Этот — 2005-й год для меня юбилейный. Все поздравления и приятные слова по этому поводу я уже выслушала в апреле. Белые лепестки опали, теперь — кружатся белые снежинки… Время проходит быстро, и хочется сохранить хотя бы один лепесток. Или — хотя бы одну снежинку… Именно это желание побудило меня когда-то взяться за перо. Разве стихи — не остановленные мгновения? Об этом — судить вам, читающим эту лирическую подборку.
***
Я живу не в свои времена.
Не заслуга и не вина —
добрела до чужих времен,
как в нетопленный дом с похорон.
Где родные? Со мной их нет.
С неба льётся бурлящий свет,
он огромен, как водопад,
а приблизишься невпопад,
сразу вышибет кружку из рук...
Ходит юность чужая вокруг,
и у всех в ушах — проводки:
что-то слушают, далеки,
непонятный этот народ
день и ночь в интернете живёт,
отрешенны у них глаза,
виртуальны их голоса.
Им меня понимать не с руки.
Понимают меня васильки,
понимают меня стрижи…
Век чужой, о себе расскажи!
Я откину седую прядь,
я придвину к себе тетрадь,
у поэзии свой закон:
для нее — нет чужих времён.
Пусть душа никому не нужна,
я оставлю две-три строки…
Поцелует их тишина,
как несжатые колоски.
***
Я стеклянной чернильнице с трещиной
блеск былой уже не верну,
но она мне судьбой завещана,
из неё — писали в войну
не чернилами — соком свекольным.
А сейчас молодежь поглядит
и, наверное, скажет: "Прикольно!"
Здесь, на донышке — детство спит
и Вторая война мировая…
"Вот чернильница — мировая!"
Человека убьют или ранят,
вещь забудут — и все дела…
Сколько лет у нас в тёмном чулане
та чернильница провела!
Но сестра её как-то достала —
и оттёрла крупною солью,
и чернильница засверкала —
ранним счастьем и поздней болью.
Так и хочется крикнуть: "Глядите-ка!"
Но — уже ни сестры, ни родителей,
и никто не макает перо
в ту чернильницу, в сок свекольный —
это, в самом деле, старо,
но жива она — мне и довольно!
Просыпаюсь. За окнами вьюга.
На окне — кружок продышу.
"Что приснилась тебе, подруга?" —
у чернильницы я спрошу.
Сон, который она расскажет,
запишу на все времена,
и никто не подумает даже,
что стихи мне диктует она —
та затворница и молчальница,
извлечённая из чулана…
Пусть со мной до конца останется.
Дальше — участь её туманна.
***
Моль ест бархат, ржа — железо точит,
устали не знает казнокрад…
Мне не надо ждать купальской ночи,
чтобы отыскать заветный клад.
Золото червонцев на дорожку
сыпет солнце, я по ним иду…
Зеленее, чем глаза у кошки,
молодые яблоки в саду.
Светлый дождь расплачется от счастья,
жемчуга повиснут с высоты…
Этого отнять никто не властен,
хоть ладони у меня — пусты.
Всех идущих мимо привечая,
куст жасмина, белого белей,
капельку небес, как чашку чая,
предлагает каждому: "Испей!"
Но никто не слышит и не видит
бренные сокровища земли!
На кого, скажи, нам быть в обиде?
Все мы — нищие и короли!
***
А мне всегда всего хватало.
Я на морозе хлеб ломала,
чтобы попотчевать лошадку —
она, ни валко и ни шатко,
нам всем, по милости судеб,
возила из пекарни хлеб.
Ну, как не отломить горбушку,
ну, как не угостить старушку?
А тут и воробей подскочит
и крошкой жизнь свою упрочит!
Хватало всем. И мне хватало.
Как долго я жила, шутя,
к груди буханку прижимала
я, как любимое дитя!
Пусть были валенки стары,
но как под ними снег скрипел!
Родник, невидим до поры,
и подо льдом — о счастье пел…
Я не утрачу свежесть чувства,
я сберегу покой и честь
и Богом данное искусство —
довольствоваться тем, что есть.
Я не поеду на Багамы —
и не увижу в этом драмы.
***
Можно о ком-то грустить тайком.
Можно не грустить ни о ком.
Можно просто смотреть в окно.
Это, в сущности — всё равно.
"Вы так думаете?" — сказал
Пифагор и пошел на вокзал.
Пифагоровы (правда!) штаны
во все стороны были равны.
Он Щумиху проехал сто раз,
Вятку, Тотьму, Урал и Кавказ,
подступала к горлу страна,
как чужая боль и вина,
тяготили просторы полей,
и мелькали в квадрате окна,
треугольники журавлей.
И тогда он затосковал.
Цепко вглядываясь во мглу,
нелюбимый кем-то овал
рисовал в захолустном углу.
Выше облака, выше гор
поднялся — и пропал Пифагор.
Вслед махали ему малыши,
удивлялся мужик: "Вот чёрт!"
И загадку русской души
Бог разгадывал, как кроссворд.
***
Дети стащили классный журнал.
