Виктор Крамаренко
СВИДАНИЕ С СЮРЕНЬ
|
Я ПРЕДПОЧИТАЮ ТАК НАЗЫВАТЬ СИМФЕРОПОЛЬ. В этом древнем татарском имени города звучит что-то цветочно-нежное, девическое, загадочное. Обращаясь к нему — Сюрень, тебя уже никогда не посетят скверные и жалостливые мысли о выжженных зноем улицах, духоте в парках, об ещё оставшихся трущобах без воды и удобств и о людях в них проживающих. О девушке плохо не говорят, особенно с таким загадочным именем.
Каждый раз, миновав Сиваш, я не могу усидеть в купе. Предчувствуя новое свидание, сердце начинает колотиться, накатывают воспоминания, преображаясь за окном курящего тамбура в гроздья винограда, серёжки плакучий ив у вод Салгира, палитру говоров и запахов Куйбышевского рынка.
Я не люблю Центральный рынок. Он превратился в оптовый, высаживающимся пассажирам приходится продираться сквозь толпу перекупщиков и зазывал. Зрелище кишащей барахолки, раскинутой у расположенного рядом стадиона, не очень-то и радует. Здесь и скулящие в коробках щенки, и выцветшие до шагреневой кожи книги, висящий над головами турецкий кожезаменитель и ползущие по асфальту пучки лаванды. Бывшие водопроводчики бросают под ноги доперестроечные смесители, "стаканы" и ржавые пассатижи, пребывающие на заслуженном отдыхе работники пищеблоков продают посуду и инвентарь из разграбленных санаториев. Тебя ослепляет порнуха на лотках глухонемых, оглушают задорновы из писклявых динамиков, ошарашивает изобилие вторсырья. А рядом — благопристойная Европа с чопорными продавцами-швейцарами, улыбчивыми дамочками, терпеливыми и услужливыми клерками дорогих бутиков. Но, что делать. Таковы, как говаривал Горбачёв, реалии.
Болельщики местной "Таврии" давно смирились с таким соседством, не затухающим даже во время футбольных матчей. Вначале, когда их любимцы стали первыми чемпионами Украины, это ставилось в заслугу начальничкам по спорту. Но со временем "Таврия" покатилась вниз, а местный "Беркут" — аналог российского ОМОНа — однажды немного переусердствовал в наведении должного порядка, и народ вообще перестал ходить на футбол. Торговкам этого и надо — от мужиков с мелочью на пиво большого навара не жди.
Унылое зрелище теперь — стадион "Локомотив": с проплешинами на газоне, потрескавшимися деревянными скамейками и клубящимся дурманом на раскалённом асфальте. А когда-то на нём при Лобановском сборная СССР проводила официальные игры, столичные клубы проводили сборы, а главного агронома стадиона награждали медалями наравне с футболистами.
Барахолка разрослась, появились павильоны, соседние улочки тоже стали прилавками. Я не знаю, почему туда тянет жену. Цены московские, товар такой же, немного шлейфа курортной экзотики (шляпки, купальники, очки), только и всего. А у меня от бессмысленного блуждания по рядам, от мелькания разгоряченный лиц и лоснящихся торсов, голова идёт кругом.
Не то, что на Куйбышевском рынке — настоящем южном базаре, где я отдыхаю и впитываю на долгую московскую зиму, как снадобья, жизнеутверждающую силу, бодрость и настроение. Там от запахов петрушки и сельдерея, малосольных пупырчатых огурчиков с хреном и укропом, копчёной домашней колбаски с чесночком, свежевыжатого подсолнечного масла, которое разливают прямо из бидона, ты пьянеешь, счастливый и одухотворённый. Затем подходишь к прицепам, как к подводам из рассказов Бабеля, вдыхаешь солому, что окутывает ящики с алычёй, персиками, абрикосами, и чувствуешь на языке сухую с кислинкой Тавриду, пьёшь летучую прохладу Перевала, через который на рассвете переправили виноградные гроздья и огромные в два кулака розовые помидоры с крапинками утренней росы. А выходя, тебя просто тянет к липким, как мёд, дыням, спелым арбузам и развалу чёрных и полосатых степных семечек...
