Георгий Бальян
КОМИССАР ПОЛКА
|
Над облаками и веками
Бессмертной музыки хвала:
Россия русскими руками
Себя спасла и мир спасла,
Сияет солнце, вьётся знамя,
И те же вещие слова:
"Ребята, не Москва ль за нами?"
Нет. Много больше, чем Москва.
Георгий ИВАНОВ
МОСКВА. ТРЕВОЖНОЕ ОКТЯБРЬСКОЕ предрассветное утро 1941 года. Плотно затенённые окна домов с бумажными крестами. Сосредоточенная торопливость вокзалов. Напряжённая растерянность в глазах прохожих. И ощетинившиеся баррикадами улицы… Фронт неумолимо приближается к столице.
Нас, молодых авиаторов, срочно перебрасывают из подмосковного Монино в резервный авиаполк, дислоцировавшийся в городе Бузулук близ Куйбышева (ныне Самара).
Вдруг тишину забрезжившего рассвета лучом рассекают пламенные глаголы: "Москве угрожает враг. Ни шагу дальше! Наша задача — остановить гитлеровские армии под Москвой. Тогда великая битва будет нами выиграна. Красный воин должен одержать победу. Зубами перегрызть хрящ вражеского горла — только так! Ни шагу назад!.."
В голосе — воля. В словах — смысл. Они, подобно стреле, пронзают сердце каждого патриота…
В студии радиокомитета на улице Качалова (ныне Малая Никитская), откуда артист "выходил" в эфир, Сергей Михайлович Балашов, а это был он, в будущем Народный артист РСФСР, не задержался. От микрофона — на фронт.
За время войны этот волевой, неуёмный человек провёл в воинских частях более тысячи концертов, встреч, выступлений…
Окопы, открытый кузов автомобиля, наспех сколоченная эстрадная площадка, отсек подводной лодки — это его передовая. Он, как молитву, повторял стихи Владимира Маяковского:
…Мы идём на сцену, как в сраженье,
Проиграть которое нельзя.
Прошли десятилетия. Дороги наших судеб слились в одну. Сергей Балашов, читавший строки статьи Алексея Толстого "Кровь народа" в том памятном сорок первом, уже разменял девятый десяток. Мы — друзья-коллеги и коротаем время за чтением "Записной тетради человечества". На журнальном столике актёра хаотично покоятся иллюстрации работ гениального русского живописца Андрея Рублёва. Пенсионер приобрёл их за свои гроши. Вооружившись линзой, он часто припадает к рублёвской "Троице". Мы слушаем в записи Бориса Леонидовича Пастернака. Голос поэта лишён эмоции. В нём — музыка. И — тайна:
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты — вечности заложник
У времени в плену.
И вот в один из таких дней Сергей Михайлович страстно заговорил: "Знаешь, ведь наша Великая Победа ковалась и нашей великой духовной культурой. В ней — душа народа. А народ у нас удивительный: всегда по "велицей милости своей" оставляет "должником нашим".
Ты знаешь, когда я размышляю о нашей победе над фашизмом, я вспоминаю прежде всего комиссара Мешкова. Было в нём что-то такое, что отличало его от простого смерда…
Помнишь? Начало декабря 1941 года — трагическое время войны. Мы терпели поражение за поражением, от Белого до Чёрного морей, когда на шею Ленинграда была наброшена смертельная петля, а на Москву в прямой наводке зарились жерла дальнобойных фашистских орудий.
Полк Лизукова, в котором я оказался с фронтовой бригадой артистов, с боями откатился тогда за Наро-Фоминск, где и закрепился для обороны Москвы.
Зима уже вошла в свои законные права: всё было сковано льдом и припорошено снегом. Как глубокими морщинами, подмосковная пашня была испещрена траншеями. За блиндажами и окопами фашистов наши бойцы вели постоянное наблюдение. Тишину изредка нарушал лающий гул немецкого самолёта, и тогда спрессованный морозом воздух взрывался от пулемётной очереди.
После концерта мы собрались в брошенном дачниками доме на прощальный ужин. Командование частей, как правило, устраивало артистам скромные, но тёплые "проводы".
С нами были командир полка Лизуков, начальник штаба, три батальонных командира и затеявший этот пир — комиссар полка Василий Петрович Мешков.
В ожидании званого ужина все задумчиво напевали любимую песню под аккомпанемент баяна, неожиданно оказавшегося в руках Мешкова. Баянист растягивал меха, закрыв глаза и, казалось, наслаждался не только звучанием инструмента, но и мелодией, и словами одновременно:
Бьётся в тесной печурке огонь.