Кто что хотел, тот в нём и писал:
"колы" превращались в "четвёрки" легко,
"тройки" — в "пятерки"… Зашли далеко!
И вновь — положили журнал на место.
Учитель раскрыл, сказал: "Интересно!"
Потом — разразился, конечно, скандал.
Вызывали в школу родителей.
Тушите свечи, окончен бал!
...А вот другой сюжет, не хотите ли:
кто-то похитил Книгу Судеб,
и начал по-своему перекраивать.
Зачёркнуто "камень", вписано "хлеб",
взвалили на Авеля — ношу Каина,
слово "ад" превратилось в "клад",
Ева из яблок сварила варенье
и угостила Змия, Павлина и Льва.
В общем — полное столпотворенье,
у Крестителя — кругом пошла голова!
Потом — положили Книгу на место.
Бог раскрыл, сказал: "Интересно!"
Потом — чуть сдвинул земную ось,
сами знаете, что началось!
Содом и Саддам. Терракты. Цунами,
В Африке дети встают на коньки…
Узнать бы: что дальше-то будет с нами?
Что там вписали ещё дураки?
Летают ангелы, улыбаясь,
у них каникулы — до Судного Дня!
А Бог всё читает, не отрываясь,
никого не спасая и не храня.
***
Я не жила размеренно-спокойно.
Зачем, как бешеный гиппопотам,
за мной все революции, все войны
неслись неотвратимо по пятам?
Я родилась в рубашке, но повсюду
взрывали поезда и жгли мосты,
и тут моя рубашка, лгать не буду,
кому-то пригодилась на бинты.
Кометы, ослепительно-хвостаты,
цветами зла цвели средь черноты...
Дивилась я: кому всё это надо?
Ведь я любила добрые цветы!
В стране, пропахшей порохом и кровью,
где счесть нельзя песчинок и смертей,
я к незабудке на тропе коровьей
тянулась так, как будто счастье — в ней.
Я "созерцателем" была — клеймили
меня за право жить и созерцать!
Я примеряла восковые крылья —
и всё-таки отважилась летать.
Чего я не наслушалась? Быть ближе
велели к жизни мне, и тишины
бояться, и писать о том, что вижу...
Но вижу я — несбыточные сны.
Влекли, как солнце, и сжигали строфы.
На камни рухну? Так тому и быть!
Не смог цикутный привкус катастрофы
глоток моей свободы отравить.
***
Хранят в музеях даже черепки.
А нам такое — вовсе не с руки:
выбрасываем сразу мы посуду,
едва завидим трещинку-змею…
Я о Помпее говорить не буду,
но пепел в сердце я своём храню,
как некогда Клаас…
Нет, вовсе не для мщенья,
а просто потому, что он — священный.
Я все утраты мира берегу.
Сосуд скудельный, в тишине музейной,
как брату, улыбаюсь черепку,
склоняясь перед ним благоговейно.
Что было в амфоре? Вино? Вода?
Не помнит черепок... По всем приметам,
он и меня забыл...
А я — была всегда!
И лишь потом — я сделалась поэтом.
***
Я не люблю, когда стучат часы.
Когда брусок касается косы —
я тоже не люблю…
Но вот журчащий ночью
ручей прохладный в синей тишине
спокойствие такое дарит мне,
как будто я на лепестке цветочном
без страха выплываю в океан…
Часы стучат. Но это всё обман:
ведь время — не в грохочущей коробке,
где механизм грохочет, как Кощей
зубами... Нет, я человек не робкий,
но с детства знаю, что в крови моей,
а не вовне, течёт бесшумно время…
Я бой курантов слушаю со всеми,
но верю только собственным часам...
Ребёнок прав, когда кричит: "Я сам!"
И я — сама. Старуха-нянька Вечность
ворчит, конечно…
***
Быть может, я внимания не стою,
но я вчера стихи читала в чаще,
и дрозд замолк и вслушиваться стал…
Я понимаю: это всё пустое,
забавно, и успех, конечно, мал,
а все-таки успех — и настоящий!
Никто ведь из приятелей-коллег
свою бы песню не прервал вовек
во имя песни, рядышком звучащей,
подружке пояснив: "Се — Человек!"
***
Ничего не дается даром.
Знаю, что прогорю, но пока
я торгую странным товаром —
тенью облака, вздохом цветка,
навсегда улетевшей гагарой,
горстью не золотого песка,
и расстроенною гитарой,
и туманом, чье имя — тоска,
никого не постигшею карой,
светлой вестью издалека,
книгой детства, зачитанной, старой,
где бесценна любая строка,
биллиардным точным ударом,
камнем, выпавшим из перстенька,
и печным потухающим жаром,
и мерцанием светляка,
и гудящим, как шмель, самоваром,
и ворчанием старика,
позабытым под утро кошмаром
и безликостью медяка,
кубом, конусом, эллипсом, шаром,
чертежом Архимеда (недаром
с ним расправа была коротка),
славой — этим недолгим угаром,
что блаженство сулил на века,
сором ссор — отработанным паром,
синей далью, что сердцу близка,
белым парусом, башней Тамары,
беспощадным, таинственным даром —
знать, когда оборвется строка.