Однажды я пацаном ехал по Военно-грузинской дороге и, не доезжая до Орджоникидзе, нынешнего Владикавказа, водитель остановился у какого-то аула. Там, без отцовского гляда, я и попробовал впервые настоящее виноградное вино. Цена: стакан — двадцать копеек. Худощавый столетний старик в кубанке, наливая до самого верха малиновый напиток, приподнимая бурдюк, приговаривал: "На здоровье! Чтоб жизнь была полной радости, как это молодое вино!".
И на Куйбышевском есть вино. Мягкое, прозрачное, с терпким вкусом, с попадающейся иногда виноградной мякотью. Его пьёшь с закрытыми глазами, ощущаешь, как медленно оно замещает кровь в твоём теле, как возрождается сила и понятна становится вера в чудотворность лозы. Мне вспоминается, как друзья потащили меня в горы и там, в вышине Ялтинского заповедника, я был причастен к зарождению вина. Помню, как хлюпали мои босые пятки в глиняном резервуаре, как, застревая между пальцами, вылетали из раздавленных ягод зёрна, как наполнялась емкость, и мне приходилось всё выше засучивать брюки. Девушки, не стесняясь, вышагивали вместе со мной в одних купальниках. Я был весь пропитан виноградным соком. Потом долго не мог отмыться у горного ручья. Это был праздник виноделия, праздник надежды и преемственности. Мне рассказывали, что незадолго до этого, удрученный разгулом дури лигачёвского указа, покончил с жизнью, застрелившись в собственном кабинете, главный крымский винодел, профессор Коврига. То время народ окрестил "дурью кремлёвских слепцов". Древнейшие, исключительные сорта винограда вырубались в угоду этой дури. Те виды, увы, потеряны безвозвратно.
Помните Яшку-артиллериста из "Свадьбы в Малиновке": "А на груше — вот такие груши!", — хвалился он "Доремидонтовне" о своём фруктовом саде. Вот такие груши, одна к одной, сочные, ароматные, с лёгким коричневатым налётом, пирамидой разложены, (не обойти!) изображая солнце. Мякоть тает во рту и течёт по подбородку, ты отгоняешь жужжащих ос, не торопясь, съедаешь до конца, и бросаешь им под прилавок крохотный кусочек с хвостиком. Осы устали от цветов — а тут живой нектар.
Подстать грушам и помидоры — розовые, мясистые, непомещающиеся в ладони. Разломишь — дохнёт из него степью, травами, налившимся кисло-сладким соком, брызнут в глаза янтарные зерна, как звёзды "тихой украинской ночи". Ты его разламываешь, будто черняшку, и ешь без соли до самой попки. А если потянет на соль, не спеша пройдёшься по ряду серебристых килек, хамсы, селёдочки, томящихся в пряном рассоле бочонков. С серьёзным видом облизываешь губы и пробуешь, пробуешь, пробуешь, только успевай отрывать головки. Здесь же в рыбном ряду разложены полуметровые "пеленгасы" — гордость крымских рыбаков. Костя приводил шаланды кефали в Одессу, а сюда, на Южный берег, приводят когда-то завезённую и облюбовавшую тёплые воды дальневосточную кефаль. Уха из неё обалденная, даже чистый бульон, без картошки и крупы, только с лаврушкой, — получше из карасей и щуки будет. Уж поверьте.
Вот и "Урожайная", осталось совсем немного. Мелькают абрикосовые, персиковые, яблоневые сады. Ребята с лукошками обступили обсыпанную ягодами черешню.
