Виктор Пронин
ТОЧКА С ЗАПЯТОЙ или О ПОЛЬЗЕ ЗНАНИЯ РУССКОГО ЯЗЫКА
|
СТРАННАЯ ЭТА ИСТОРИЯ НАЧАЛАСЬ С ТОГО, что в кабинете следователя Зайцева появилась пожилая женщина с хозяйственной сумкой и раскрытым зонтиком.
— Ну и дождь, — сказала она вместо приветствия и, поставив зонтик в угол, прошла к столу, оставляя на полу мокрые рубчатые следы.
— Слушаю вас, — сказал Зайцев, хмуро глядя на женщину.
Частые капли стучали по жестяному карнизу окна, и этот дробный печальный звук будил в душе следователя что-то тревожное и далекое от ежедневных обязанностей. Ему припомнилось, как очень давно, лет пять назад, он вот так же слушал звон капель о жестяной карниз, но тогда рядом с ним стояла девушка. Она смотрела на дождь невидяще и нетерпеливо. Девушка ждала от Зайцева красивых и решительных действий. И, не дождавшись, ушла. Ни он, ни она не знали тогда, что решительные поступки почти никогда не выглядят красиво, а красивые — чаще всего оказываются смиренными и жертвенными. И привлекательными они кажутся лишь со стороны, для тех, кто ничем не рискует, ничем не жертвует.
— Не знаю, правильно ли я пришла, — сказала женщина, — но уж коли я здесь...
— Пройдите, пожалуйста, в канцелярию. Там все объяснят. Направо по коридору, в конец, — суховато проговорил Зайцев.
Капли сбивали с ветвей желтые листья, и они, кружась, тяжело летели вниз и падали в лужи с безнадежными шлепками. И было в этом что-то настолько близкое душе следователя, что он боялся отвлечься на секунду, что-бы продлить в себе эту счастливую тревожность.
— Никуда я не пойду, — сказала женщина и для верности поплотнее установила на полу свою сумку, села сама. — Вы же сказали, что слушаете... Вот и слушайте. Сосед у меня помер.
— Давно? — рассеянно спросил Зайцев.
— Да уж месяц.
— Наверно, хороший человек был?
— Всякое случалось... Не ангел Божий, но и не пройдоха.
— Что же с ним случилось? — спросил следователь с тайной надеждой, что сейчас все выяснится, женщина уйдет, а он дальше сможет стоять у окна и без помех смотреть, как подбитыми птицами падают на влажную землю листья.
— Сердечник он. Двадцать лет в одной коммуналке прожили, почти родственники. Да и не с каждым родственником столько под одной крышей проживешь.
— Значит, расширились? — Зайцев сделал попытку выяснить причину появления женщины.
— Да, теперь у нас три комнаты. Вся квартира наша.
— Поздравляю.
— Спасибо, только меня уж все, кому надо, поздравили, — женщина вытерла рукой мокрое лицо, сдвинула под платок волосы, оглянулась на зонтик, словно хотела убедиться, что он на месте, что не прихватил его кто-нибудь мимоходом. — Вот! — она покопалась в сумке и положила перед следователем подмокший с угла, смятый клочок бумаги, — комнату после похорон подметала и нашла.
Зайцеву ничего не оставалось, как сесть за стол, взять письмо. Видно, перечитывали его много раз — бумага была замусолена, на изгибах светилась насквозь, но машинописный текст читался легко. "Слушай, ты, старый хмырь! — начиналось письмо. Зайцев с интересом прочитал до конца. — Неужели не доходит, что все вокруг не дождутся, пока ты сдохнешь? Соседи ждут комнату, проклиная твою живучесть; дочка зарится на машину... сослуживцы, которым ты..."
— Орудие преступления, — пояснила женщина.
— Да? Это очень интересно, — Зайцев незаметно покосился в окно, заметив, что к стеклу прилип кленовый лист. Лист медленно сполз по мокрому стеклу, коснулся деревянной рамы и остановился.
— У него сердечный приступ случился как раз в тот день, когда пришло это письмо. Вот письмо. Здесь указана дата. Почтальон приходит в два часа. А приступ начался в три. Костров сидел дома. Я сама принесла ему письмо. "Скорая помощь" приехала в начале четвертого. Все можно уточнить — У них в журнале есть запись. Вы не сомневайтесь, я уже позвонила, проверила.