***
Я прошла сквозь дворы и арки,
заблудилась средь бела дня…
Ледяные скульптуры в парке
с удивленьем глядят на меня.
"Что ты делаешь здесь, живая,
для чего ты пришла сюда?"
Что сказать им? Сама не знаю.
Состраданья искать у льда?
Я сестру потеряла, не скрою.
К ледяной русалке прильну:
"Может, станешь моей сестрою?"
А в ответ: "Не забудь про весну!
Вот придёт она — мы расстаем!"
"Знаю, знаю… Но как мне быть?"
А в ответ: "Затея пустая —
На земле кого-то любить!"
"Знаю, знаю… Но — боль ножевая!
Как избыть её, хоть на час?
Ведь сестра-то была живая,
а растаяла — раньше вас!"
"Отойди! — русалка сказала. —
Больно слёзы твои горячи.
Жить и так нам осталось мало,
о печали своей — молчи!"
И опять, сквозь дворы и арки,
я прошла и с тех пор молчу…
…Ледяные скульптуры в парке,
и за вас — я поставлю свечу!
***
Я не могу срастись. Меня сломали.
И это длится сто ночей и дней.
Я пью тягучее вино печали.
А с кем я пью? С печалью со своей.
Я изучаю странные науки,
я постигаю формулу тоски…
Зачем ко мне деревья тянут руки?
Зачем сиянье дарят светляки?
Подчёркнуто уверенной походкой
я прохожу. Во мне огонь погас,
а вслед глядят московские высотки —
неспящий Аргус — миллионом глаз.
Утративший любовь живёт в пустыне.
Пойдёт на штопку Ариадны нить.
Я одолею таинство латыни,
с волчицей римской стану говорить.
К гусям неспящим подойду, не труся,
тихонько вожаку шепну: "Прости,
я знаю, Рим спасли когда-то гуси,
так попытайтесь и меня спасти!"
Но гусь глядит надменно, как патриций.
А кто-то Билла требует убить.
Кто этот Билл? Я за него молиться
попробую — поможет, может быть!
Не даст мне яду ни один провизор,
цикуты у Сократа попрошу…
А впрочем, нет. Ведь есть же телевизор!
…Печаль невыносима. Выношу.
***
Сияет солнце, жарко и лучисто,
опять на царство коронуют жизнь…
Тень бабочки и тень мотоциклиста
на миг пересеклись.
В глазах мелькают радужные пятна,
дробится роща — бликами — стократ…
Всегда "туда" и никогда "обратно"
мотоциклист и бабочка летят.
А где я? В точке их пересеченья.
Под лучезарным облаком. В пыли…
И не пойму, имеют ли значенье
все радости и горести земли?
***
Сестре Иве
Ты внезапно ушла. И уже не вернёшься обратно.
Ты на радугу выйдешь, как я выхожу на балкон,
разглядишь свою жизнь — непонятные, смутные пятна,
на могиле — хвоинке, ржавеющие с похорон.
Там на траурной ленте написано: "Вечная память"
Ты чуть-чуть улыбнёшься — конечно, ты здесь ни при чём.
И увидишь: как чёрную гору, руками
разобрать на песчинки я горе пытаюсь...
И ангел стоит за плечом.
И тогда ты впервые заплачешь.
Но нету перил — опереться
и на землю спуститься, чтоб что-то припомнить, вернуть…
Я тебе посылаю улыбку из нашего светлого детства,
чтоб вовек не прервался твой зыбкий,
твой радужный путь.
ОРИГАМИ
Что сказать мне тебе, не знаю,
но молчанье невыносимо.
Я журавлики вырезаю,
словно дети из Хиросимы.
Все стихи, что написаны нами,
это тоже ведь — оригами.
Я с надеждою отпускаю
стаю хрупких бумажных птиц,
что при жизни не досказали —
станет шелестом белых страниц.
Примешаю капельку света
ко всему, что пошлёт судьба.
Это делают все поэты,
это древняя ворожба.
Ты прочтёшь иль другой, неважно,
всё равно ведь кто-то прочтёт!
Может быть, журавлик бумажный
хоть кого-нибудь, да спасёт.
***
Лес тихо светится… Молчи или кричи —
в ответ мерцает кроткая лампада…
Отшельнику ведь ста свечей не надо —
достаточно всего одной свечи.
Трава бледна до обморока — жёлтой
её, иссохшею не назовешь…
Но всё-таки, куда бы ни пошёл ты,
в ней отблеск незабвенного найдёшь.
Октябрь — не время для игры и позы.
Разливший свет — окажется в раю:
пустым бокалом белая берёза
спит у престола Бога, на краю.
Любить. Забыть. Опять любить…
Что проще?
Хлеб каждый день вверяется ножу…
И по безмолвным пажитям и рощам
к родным теням — я тенью прохожу.
Не верю, что меня совсем не станет.
Останусь отблеском в окне чужом.
Пурпурный уголёк в моём кармане —
кленовый лист…
мы что-то бережём,
хотя бы — искру, золотую точку,
которой я сейчас закончу строчку.
|
|