На поленьях смола, как слеза…
Наклонившись в мою сторону, командир полка Лизуков зашептал, глядя на Мешкова: "Удивительной силы духа человек — этот комиссар. Его вере в нашу победу можно позавидовать. Ведь отступаем. А он твердит: "Погоди, командир, погоди чуток. Вот только соберёмся с силами — и погоним фрица. Увидишь, обязательно погоним!". И, хотя я — бывалый русский солдат, но и мне неведомо, откуда он черпает эту силу. Ведь почти не спит. Вечно среди бойцов. Что-то рассказывает, расспрашивает, а главное — всегда при этом шутит, балагурит. И бойцы платят ему за это искренностью, приходят к нему, как на исповедь, даже читают письма из дома…".
Лизуков задумался. Смачно закурил. И продолжил:
— А началось всё с памятного случая. Как-то застаёт комиссар солдата за чтением письма из деревни. Тот, читая, чертыхается в сердцах. "Что случилось? — спрашивает. Оказалось, что у стариков пала скотина, и семья бедствует.
И вот Мешков от имени командования фронтовой воинской части пишет письмо в сельсовет. Просит вернуть утраченное боевое настроение защитнику Отечества: восстановить родителям корову…. И что же? И смех, и грех! Ведь пришло вскоре сообщение: сигнал, мол, принят. Обсудили на сельсовете и в торжественной обстановке закрепили за престарелыми родителями бойца породистую бурёнку.
С комиссаром Мешковым я был уже знаком. Сам находился под обаянием его личности. Именно к нему по прибытии я обратился с просьбой о выступлении на передней линии фронта.
— Я не хотел бы рисковать жизнью артиста. Не мне вам говорить: пуля — дура… Концерт в окопе? На носу у вражеского снайпера? Такого на моём воинском веку не случалось.
Я настойчиво гнул своё. Наглости артисту не занимать. Скромность — профессиональный порок.
— Хорошо, — наконец, согласился комиссар. — Что будете читать?
— "Во весь голос" Маяковского.
— Ну, что ж, только учтите — стихи будете читать настолько близко от немцев, что "Во весь голос" придётся декламировать шёпотом.
Я усмехнулся. Неплохой каламбур в трёхстах метрах от противника.
— Ну, так пора, — заторопился Мешков. А в глазах заиграли чёртики. — Но если что… Слово даю: об этом никто…
Я не дал комиссару договорить, повернулся и вышел.
В провожатые мне дали тщедушного, но уверенного автоматчика.
— По-пластунски ползать умеешь? — съязвил он, насмешливо разглядывая мой концертный с "бабочкой" костюм под распахнутым пальто.
— Стихи читаю лучше, — парировал я, неуклюже набрасывая на себя маскировочный халат.
— Тогда ложись и ползи за мной. А ещё лучше — держись за мой сапог. Да покрепче!
Поползли. Немцы всё же засекли нас. Открыли огонь. Мины ложились то справа, то слева. Вдруг оглушительный взрыв. И — тишина… Как будто уши заткнули ватой. Я нашарил рукой сапог автоматчика. Он тянул вперёд. Дальше поползли эшелоном.
В окопах бойцы встретили нас крепкими рукопожатиями. Мешков уже был среди них. У меня же в ушах занудно звенело. Но читал с особым подъёмом и выразительностью. Особенно вступление в поэму "Во весь голос". Мешков жадно внимал и аплодировал громче всех.
Перед обратной дорогой комиссар подошёл, положил руку мне на плечо, добродушно улыбнулся.
— Здорово! Просто замечательно! Нет слов.
И, заглянув в глаза, с усмешкой добавил: "Ну и голос! Тебе бы батальоном командовать!" Его переход на "ты" был столь неожиданным, что у меня перехватило горло…
На обратном пути я уже не держался за сапог провожатого.
Комиссар остался в окопе с бойцами…
...Тем временем стол, застеленный простынёй, уставили разнообразной закуской: рыбными консервами, полукопчёной колбасой, говяжьей тушёнкой с дымящейся картошкой.
Присутствующих прибавилось. Они энергично потирали ладони, цокали языками в предвкушении "царского ужина" с законными ста граммами, очень даже кстати оказавшимися на столе в эту студёную прощальную ночь.
Это было одно из самых памятных застолий в моей жизни. Мы пили "За Родину", "За Сталина", "За связь искусства с армией", "За встречу после войны". Я провозгласил тост за героизм бойцов и командиров, вспомнил войну 1812 года и её героев, сказал, что отступать некуда — за нами Москва. В творческом запале прочитал лермонтовское "Бородино":
Ребята! Не Москва ль за нами?
