замечательно! Аплодисменты, господа! В значительной степени все наши беды — от необразованности, от отсутствия интереса к подлинной образованности, т.е. к высокой культуре.
...творчество требует спокойного наблюдения уже установившихся и успокоившихся форм жизни, а новая жизнь слишком нова, она трепещет в процессе брожения, слагается сегодня, разлагается завтра и видоизменяется не по дням, а по часам. Нынешние герои не похожи на завтрашних и могут отражаться только в зеркале сатиры, лёгкого очерка, а не в больших эпических произведениях. — Серьёзное заявление, Иван Александрович. Оставим в покое "эпические произведения"; что прикажете делать с романом о современности? Вообще не писать романов о современности? Вот нам, прозаикам, живущим в начале века? Громоздить и громоздить романы о 50-60-70-80-х годах? О гебистах, доносах и прочем добре? Как бы "раскрывать корни случившегося со страной"? Да корни не в гебистах, корни в 17-м годе и даже раньше, когда расплодились нечаевцы, народники, чёрнопередельцы и прочая нигилистически-позитивисткая зараза, пошедшая от масонов-декабристов. Так вот о них только и писать? А о наших интереснейших, сложнейших днях кто напишет? Какой-нибудь интеллектуальный очкарик будущего лет через 50, который сейчас, м.б., и в первый класс ещё не пошёл и ничегошеньки о нашей жизни не знает? И писать о нас будет, роясь в хламе исторических хроник и воняющих тленом газет? Нет, Иван Александрович, именно то, что видоизменяется "не по дням, а по часам", и должно быть, в первую очередь, по-моему, предметом художественного осмысления, писательского анализа. Это видоизменяемое, вечно ускользающее, летучее настоящее, которое и есть суть жизни, мы и должны ухватить, зафиксировать и честно проанализировать. И дать на основе этого анализа прогноз, что с нами будет, если мы будем жить так-то и так-то.
Если чувства и убеждения национальны, то знание — одно для всех и у всех. — Впервые я прочёл у умного русского интеллигента очевидное: чувства и убеждения национальны. Мишень глобализма — именно чувства и убеждения. Они, по замыслу глобалистов, должны быть у всех одинаковыми, независимо от национальности. Глобалистский мир — страшный мир, лишённый многоцветия; мир Танатоса, Смерти, Уравнивания, Упрощения.
Идея глобализма не выскочила, подобно чёрту, ниоткуда. Она взращивалась веками. Она кристаллизовывалась. Она подводила исходную сложность мироздания под середняка, спускала небо на землю. Это был всемирный процесс в недрах европейско-атлантической цивилизации.(Потому что ни японцы, ни китайцы, ни индусы никакой глобализации не поддадутся, и в этом их сила и залог их будущего владычества на Земле).— Как интересно было бы исследовать историю человеческого духа, начиная с первобытных верований и религий! Да времени на такое исследование уже нет, столько мне не прожить. Сначала — примитивный первобытный тотемизм, со своими богами у каждого племени; далее — усложнение и переход в стадию "цветущей сложности" с античным многобожьим язычеством, отражающим внешнюю и внутреннюю сложность, противоречивость и многоцветие мира; и, наконец, монодеистское христианство как проявление процесса упрощения с уходом в атеизм, который есть логическое продолжение христианства. Глобализм есть логическое продолжение атеизма. И — Смерть, уничтожение, зануливание сложности мира, переход к подлинной Простоте несуществования есть логическое продолжение глобализма.
Что-то пронеслось новое и живое в воздухе, какие-то смутные предчувствия, потом прошли слухи о новых началах, преобразованиях; обнаружилось движение в науке, в искусстве; с профессорских кафедр послышались живые речи. В небольших кружках тогдашней интеллигенции смело выражалась передовыми людьми жажда перемен. Их называли "людьми сороковых годов". — Вот образчик того, как умный человек попадает в плен общественного модного умонастроения. "Жажда перемен" — это похвально, это отвечает критерию прогресса. Без перемен нет прогресса. Но куда ведут перемены, к какому "прогрессу"? Нет раздумий, нет анализа, есть лишь поддача моде. — Нет чувства и осознания, что всё это страшно серьёзно, что это колеблет основы. А где речь о колебании основ, надо остановиться, осмотреться, подумать — и не семь, а семижды семь раз. Поколебав основы раз, на место их уже не поставишь. И новейший пример России говорит об этом. Мы не думаем. Вот китайцы думают; а мы — нет. Поддаёмся чувству.
Sine ira — без гнева (лат.) — закон объективного творчества. — Теория, абстракция. Объективного творчества не бывает. Во всяком случае, в литературе. Объективны бывают только безликие педанты, никому не интересные.
Правда в природе даётся художнику только путём фантазии... Художественная правда и правда действительности — не одно и то же. Явление, перенесённое целиком из жизни в произведение искусства, потеряет истинность действительности и не станет художественною правдою. Поставьте рядом два-три факта из жизни, как они случались, выйдет неверно, даже неправдоподобно. — И не интересно читателю. И, следовательно, не нужно. — Природа слишком сильна и своеобразна, чтобы взять её целиком, померяться с нею её же силами и непосредственно стать рядом; она не дастся. У неё свои слишком могучие средства. Из непосредственного снимка с неё выйдет жалкая, бессильная копия. Она позволяет приблизиться к ней только путём творческой фантазии... В искусстве ум должен быть в союзе с фантазией. — Ай да Гончаров! Впрочем, это понимали давно. Только в советской литературе с его шестью принципами социалистического реализма (а ну-ка, вспомним, кстати! Кажется, так: 1. Партийность; 2. Пролетарский интернационализм; 3. Любовь к народу; 4. Предмет должен быть показан в развитии... Что ещё? Да — 5. Оптимизм! А шестой забыл…) к фантазии относились с подозрением. (Вспомнил шестой! Что-то связанное с материализмом.) Но вот вопрос: Я верующий и верю, что мной управляет Провидение, ведёт Божья длань. Все свои поступки я делаю с этим чувством. Это — верность действительности, или Бог — моя фантазия? —
Сбился. Одним словом, Гончаров прав.
ИЗ ДНЕВНИКА
Я в который раз попробовал читать Бродского — не идёт! Стопорит что-то внутри! Не поэзия, а эстетство; не жизнь, а пластмасса; не живые цветы, а искусственные; не рабочая блуза трудяги, а фрак с искусственным цветком в петлице; не живой аромат жизни, а парфюм. Валентин Сорокин когда-то убийственно точно и глубоко сказал о поэзии Бродского: "жёлтая кость". Неужели можно Бродского воспринимать иначе? Кричат негодующе: он же Нобелевский лауреат!! Да и чёрт бы с ним! Мало ли какой проходимец Нобелевскую премию по литературе получал! Эта премия — чистая политика. Кому нужна Елинек? Да никому! Я с год назад прочёл некоего Шпиттелера, его роман "Имаго", за который его Нобелевской премией наградили в 1919 году. И кто сейчас помнит Шпиттелера? Никто.
|
|