Юрий Петраков
«ДОРОГОМУ ГОСТЮ...»
|
ЛАРИСА
В двадцать шесть лет я был, может быть, самым завидным женихом нашего городка. Закончил институт. Поступил на ответственную работу в горисполком. Да и сам был не плох собою: роста выше метра восьмидесяти, не пьющий и не курящий, с хорошей квартирой в самом центре города, к тому же поэт. Свах крутилось вокруг моей матушки великое множество. Но я жениться не спешил. Не то, чтобы не нагулялся. Просто жил своей интересной жизнью ни в чем себе не отказывая и одевать хомут семейной жизни не спешил. К тому же была у меня честолюбивая мечта непременно вырваться из провинции в столицу. А туда с семьей в ту пору ходу не было. Но вот однажды этот план чуть было не сорвался.
Как-то раз пригласил меня к себе в гости мой бывший начальник. Попросил меня, знавшего толк в настройщике фортепиано, оценить новое пианино, которое он приобрел для своей единственной дочери — Ларисы. Видеть ее до этого мне не приводилось. Только что она закончила восьмой класс и поступила в музыкальное училище.
Дверь открыла мать Ларисы. Она была лет на пятнадцать младше своего мужа. Работала главным экономистом геологоразведочного треста. Славилась своей красотой и волевым, жестким характером. Встретила она меня приветливо, как старого знакомого.
Пианино было просто шикарное. Чехословацкое, фирмы "Петрофф", с высокой декой и тремя бронзовыми педалями. Зеркальная полировка покрывала красиво подобранную ореховую отделку. Великолепный звучание наполняло комнату, как только пальцы касались его клавиш.
Заранее похвалив покупку, я осмотрел инструмент более детально и сыграл какую-то маленькую пьеску.
На звуки музыки в комнату вошла Лариса и остановилась возле матери. Оглянувшись в ее сторону, я невольно поразился удивительной красоте этих двух женщин. Потом, сидя за чаем и разговаривая обо всем и не о чем, я уловил в них обеих необычайное сходство с актрисой Адой Роговцевой. Но, если мать была похожа на нее довольно сильно, то Лариса, в силу своей молодости, была еще более миловидной и привлекательной. В перерывах между разговором, я прихлебывал чай из чашки и мучительно пытался подсчитать разницу в возрасте между мною и Ларисой. По всему выходило то ли десять, то ли одиннадцать лет. Но я сбивался и начинал считать заново. По разговору Ларисы чувствовалась ее начитанность. Она увлекалась поэзией "серебряного" века, живописью старых мастеров и еще своей маленькой болонкой. К слову сказать, тогда собак в доме держали немногие.
По всему было видно, что и я ей интересен. Это импонировало мне. Она обратила внимание на мои стихи, напечатанные в районной газете, и просила прочесть что-нибудь из новенького. Как и всякий начинающий поэт, я был несказанно рад этой просьбе и горячо откликнулся на нее.
Лариса рассказывала о том, что после училища обязательно будет поступать в консерваторию. Где-нибудь в Киев или в Москву. Мечтала уехать в большой город. Выступать с концертами.
Как-то незаметно пролетел вечер. Прощаясь с гостеприимными хозяевами, я нежно пожал мягкую руку Ларисы, протянутую мне у самого порога ее квартиры. Она улыбнулась мне как-то по-особенному — доверчиво и многообещающе.
Дома, ворочаясь в своей холостяцкой постели, я долго не мог уснуть. Все думал о Ларисе.
Утром, рассуждая о вчерашней встрече, я еще раз посчитал и нашу разницу в возрасте. Прибавил к ней четыре года учебы в училище, и пять — в консерватории. Выходило порядком. И я заставил себя больше не думать о Ларисе.
В следующий раз я повстречался с нею года через три. Надо сказать, что к тому времени я уже стал "известным" поэтом нашего городка. Так получилось, что именно меня отрядил горком партии для участия в днях советской литературы в нашей области. Вместе с маститыми поэтами и писателями из Москвы, Киргизии и Узбекистана, я важно восседал на сценах Домов и Дворцов культуры, выходил к микрофону со своими графоманскими виршами, печатался в районных и областных газетах. Но дни советской литературы закончились, а я остался. И с тех пор меня стали приглашать на вечера поэзии в школы и техникумы.