В каждом городе есть своё дерево. В Москве — липа, в Киеве — каштан, в Николаеве — абрикос, прямо на центральном проспекте растёт. А в Симферополе — черешня. Особенно весной это заметно, когда улицы и дворы, скверы у школ и палисадники покрыты чуть розоватым снегом. И никто в это время не подходит к ним, никто, боясь потревожить цвет, не садится на лавочки рядом. Ребятня не гоняет поблизости мяч, бабушки не выпускают кошек поточить когти. Черешня — ранняя ягода, она может прокормить целый год.
В "Партизанах" минуту стоим. Полуденный зной уморил ожидающих электрички татар. Они сидят на корточках длинной шеренгой вдоль платформы, с завистью глядят на тронувшийся мой поезд. Чёрные, худощавые, с широко расставленными коленями, все как один наголо подстриженные. И ноги не устают, они могут часами так скрюченными сидеть на солнцепёке, молчать о чём-то своём. Незалежность открыла им зелёный свет. Массовое возвращение на исконные места, да ещё с благословения богатой Турции, привели в начале 90-х к обратной миграции. Всем понятно стремление коренного народа, высланного в 44-м году, вернуть свою самобытность, культуру и, конечно, принять покаяние русскоязычных. Но куда девать тех, кто поселился здесь, пустил корни? Для них эти места тоже родные. Они культивировали землю, привнесли свои обычаи, с почитанием относятся к чужим богам. Как с ними поступать, вычеркнуть полвека и водрузить полумесяц над православными храмами?
Когда-то, лет двадцать пять назад, в батумском порту, пока отец корпел над статьёй, я пил пиво с крымским татарином, смотрителем маяка. Он поведал мне свою горестную историю и с печалью в глазах прочёл стихи неизвестного татарского поэта. В этих строках был крик, боль за трагическую судьбу своего народа, обречённого на физическое и духовное забвение. Спустя годы я узнал имя этого поэта. Виктор Некипелов. Оказывается, он русский, родился в Харбине в 1928 году. Отбывал два срока в лагерях и тюрьмах ГУЛАГа за литературную и правозащитную деятельность. Умер во Франции в 1989 году. В Крыму родилась его жена, и всё отпускное время они проводили здесь. Трагедия репрессированного народа не смогла не задеть сердце поэта, он смог так передать тоску и отчаянье покинувших родину людей, что тот смотритель маяка и не сомневался в национальности автора.
Я — крымский татарин. Я сын этих солнечных гор.
К которым сегодня прокрался украдкой, как вор.
Брюзгливый чиновник, потупивши рыбьи глаза,
Мне выдал прописку… на двадцать четыре часа.
Поклон Аю-Дагу и сизой, туманной Айле!
Как долго я не был на горестной отчей земле!
Вот дом глинобитный, в котором родился и жил.
Ах, как он разросся, посаженный дедом инжир!
А наш виноградник и крошечный каменный сад,
Как прежде, наполнены праздничным звоном цикад.
Тверды и упруги, темны от дождей и росы,
Как дедовы руки — бугристые мышцы лозы.
Мускат дозревает! Да мне урожай не снимать.
Крадусь по задворкам отцовского дома, как тать.
Вот белый колодезь и тоненький, певчий родник…
В саду копошится какой-то лихой отставник.
Он погреб копает (а может быть, новый сортир?),
Ах, что он наделал — он камень в углу своротил!
Плиту вековую под старой щелястой айвой,
Где все мои предки лежат — на восток головой!
Он думает — козьи, и давит их заступом в прах, —
Священные кости… Прости нечестивца, Аллах!
Как долго и трудно мы смотрим друг другу в глаза.
Он кличет кого-то, спуская гривастого пса.
Не надо, полковник! Я фруктов твоих не возьму.
Хозяйствуй покуда в моем глинобитном дому.
Я завтра уеду обратно в далекий Чимкент.
Я только смотритель, хранитель отцовских легенд.
Непрошеный призрак, случайная тень на стене,
Хоть горестный пепел стучится и тлеет во мне.
Я — совесть и смута, и чей-то дремучий позор.