С зонтика, оставленного в углу, стекала вода, сумка тоже была мокрая. Мужской пиджак с тяжелыми плечиками промок насквозь — в очереди, видно, стояла.
— Дождь, — как-то отрешенно проговорил Зайцев.
— Осень, куда деваться, — вздохнула женщина, и Зайцев увидел, что у нее открытое лицо, что она торопится, увидел, что у нее неустроенные дети, а от мужа больше беспокойства, чем радости.
— Вы хотите сказать... — начал было Зайцев, но женщина перебила его.
— Одни убивают ножом, другие топором, случается, что и утюг в дело идет. А здесь бумажкой! Знали, на что шли, — ведь не первый сердечный приступ у старика. Третий.
Зайцев еще раз пробежал анонимку, помолчал, вслушиваясь в жестяной перезвон капель.
— Мне кажется, вы все придумали. Так не бывает.
— А как бывает? — напористо спросила женщина.
— По-разному... Но чтобы бумажкой... Это же ни в какие ворота!
— Как хотите! Моя совесть чиста! — Женщина поднялась и направилась к зонтику. — А вы о своей сами заботьтесь.
— Хорошо! — согласился Зайцев. — Давайте составлять протокол. Кто вы, что вы, откуда?
Через час Зайцев, согнувшись под дождем, быстро шагал по блестящим булыжникам к ближайшей вареничной. Ростом следователь был невелик, худощав и, пересекая дорогу, сам того не замечая, переходил на бег. Он торопился, поскольку всегда обедал со своим другом Ксенофонтовым — журналистом из местной газеты. Вбежав в маленький зал, наполненный паром, запахом творога и картофельного пюре, Зайцев увидел, что Ксенофонтов уже сидит в углу, а перед ним стоят две тарелки с варениками и темная бутылка. Приятель задумчиво прихлебывал пиво из граненого стакана, и светлая пена соблазнительно висела на его рыжеватых усах.
— Опять кого-то ловил?
— Меня поймали. Поймала меня одна тетя. — Зайцев придвинул к себе тарелку, взяв перекрученную алюминиевую вилку.
— Сколько лет тете? — спросил Ксенофонтов. — Красивая?
— Даже не заметил. Ты вот скажи, можно человека убить анонимкой?
— Запросто, — кивнул Ксенофонтов. — В два счета. Видишь ли, анонимка хороша тем, что, не оставляя следов, поражает человека в самое уязвимое место. Кроме того, она позволяет привлечь к делу целые коллективы учреждений, организаций, предприятий! Здесь такой простор, такой простор! Встречал ли ты хоть завалящего начальника, который, получив анонимку, удержался от желания привлечь, распечь, упечь! Я не встречал, — Ксенофонтов отхлебнул пива. — Хочешь на кого-то написать?
— Уже написали.
— И что же?
— Все в порядке. Убили.
— Вот видишь... Ножом опасно, автомобильная авария чаще ломает руки-ноги, алкоголь... — Ксенофонтов задумчиво посмотрел на пустую бутылку, — ...печень разрушает, личность может разрушить, семью... А вот анонимка сама выбирает уязвимое место. Слабое сердце? Бьет в сердце. Если слаб на голову — она бьет по темечку. Твоя слабость — женщины? Анонимка и здесь настигает. Ну, ладно, об этом можно говорить до закрытия вареничной. Что твоя тетя?
— Убили, говорит, соседа анонимкой. Доказательств нет, следов никаких, подозрений тоже нет... Ты бы видел эту анонимку. Затертый клочок бумаги. Ее прочитала не одна сотня людей.
Ксенофонтов отодвинул бутылку, подперев щеку так, что один его ус показывал около двух часов дня, а второй примерно восемь часов вчера. Он долго рассматривал лицо следователя, пока, наконец, спросил:
— Ты сегодня брился?
— Я вечером бреюсь.
— Напрасно. Вечером бреются для жены, а утром для начальства. Второе важнее.
— Учту.
— Если найдешь этого типа, я дам заметку в газете. Мне пора, старик. Нужно сдать двести строк о продовольственной программе. Это очень серьезно, тебе не понять. Пока. Загляни ко мне вечерком, а?
После обеда Зайцев направился к прокурору. Как человек, постоянно живущий в жестких условиях подчиненности, он, зная, что с начальством необходимо советоваться, показываться ему на глаза и время от времени сверять свои мысли, правильность поступков и устремлений.