Кто и как зазвал меня на встречу интерклуба музыкального училища, в котором училась Лариса, я точно не помню. Но в числе ее организаторов оказалась и она. Встретила меня, как давнего знакомого. За эти годы она похорошела необычайно. Немного косметики лишь подчеркивало особую выразительность ее лица, выделяя большие и ласковые серые глаза. Новая волнистая прическа лишний раз подчеркивала ее особую женственность.
На вечере я много читал и отвечал на вопросы. Получил в подарок книгу стихов военных поэтов и открытку с надписью: "Дорогому гостю в память о встрече с интерклубом музучилища".
По окончанию встречи я пошел провожать Ларису. Был чудный февральский вечер. Мы шли молча, рука об руку. Она сама попросила меня об этом, боясь поскользнуться. И этот вечер, и это молчание, и эта близость друг другу были особенно восхитительны. Подходя к ее дому, я сознательно замедлял шаги. У самого подъезда, остановившись, я наклонился и поцеловал Ларису. Она, неожиданно для меня, ответила мне жадным поцелуем. Потом вдруг вырвалась из моих объятий, и веселая, раскрасневшаяся от легкого морозца, проскользнула в подъезд. Я, было, пустился за ней, но она уже нажимала кнопку дверного звонка.
Вскоре после этого я переехал в Москву. Женился, завел детей. О Ларисе вспоминал, натыкаясь в своем архиве на простую в ромашках открытку, со знакомой мне надписью: "Дорогому гостю…". Много раз, перебирая бумаги, я хотел — было выбросить ее, но что-то удерживало меня от этого.
Как-то раз, через много лет после переезда в Москву, я со своей женой оказался на юбилейном вечере моего школьного приятеля, известного композитора, рано ушедшего из жизни. Вечер проходил в Концертном зале "Зарядье". По его окончанию младший брат юбиляра пригласил меня на банкет в ресторан гостиницы "Россия". Там, в кругу звезд и случайных, вроде меня, гостей я вдруг услышал женский голос, показавшийся мне необычайно знакомым:
— Он, это действительно он! Давай подойдем!
Я не видел говорящую, но в многоголосье подпившей уже тусовки, мне почему-то показалось, что этот возглас касается именно меня. Оглянувшись на него, я вдруг увидел Ларису. В полумраке ресторана, разрезаемом всполохами цветомузыки она, казалось, не изменилась. Разве только стала более женственной, напоминая очаровательную хранительницу примерного домашнего очага.
— Господи! Лариса! Это ты! — воскликнул я, не веря своим глазам.
Моя непосредственность сразу же передалась ей. Мы встретились так, как будто не расставались все эти годы. Но дальнейший разговор не клеился. Ресторанная суета явно мешала нам. Я познакомил Ларису со своей женой и договорился проводить ее на завтрашний поезд.
На следующий день я пришел в гостиницу при посольстве Украины, в которой остановилась Лариса со своими спутницами. Там в холле я встретил брата композитора-юбиляра, который с готовностью в двух словах, пока мы поднимались на лифте, рассказал мне о Ларисе.
По окончании консерватории она вернулась домой и стала преподавать в родном музыкальном училище. Долго не выходила замуж, хотя желающих жениться на ней было — пруд пруди. Был даже случай, когда молодой директор музучилища, получив от нее отказ на свое предложение руки и сердца, решил покончить собой. Его просто чудом вытащили из петли. Лишившись должности за свой дерзкий поступок, он переехал в другой город, а Лариса пару лет спустя вышла замуж за молодого инженера, приехавшего из Днепропетровска. Родила ему двух детей. После перестройки он бросил работу и занялся мелким бизнесом. Купил машину, обустроил дачу. Словом, все у них на сегодня, как и должно быть у нормальных людей.
Заглянув в номер, я увидел Ларису и ее спутниц, занятых сбором вещей. На мой вопрос, — Как вчера закончился вечер? — все дружно стали говорить о том, кого видели, с кем фотографировались, и как все было великолепно. Потом мы присели на дорожку и, поймав на Тверской машину, поехали на Курский вокзал.