Я — крымский татарин, я сын этих солнечных гор…
Пару лет назад, когда, испугавшись массовых выступлений, Верховная Рада приняла-таки закон, разрешающий именно этим переселенцам (а ведь подверглись репрессиям и армяне, и греки, и немцы…) оседать в любой точке Крыма, обнажился невероятный социальный разрыв, и именно в крымско-татарской диаспоре. Волна патриотизма мгновенно иссякла. Бедные слои, образовавшиеся в "гетто" (Перевальное, Судак, Старый Крым) изнемогали на плантациях новых хозяев-земляков, живущих в столичных замках, разбогатевших на деньги дальновидной Турции. И нет разницы, каким корням принадлежишь, каким языком владеешь и какого цвета твоя кожа. Есть рабовладельцы и рабы, как было сто и двести лет назад, и при ворах-коммунистах, и при кидалах-демократах.
В Крыму не поймёшь, какая нация главенствующая — всё переплелось за два столетия. Может, это и хорошо. В шестидесятые, когда Хрущёв подарил Крым Украине, люди нарочно вписывали в паспорт национальность русский или украинец, дабы без проблем поселиться на освободившихся землях. Потомки скифов и хазар, княжества Феодоро и Великой Османской империи теперь иронично называют себя нацменшинства. Вместе с русскими. Они не любили ни Кравчука, ни Кучму, ни "всероссиянского" президента. Никто из правителей не спрашивал, хотят ли они быть с Украиной.
Говорят, то была высокая политика, вот приземлённые граждане и не обращали внимания на драку панов (чтоб чубы не летели!). А зачем? С совковских времён крымчане привыкли драть семь шкур с отдыхающих, чтоб не голодать в мёртвый сезон, сдают каждый лаптик, каждую конуру в саду. Курортники, как в старые времена, спят уже в парках под пальмами, в подсобках шашлычных… А что до Киева, так и Москва не жалует регионы, и простой народ так же бедствует в России, а то ещё хуже, ведь зима у нас, чай, не месяц, как на юге.
Пушкинская — единственная пешеходная улица в Симферополе, как Арбат в Москве. На ней и прилегающих улицах сосредоточена культурная жизнь столицы: театры, музеи, туристические агентства, Дом офицеров. Здесь же Союз писателей, издательство "Таврия", цирк, рестораны, ночные клубы. Одним словом — центр. Параллельно Пушкинской проходит главная магистраль города — проспект Ленина, куда сливаются почти все маршруты городского транспорта и, разветвляясь, на Советском и Куйбышевском кольце ведут во все уголки полуострова.
Крымчане не переименовали, как во всей Незалежной, советские названия. Они поступили мудрее "руховцев" и "западненцев", которые, разрушая старые символы, возвеличили Бендеру, а с ним и "лесных братьев". В Крыму не тронули прошлое, а новое, если возникало и приживалось, осторожно узаконивали. Разрушать — значит умножать ненависть и без того в хрупком перемирии. Вот и соседствуют памятник Ленину с республиканским белым флагом, мусульманская мечеть с резиденцией архиепископа. Беда-то — одна. И воюют они пока только на бумаге.
Киев хотел было посадить на иглу крымских ребятишек, заставляя зубрить сумасшедший перевод пушкинского "Лукоморья" и шевченковские строки: "Нэ вир, дивчина, москалю, вин тебе обманэ…". Забывая при этом, что Кобзаря-то выкупили из солдатского найма россияне. До абсурда доходит, когда видишь на бланках с русским шрифтом в платежах за свет и ещё за что-нибудь вкраплённый украинский текст с разъяснениями, которые мало кто понимает. О телевидении и радио вообще без смеха не скажешь: дикторы уже не замечают своих оплошностей, сплошь и рядом спотыкаются о смысловые значения "ридных" слов. Какой-то депутат, так закрутил "самостийным" слогом, что спикер распорядился выключить у него микрофон, потому что непонятно было против Ющенко или Януковича того так разобрало. Другой "западнэнэць" в запале кричал, что, мол, оккупанты, те же сумасшедшие, должны быть не в больнице, а на кладбище. И "сумасшедшие" — "божевильни", и "больница" — "ликарня", и "кладбище" — "цвынтарь" он произносил по-русски.