Зайцев потоптался в приемной, повесил на вешалку отяжелевший от дождя плащ, расчесал намокшие волосы, посмотрел на себя в зеркало и разочарованно отвернулся. Видимо, внутри у него было все куда достойнее и возвышеннее, нежели снаружи. Он с огорчением отметил размокшие туфли, потерявшие форму брюки, вздохнул и направился к двери.
Прокурор, слушая его, кивал, поддакивал, сочувственно качал головой и... подписывал важные бумаги. За каждой стоял человек, его прошлое, будущее, и прокурорская подпись превращала бумагу в неумолимое орудие судьбы.
— Все понял, — сказал прокурор, откладывая ручку. — Допустим, ты установишь анонимщика. Дальше?
— Как дальше? Уголовное дело. Суд. Возмездие во славу закона.
— На каком основании? Как ты докажешь, что смерть наступила именно от анонимки, а не по другой причине? — прокурор повертел в пальцах высохший уже и ставший каким-то корявым листок, посмотрел его на свет, даже понюхал, И бросил на приставной столик, за которым сидел Зайцев. — А может, твой Костров вспомнил свою первую любовь и это так всколыхнуло его душу, что случился инфаркт? А может, его продавец в магазине матом обложил?
— Отказаться? — Зайцеву стало почему-то жаль сдавать анонимку в архив.
— Зачем? Коли душа горит, надо драться. Но если та женщина в случае ошибки шмыгнет носом и пойдет по жизни дальше, с тобой все сложнее. Я обязан буду усомниться в тебе.
— Как же быть? — спросил Зайцев, уже сожалея, что пришел к прокурору.
— Объявляй войну. Если этого не сделаешь ты, сделаю я. Иначе ты усомнишься во мне. Пусть не удастся посадить, главное — обезопасить остальное человечество. А то, глядишь, во вкус войдут, не остановишь!
— Ну что же, — Зайцев взял со стола анонимку. — Было бы указание.
— Попытайся, — сказал прокурор и посмотрел в залитое дождем окно. — Поверишь, дня не проходит, чтобы не столкнуться с клеветой в той или иной форме, а вот не припомню, чтобы клеветник на скамье подсудимых оказался. Какая-то вокруг них защитная зона, тебе не кажется?
Ксенофонтов жевал правый ус и неотступно, с обреченностью смотрел в стену перед собой. Видимо, двести строк давались туго. Когда вошел Зайцев, он поморщился с досадой и облегчением — теперь он мог отложить в сторону исчерканные, обезображенные вклейками и врезками страницы.
— Тяжело? — спросил Зайцев, присаживаясь.
— Очень, старик, — вздохнул Ксенофонтов. — Ты любишь осень?
— Нет, мне нравится, когда сухо и тепло. И ясно.
— Тебе по должности положено любить ясность. А моя душа стремится к туману, дождю, ветру... Даже не знаю, в чем дело... Такое ощущение, будто под дождем я очищаюсь от скверны, становлюсь способнее, честнее и, не поверишь, влюбленнее.
— Стареешь. Ты сдал свои двести строк?
— Завяз на сто семнадцатой. Что анонимка?
— Все сходится, старик... "Скорая помощь", время, почта, инфаркт, соседка, третья комната, летальный исход. Все! Но! Никаких концов.
— Так не бывает. Следы всегда остаются, — назидательно произнес Ксенофонтов, привычно захватывая губой подвернувшийся ус.
— Знаю, об этом во всех учебниках написано. Да только эти следы унюхать надо. Есть три места, где могут быть заинтересованы в смерти Кострова. Первое — квартира. Тетя со своим семейством расширила жизненное пространство. Но она же и кашу заварила. Подозревать ее нет смысла. В анонимке упомянута дочь, которая якобы мечтает завладеть машиной старика. Дочь тоже отпадает — она ищет какие-то ископаемые не то в Индии, не то на Цейлоне. Для нее эта машина... Анонимщик явно на свой аршин мерил. Остается работа, геологическое управление. Они там составляют сводки ископаемых области — щебень, песок, каменные карьеры. Костров был начальником отдела. Я насчитал человек десять, которые надеются занять его должность.
— А какая там атмосфера?