До отхода поезда оставалось чуть более часа. Посадку еще не объявляли и мы с Ларисой, оставив вещи на ее спутниц, пошли гулять по вокзалу.
— Ну, как ты живешь? — спросила тихо Лариса, — Ты счастлив?
— А ты? — ответил я вопросом на вопрос.
— Да как тебе сказать... Наверное. Но, думаю, с тобой мне было бы лучше.
— Почему же ты тогда убежала, в тот вечер? Помнишь? — спросил я ее.
— Конечно, помню, — ответила она, — боялась, что не устою, брошу все — все ради тебя.
Мы бродили по высокому мраморному залу и я нежно держал ее за руку. И мне было так же хорошо, как в тот февральский вечер.
Как-то по особенному громко и неожиданно объявили посадку на Донецкий поезд и мы бросились искать Ларисиных подруг, которые, похватав вещи в охапку, уже нетерпеливо выглядывали нас, стоя у подземного перехода к перронам.
Я взял вещи Ларисы и мы не спеша вышли на перрон.
В посадочной суете быстро пролетело время. Дежурный по вокзалу предупредил провожающих об отправлении поезда. Я вышел на перрон и подошел к вагонному стеклу. Лариса что-то говорила и улыбалась мне. Я ничего не понимал, но улыбался ей в ответ и согласно кивал головой.
Вдруг она что-то вспомнила, встрепенулась и, достав из сумочки паспорт, развернула его, показывая мне в окно его открытую страницу. Вначале я решил, что она хочет показать мне новенький украинский паспорт, но за тем понял, что дело совсем в другом. В паспорте, в графе, в которую обычно вписывают данные о детях, были начертаны две надписи. Причем, Лариса ногтем указывала мне именно на верхнюю из них. Я стал читать фамилию и имя ее первого сына и вдруг понял все. Его имя было таким же, как и мое.
Поезд тронулся. Он медленно увозил от меня ту самую Ларису, мою Ларису, о которой я теперь знал все до конца. А я, опешив от случившегося, все глядел вслед уходящему поезду и не знал, что же теперь делать.
С тех пор мы больше не встречались. Может быть так и лучше…
СИЛА ЛЮБВИ
Любовь — страшная сила. И не приведи Господь влюбиться молодому служивому солдату, у которого еще молоко на губах не просохло.
Помню, был у нас старшиной в автороте парень по имени Йонас. Родом из Литвы. Работал на гражданке в колхозе. Хорошо ли работал, не знаю. Но слышал, что получал он в армии зарплату на восемьдесят копеек больше чем дома. Придет бывало к председателю за деньгами, а тот видит, что парень спокойный, тихий, никого не трогает, хоть и здоровяк по природе, дает ему на руки двадцать целковых — молод мол еще жировать.
Вот так и прожил бы он жизнь тихо, никого не трогая, да знаете ли, влюбился. И служить ему по новому положению о переходе на двухгодичную службу оставалось всего ничего — меньше чем полгода. И ладно бы втюрился в какую-нибудь не замужнюю. Ан нет, приглядел себе жену одного старлея, да еще с тремя детьми. Старлея того я хорошо знал. Да и жену его тоже. Землячка она была моя. Справедливости ради скажу — женщина была видная, даже красива: дородная, светловолосая, сероглазая. Да и старлей из себя был мужик хоть куда. Но пил. А как тут не пить. Годы идут, а он все старший лейтенант, хоть и командир технической роты. Условий считай никаких. Перспектив — тоже. Школа в гарнизоне — один класс, с первого по восьмой. До города хоть и девять километров, а все по морю. Заштормило — для детишек каникулы, для взрослых забота, чем прокормиться. Единственный магазин на острове и тот на замке. Солдатам, тем хоть сухарей с сушенной картошкой дадут. А женам офицеров каково? Работы, почитай, нет. Разве что истопником или буфетчицей. А на эту работу не всякая пойдет. Отсюда и неприятности.
Словом, от безделья задурила баба. Решила доказать мужику, что и она кое-что стоит. А для этой цели и выбрала себе Йонаса. Что с него взять — телок телком. Даром, что здоровый. Хотя опять же — при должности. Старшина, хоть и срочник.