Но ничего у националистов в Крыму пока не выходит. Русский язык не вытравить из восприимчивых голов детворы, ибо на нём было произнесено первое слово "мама", через него познаётся мир и радость общения. Смешно будут выглядеть переводы "Севастопольских рассказов" и "Бахчисарайского фонтана", да тот же "Тарас Бульба" Гоголя не зазвучит, как бы не хотелось во Львове, по-новому. Как переучишь бывших комсомольцев Всесоюзной стройки Армянской АЭС, проходчиков длиннейшей в Европе троллейбусной линии, служителей музеев Айвазовского, Грина, Волошина?.. Понятно стремление Украины не быть вместе с Россией на задворках Европы, но историю не перепишешь: как нас не любили, так и не любят, всех гамузом. Так же как и мы их…
Поезд сбавил ход и, не доезжая Симферополя, остановился. Безымянный полустанок жарится на солнцепёке, под тенью акации, глядя на поезд, о чём-то задумалась лопоухая коза. Так и мы смотрим на просвещённую Европу и не понимаем её, госпожи, устремлений. Не просторов наших она жаждет, наших душ, незапятнанных стяжательством и ещё способных на чувства. Потому что свои-то души у неё живут "на автомате", по программе, как в компьютере, от рожденья… — и не стремятся к самосохранению. А по законам природы: без обновления — смерть. А где ещё брать новую кровь, как не у диких восточных племён со своей дремучей чистотой и открытостью?! Остановившейся Европе никогда уже не стать языческой, она это понимает и "засылает казачков", чтоб не одной уходить в могилу. Это же она придумала термин "варвары", обозвала чуждое ей мировоззрение "язычеством". А, по-моему, где твоя родина, там твой родник, где тебя зачали, там и прорастёт твоё семя благодатью. А предки твои — это и есть твои боги.
Голая степь… Только коза под акацией стоит, не шелохнувшись, озабоченная неизвестно зачем остановившимся поездом. Одичавшие просторы… Говорят, Сталина б сейчас, всё бы пахало и сеяло, порядок был бы, дисциплина. Да, Сталина… Ну, Европа точно была бы под его сапогом! А хорошо было бы нам, язычникам, (православным, мусульманам, иудеям… — без разницы!) нам, насильно изгнанных из миров перунов и хорсов? Что-то не верится. Сейчас нужно Екатерину!.. Не просто присоединявшую земли, но и заботившуюся о своих подданных. На Западе о ней помнят, как о "развратной кобылице на российском троне", а мы — как о Великой Императрице.
Вот только маленькая деталь, которую я узнал в краеведческом музее Симферополя. После присоединения Крыма к России часть татар покинула полуостров, переселившись в Турцию. На их место по велению Екатерины Потёмкин поселил отставных солдат и матросов, которые и основали первые деревни Зуя, Мазанка, Изюмовка. Для их женитьбы были закуплены за казённый счёт и привезены в 1785 году свыше сотни женщин. "Потемкинские деревни" — вовсе не легенда, придуманная советскими историками, чтоб очернить дальновидную политику императрицы, преданность и служение России её фаворита. Крестьян лишили всех податей, и они встречали её, как освободительницу. Они стали свободными, и дети их, и внуки… до Октября.
Вот и вокзал возник, как белый парусник в копошащемся людском море. Да нет, как ворота караван-сарая, украшенные орнаментом и приветливо подмигивающие гостям играющей на солнышке слюдой. Сюрень всех принимает, как добродушная хозяйка, по-восточному загадочна, по-европейски расчётлива, по-славянски открыта.
|
|