Умрёмте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!
И умереть мы обещали…
Было сказано в этот вечер много слов и пожеланий от сердца. Ощущение было такое, что за столом перед дальней разлукой собрались действительно "братья и сёстры". В это время мы ощутили в себе то общее, святое, что соединяло всех нас воедино.
И сегодня память дословно хранит тост комиссара Мешкова… Никто не призывал присутствующих к спокойствию. Но когда Василий Петрович поднялся, воцарилась гробовая тишина. Только чуть слышно шептал в печурке огонь. Гулко пофыркивало пламя в гильзовых лампадах.
— Я хочу рассказать вам о своей мечте, — начал Мешков. — И о своих желаниях. Не удивляйтесь… Их у меня, как в русских сказках, — целых три... Когда мы погоним фашиста и ступим на немецкую землю, а это будет очень скоро, поверьте! — комиссар обвёл присутствующих уверенным взглядом и светло улыбнулся, — я обязательно отправлюсь в Лейпциг. Да-да, в Лейпциг! Разыщу знаменитую церковь Святого Фомы, и много часов напролёт буду слушать божественный голос органа, на котором два века назад играл великий сын великого немецкого народа — Иоганн Себастьян Бах. Затем посещу его могилу и обязательно коснусь рукой надгробной плиты гениального маэстро.
Выдержав паузу, он продолжал:
— Второе моё желание — это посещение Московской консерватории. Вновь хочу услышать Шестую симфонию великого русского композитора Чайковского и Девятую симфонию великого немецкого композитора Бетховена. Ведь написана она на тексты Фридриха Шиллера "Оды к радости" со страстным призывом: "Объединяйтесь, миллионы!". И третье моё желание, — комиссар широко улыбнулся, — отмыться от военной копоти в русской баньке, да по-чёрному, с берёзовым веничком. А затем трое суток проваляться в чистой хрустящей постели. Выспаться наконец-то… Это — мои желания. А мечта у меня одна — Победа! Её я храню здесь, — он коснулся левой стороны груди. Задумался. Вынул из нагрудного кармана красную партийную книжицу, подержал перед глазами и положил обратно. Затем взял со стола жестяную кружку с фронтовыми граммами и глухо произнёс:
— За Победу!
Сергей Балашов откинулся на спинку до дыр протёртого кресла. Время беспощадно к вещам и физической плоти, но глаза, скорбные глаза! — они блистают чистотой, с которой человек приходит в этот мир. Судьба, полная страстей, взлётов и падений, побед и поражений, не искалечила его душу, в ней жил Великий Дух Победы…
Послесловие
Скепсис конца ХХ века уже почти похоронил героизм Красного воина. Между ним и фашистом остервенело пытаются поставить знак равенства... А ведь само существование некоторых малых государств на карте мира обеспечено жертвенностью советского солдата, отдавшего жизнь, как "за други своя", за народы Европы. И этого героя-победителя сегодня призывают к покаянию перед Германией.
Сергея Балашова уже нет среди нас, живущих. Но святая память жива. В дни празднования 45-летия Великой Победы на сцену актового зала Москонцерта поднялся седовласый мужчина и рассказал, как зимой 1941 года, незадолго до героической битвы под Москвой, он, получив необычный приказ комиссара полка, ползком, на брюхе, доставил артиста на передовую, в окопы. Так судьба свела меня и со вторым действующим лицом моей новеллы — Заслуженным артистом России Александром Артамоновым — некогда молодым, "тщедушным" автоматчиком.
Главный же герой моей новеллы — политрук Василий Петрович Мешков — так и остаётся любимым литературным образом военных лет. Жестокие бои за Москву решили весь дальнейший исход войны и развеяли миф о непобедимости гитлеровской Германии, но много их, "…И клятву верности сдержавших" в тот Подмосковный бой…
Я не случайно эпиграфом к повествованию избрал поэтические строки русского эмигранта, белогвардейца по убеждению, Георгия Иванова, написанные им в 1945 году, "На взятие Берлина русскими". Время доказывает: можно унизить, опорочить, даже расчленить великую Державу, но нельзя уничтожить духовный континент по имени СССР. И пусть сегодня, говоря словами Пушкина, "дикость, подлость и невежество не уважают прошлого, а пресмыкаются перед настоящим", светлая память свята. Как священна сама история и её герои.
|
|