Как там оно промеж них начиналось, я не знаю. Только стали замечать их вместе то на пляже, то в офицерском городке. Идут себе рядком, воркуют словно голуби. А бабам только этого и надо. Пошла молва, что Валька загуляла с Йонасом. А молва в воинском гарнизоне страшней атомной войны.
Рано или поздно, но докатилась эта самая молва до отцов-командиров. А как ей не докатиться, если старлей стал пить пуще прежнего, а Валька своей любовью из Йонаса человека сделала.
Был у нас в гарнизоне дивизионный старшина. Из хохлов. Не орел, но дело свое знал. Гонял солдатиков, чтобы не баловали. Идет, бывало, с баржи в дивизион и метров эдак за пятьдесят кричит:
— Дневальный! В тувалетах не вымыто! В калидорах грязно!
И все. И порядок! Дневальный бежит с ведром к туалету. Дежурный строевым шагом докладывать старшине о проделанной работе.
И на того же Йоника старшина иной раз прикрикивал — тот пузо вперед, руки по швам. Лопочет что-то невразумительное.
Вот Валька Йонаса и накрутила. Ты мужик, дескать, или нет. Так чего же ты этому старому козлу командовать собой позволяешь. Или ты не такой же старшина, как он. Так ему мозги закомпостировала, что тот себя мужиком и почувствовал. И не только почувствовал, но и махнул как-то старшину нашего кулаком по загривку когда тот в очередной раз начал его отчитывать. Да так махнул, что тот кубарем выкатился из гаража, прямо под ноги командиру дивизиона. А комдив у нас был человек принципиальный. В ситуации разобрался в момент. Сказал, как отрезал:
— Ты старшина и он старшина. У него свое хозяйство, у тебя свое. Вот и не лезь в его огород со своим уставом.
Старшина обиду-то сдержал. Но люди видели, как он из гаража выкатывался. Разнесли по друзьям-товарищам. И пошло поехало.
Как бы там ни было, но отцы-командиры, узнав про такую новость, спохватились, стали, было мирить старлея с женой, да стращать Йонаса, чтобы отступился от Вальки. Но Йонас оказался парнем упрямым.
— Люблю, — говорит, — и все. Вальку не брошу. Детей усыновлю.
Да и старлей не дурак оказался. Только жена за порог, нашел себе молоденькую телефонистку — из вольнонаемных. Красивую такую, смуглянку-молдаванку. А та и рада. Офицер. Командир подразделения. И не старый еще. Это тебе не то, что в общаге для вольнонаемных жить, да с солдатами тусоваться.
Ну, тут каша и заварилась. Все стали эту ситуацию обсуждать. Отцы— командиры кинулись стращать Йонаса пуще прежнего. А мирить семейный конфликт угрозами, скажу вам, все одно, что заливать пожар керосином.
Сколько там времени прошло не помню, но объявили, наконец, Йонасу ультиматум — хочешь домой попасть в срок, после дембеля, бросай Вальку. Нет, еще на полгода задержим.
Но наши мужички, даром что соперники, уперлись на своем, и точка. Любим и все тут. Так и настояли на этом. Старлей разошелся с Валькой и тут же женился на своей телефонистке, а Йонас обещал после дембеля расписаться с Валькой.
Словом, доказала Валька сама себе не поймешь что. На острове жить нельзя, потому как это тебе не город, а гарнизон. Будущий муж, хоть и старшина, да срочник. А срочнику жить вместе с женой в армии не полагается. Вот и забедовала Валька. Детей отправила к матери в Лисичанск, а сама поехала дожидаться Йоника в Литву, в деревню, к его матери.
Сколько она там прожила, кто его знает. Но через какое то время присылает она письмо одной из своих гарнизонных приятельниц. А та на то и приятельница, рассказала кому-то еще. Вот и пошло гулять по острову, будто Валька с матерью Йонаса не ужилась. Мол, та ее сразу в оборот взяла и под каблук попыталась засадить.
Помыкалась Валька в деревне, помыкалась, бедолага, да и уехала к детям.