— Сонная. Но как раз в таких болотах и зреют самые сильные страсти человеческие — ненависть, злость, зависть. Когда работа горячая, на все это ни времени не остается, ни сил.
— Верно, — кивнул головой Ксенофонтов. — По себе знаю. Возвращаешься с работы — ни любви в тебе, ни ненависти. Покажика мне эту анонимку, что она из себя являет.
Взяв бумажку, он долго рассматривал ее, вчитывался в текст, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, а когда, наконец, взглянул на Зайцева, в его глазах сверкали дьявольские огоньки.
— Старик! — торжественно произнес Ксенофонтов. — Я знаю этого человека.
— Да ну?! Кто же он? Фамилия, имя, отчество? Чем занимается? Домашний адрес? — Зайцев приготовился записывать.
— Не надо! Общаешься, понимаешь, с худшими представителями рода человеческою, вот и понабрался манер... Следить за собой надо, старик. Я говорю о другом. Я знаю, чем он дышит, чем живет, система его ценностей мне понятна. Даже возраст могу назвать — около пятидесяти. Плюс-минус два года.
Как и многие, кто проработал в газете хотя бы несколько лет, Ксенофонтов ни о чем не мог говорить серьезно. Как-то сами собой выскакивали шуточки, на язык просились анекдоты, подковырки. Причем с наибольшей издевкой, даже с каким-то пренебрежением он говорил о самом себе. Но сейчас Ксенофонтов заговорил всерьез. Таким Зайцев видел своего приятеля впервые. Перед ним стоял не сонный любитель пива и вареников, угнетенный строчками, письмами, дежурствами. В движениях Ксенофонтова появилась уверенность, он возвышался во весь свой почти двухметровый рост и, казалось, готов был тут же сорваться с места, чтобы успеть схватить анонимщика-убийцу.
— Ну, прости великодушно, — растерялся Зайцев.
— Не надо! — Ксенофонтов досадливо махнул рукой. — Не надо лишних слов. Ты можешь установить, на какой машинке напечатана эта белиберда?
— Уже установил. Машинка стоит в геологическом управлении. В общей комнате. И там все умеют печатать:
— Сомневаюсь. Колотить пальцами по клавишам — это еще не значит уметь печатать. Принеси мне образцы писаний всех, кто пользуется машинкой, и я определю автора анонимки.
— Слушай, это уже ход! — воскликнул Зайцев.
— Есть коечто понадежнее. Хочешь, опишу преступника?
— Издеваешься?
— Спорим? Если опишу тебе убийцу так подробно, что ты узнаешь его из десятка претендентов на должность Кострова, то... месяц будешь угощать меня пивом. В любое время дня и ночи. Договорились? К примеру, я звоню тебе на рассвете, часа в три, и говорю... Зайцев, говорю, смотался бы ты за пивком, больно пивка хочется. А ты отвечаешь — сей момент. Согласен?
— А если не сможешь? Или ошибешься? Месяц будешь доставлять мне молоко!
— Хитер! — рассмеялся Ксенофонтов. — С молоком нынче тяжело. Но я согласен. Только никаких доказательств я тебе не дам, слаб я по этой части. Моя задачи описать убийцу. Договорились?
— Поехали! — Зайцев поудобней уселся в кресле.
— Значит, так, — Ксенофонтов помолчал, подошел к залитому дождем окну, выглянул на улицу. — Значит, так... Анонимка написана с соблюдением всех правил машинописи. Ни одного отклонения я не обнаружил. Обращаю твое внимание на общий вид письма — все буквы одинаковой насыщенности. Нет бледных, сильных, жирных... такое удается не каждой машинистке. Далее... Оставленные поля — три сантиметра.
— Ну и что?
— Грамотные поля, Зайцев. А обращение! Ты посмотри, как он начинает... "Слушай, ты, старый хмырь!" Сколько интервалов от обращения до текста? Шесть. А между строчками? Четыре. На подобные изыски способен один из тысячи.
— Значит, печатала машинистка?
— Вряд ли. Машинисткам некогда обращать внимание на эти мелочи. Им платят за страницы. Дальше, Зайцев, идем дальше. Смотри — ни одна из десятка строк не залезла на край листа! Или же закончилось слово, или же своевременно поставлен знак переноса. Вон лежит ворох наших редакционных рукописей — посмотри, что там творится! Кошкин дом. Идем дальше! Вперед за мной в зловещие тайны анонимки! Я тебя, Зайцев, сейчас заведу в такие дебри, что волосы станут дыбом. Но ты не бойся, я же тебя выведу на солнечную опушку. Видишь, сколько сантиметров оставлено выше текста?
— Сколько? — Зайцев был сбит с толку открывшимися перед ним бесконечными познаниями Ксенофонтова. — Когда письмо начинается с обращения, текст к верхнему краю листа прижимать нельзя. Некрасиво получается. Грубо и бездарно. А здесь оставлено не менее семи сантиметров — опять уличающая грамотность. Скажу больше — в каждой детали письма просматриваются даже некие представления об эстетике. В машинках, которыми пользуется каждый желающий, часто забит шрифт, поскольку некому выковыривать грязь из букв. Здесь все буквы чистые. Любопытства ради поинтересуйся — кто чистит шрифт в машинке геологической конторы? Мое предсказание таково — чистит убийца. Другие этого даже не замечают, а его артистической натуре противно печатать грязным шрифтом. Смотри! — Ксенофонтов взял со своего стола страницу какой-то статьи и положил перед Зайцевым. — Буква "е" — сплошная клякса, букву "н" невозможно отличить от "и"! А "ф"! Это чудовище!
— Что же он, круглый дурак, чтобы оставлять следы?
— Он не может иначе. Это в крови, Зайцев. Как, например, почерк, походка, привязанность к тому или иному сорту пива. Ему кажется, что соблюдение всех требований обезличивает текст. Здесь он ошибается. Он себя недооценивает, не представляет, как редко можно встретить грамотный машинописный текст.
Зайцев уставился в письмо и некоторое время сидел молча, разглядывая затертые строчки.
— Я не сказал тебе самого главного. В этом подметном письме есть такая улика, такая улика... Для него это конец.
— Ты еще что-то увидел? — Зайцев внимательно впился глазами в анонимку.
— Записывай, — великодушно проговорил Ксенофонтов. — Можешь назвать это психологическим портретом. Значит, так... К самому себе он относится с явным уважением, любит при случае поставить кое-кого на место, ткнуть носом. В его характере есть некоторая неторопливость, — Ксенофонтов потер длинными пальцами лоб, стараясь точнее выразить то, что ему удалось увидеть между строчками письма. — В общении у преступника проскальзывает церемонность, иногда многословие. Он подчеркнуто вежлив. Однако это вовсе не говорит о его истинном уважении к ближним. Этот человек полагает, что мог бы добиться в жизни большего, если бы его ценили по достоинству. Продолжать?
— Продолжай.
— Преступник остро, даже болезненно относится к замечаниям, касаются ли они его личных качеств или работы. Он исполнителен, в добросовестности ему не откажешь. Осторожен, не лезет на рожон, не вступает в конфликты, хотя сам не прочь подтолкнуть кого-нибудь к действиям, на которые не решается сам.
На следующий вечер Зайцев и Ксенофонтов опять сидели в вареничной в самом углу под большой керамической тарелкой. Между ними стояла бутылка пива и два стакана, которые им удалось выпросить на кухне. Прихлебывал пиво только Ксенофонтов, причем с подчеркнутым удовольствием, поскольку угощал Зайцев.
— Знаешь, мне ночью иногда хочется выпить глоток. Присядешь к окну, смотришь на город, мысли всякие приходят, иногда неплохие мысли, трогательные... Прямо душа изболится. Но теперь я знаю, что делать в таких случаях — буду тебе звонить, — Ксенофонтов говорил, привычно посмеиваясь и над собой, и над собеседником.
— Я поступлю проще — завезу тебе два ящика пива, и пей в любое время суток.
— А общение с лучшим другом, который понимает тебя с полуслова, готов помочь тебе советом, делом, попригорюниться с тобой в предрассветный час... Нет, без этого не надо мне никакого пива.
— Ладно, — согласился Зайцев. — Будет тебе общение. Только скажи, откуда ты взял портрет, который так красочно расписал вчера?
— Он помог?
— Пиво пьешь? Вот и пей, И не задавай глупых вопросов.
— Я взял его портрет из анонимки.
— Увиден в интервалах между строчками?
— Ты, Зайцев, когда-нибудь станешь хорошим следователем, проницательным и ясновидящим, но пока... пока тебе нужно стремиться к этому. В том письме есть одна тонкость... Точка с запятой. Знак препинания. О, какой опасный знак!
— Помню я эту точку с запятой! И что же в ней такого?
— Знаешь, когда она ставится? Не знаешь. В сложном бессоюзном и сложносочиненном предложениях, кроме того... Впрочем, тебе этого не понять. Ты когда последний раз поставил точку с запятой?
— Не помню... В школе, наверно.
— Во! Пойдем сейчас к нам в редакцию, я дам тебе три мешка писем от наших читателей. Если ты найдешь хотя бы одну точку с запятой, считай, что не я, а ты выиграл в нашем споре. Не найдешь. Не пользуются.
— Что же получается... Точка с запятой дает основания говорить о человеке все те гадости… — Зайцев недоверчиво посмотрел на Ксенофонтова.
— Эх, Зайцев! Боюсь, нам с тобой придется поменяться рабочими местами. Ты будешь писать о продовольственной программе, а я пойду в прокуратуру злодеев уличать. Я же говорил не просто о человеке, употребившем этот знак препинания, я говорил о сволочи, которая с помощью анонимки убила ближнего своего. И точка с запятой дала мне лишь его психологический рисунок, если позволишь так выразиться.
— Позволю! — бросил Зайцев. — Дальше!
— Точка с запятой предполагает основательность в характере, многоплановость мышления, грамотность. Не всякий выпускник университета рискнет употребить этот знак. Веяние времени, Зайцев. Мы живем в мире разговорных фраз, телеграфного стиля, в мире междометий и восклицаний. Да, как это ни печально, мы с тобой наблюдаем закат эпистолярного жанра. Торопимся, комкаем чувства, опускаем подробности, поскольку даже не надеемся, что у кого-то хватит терпения выслушать нас. Мы стесняемся собственных переживаний, они кажутся нам постыдными и недостойными внимания, боимся признаться в них близкому человеку. Даже сами себе не докучаем раздумьями! Сомнения кажутся нам слабостью, перечисления утомляют, мы привыкли к мыслям простым и четким, как казарменная команда. Игра мысли, ее дерзость, свежесть нам не доступны. Начав сокращать слова, мы не можем остановиться и сокращаем фразы, чувства, мечты! Кто знает, не сокращаем ли мы этим и свою жизнь... Говорят, люди стали дольше жить, но у них совсем не осталось времени! Нас устраивают самые примитивные, убогие объяснения, и мы не замечаем их лживости и пустоты. Вот я говорю всего две минуты, а ты уже смотришь на часы... Это печально, Зайцев.
— Да я просто так, по привычке.
— Вот и я о том же... Ты почитай иногда газету, в которой работает твой лучший друг. Там нет точки с запятой. Там сплошь точки да крючочки, эти, как их... запятые. С их помощью мы перечисляем проблемы, задачи, свершения и победы. Да еще эти жерди — тире! Считается, что они создают видимость крепкого, напористого слога. А тут вдруг, бац! — точка с запятой. Человек не подозревает даже, что, употребив этот знак, поставил именной штемпель, заявил о своих возвышенных претензиях.
— А может, он ни на что и не претендует? — удивился Зайцев.
— Он прибегает к анонимке, чтобы освободить себе место для продвижения! У него комплекс превосходства, если он убежден, что это место принадлежит ему и только ему. Он достаточно подл, если, отказавшись от открытых и честных поступков...
— Но почему он никак себя не замаскировал?
— Что ты! Он сделал очень четкий маскировочный маневр. Понимаешь обращение? Явно хамское, наглое, оскорбительное! То есть он давал понять, что пишет человек низкого пошиба, невысокой культуры, понятия не имеющий о какой-то духовной жизни. И тут же — точка с запятой. Вот его маневр и вылез наружу. Значит, на самом деле он не такой, каким хочет казаться в письме. Можно прикинуться невеждой, но нельзя притвориться грамотным, нельзя притвориться... знатоком японского языка, не владея им.
— Знаешь, я, кажется, не жалею о проигрыше.
— А я рад выигрышу. И, разумеется, тому, что ты уличил этого типа. Да! Не сочти за труд, мотанись через дорогу, возьми еще бутылочку пивка. Дождь кончился, сегодня такой хороший вечер... И так приятно, когда тебя угощают от всей души.
|
|