А Йонас тут бродит сам не свой. Уже и приказ вышел, а его все не отпускают. Держат до последнего. Говорят, — коли полетишь на самолете после дембеля, то может быть на Новый год к молодой жене и поспеешь.
Вот тут-то бедный Йоник и закирял с горя. Но питье питьем, а служба службой. Приходит Йонасу черед идти в наряд дежурным по пирсу. А там кроме старшины по распорядку дежурил еще солдатик из срочников. К концу наряда Йонас возьми, да и попроси того солдатика:
— Ты тут дождись смены. Пускай они без меня на дежурство заступают, а я уйду пораньше, мне по делам нужно.
Ушел и пропал. Пять дней его искали. Все казематы облазили — думали, повесился. Отчаялись уже. А на шестой день нашли его за девять километров от острова, на загородном пляже, в одних носках. Видать, решил переплыть через бухту в город, да не справился с волной и утоп.
Понаехали к нам в гарнизон комиссии. Начали копать. И что вы думаете, — нашли. В "Журнале приема — передачи дежурств" обнаружили завещание Йонаса. Эксперты потом проверяли. Его рукой отписано. Все, кто видал то самое завещание, рассказывали, будто клялся он в любви Валентине, просил у нее прощения, завещал ей все свое движимое и недвижимое имущество. А под тем завещанием, сменщик Йонаса, кладовщик продовольственного склада, печатными буквами написал: "ДЕЖУРСТВО ПО КПП ПРИНЯЛ, ЗАМЕЧАНИЙ НЕТ". Да и что с него возьмешь, коли он из каракалпаков. По-русски и мама сказать не может.
Погрустили, попечалились по Йонику. Парень-то хороший. Старшине тому сменщику строгача закатили. Но жизнь идет себе дальше. И кто знает, как скоро забыли бы про этот случай, если бы не история, открывшаяся в нашем гарнизоне всего — на всего через два с небольшим месяца после того грустного события.
На том самом продовольственном складе, под командой того самого старшины, который под тем самым завещанием Йонаса подписался, служил мастер по холодильным машинам, рядовой солдат срочной службы. Звали его Володькой. Всем он был хорош — и высок, и плечист. Одна беда — лысоват и нос у него был не совсем аккуратный. Не то, чтобы кривой, но как бы это поточнее сказать, очень даже не симметричный. И если лысина для рядового солдата дело пустяковое — под панамой не видно, то нос его малость огорчал. И как выяснилось позже совсем напрасно. А выяснилось это очень даже скоро.
Как-то раз крепко и надолго заштормило. Баллов семь верно было. И как на грех в это самое время не заладилась холодильная машина на складе. Хватились тут Володю холодильщика. А его и след простыл. День искали, два, а его все нет. Тут вспомнили и про Йонаса, и про Володин не совсем симметричный нос. Все передумали. Только думай не думай, а покуда шторм не кончился все одно искать в море — пустое дело.
Однако, только шторм стихнул, как тут появляется сам Володька — живой и невредимый, даже можно сказать просветленный какой-то.
Ну, его тут же доставили к отцам-командирам. Ты где, такой сякой, сукин сын, болтался. Застращали его бедолагу. Ату тебя на гауптвахту, в дисциплинарный батальон, к черту на рога. Сломали мужика в пять минут. Ну, он во всем и признался. Вот тут все и ахнули от его рассказа. Кое-кто даже засомневался. Побежал выяснять. А как тут не ахнуть? Как не засомневаться? Завел, понимаешь, Володька себе любовь в городе, в женском общежитии текстильной фабрики. В том, что рядом с морем. Ну завел и завел. Эка, невидаль. А вся невидаль была в том, что повадился он по ночам добираться вплавь до этой самой общаги через морскую бухту. А это тебе не речка какая. Без малого девять километров по морю. Приплывет туда, где ждет его не дождется его ненаглядная. А под утро обратным путем возвращался в часть. Ну а шторм застанет его в городе, оставался на берегу. А в части его до поры до времени просто не искали. За ненадобностью. Мало ли что, может, заночевал при своем компрессоре. А когда надобность-то случилась, тут все и открылось.
Услыхав это, отцы-командиры прямо-таки взбеленились. У некоторых даже нервы не выдержали. Поначалу десять суток гауптвахты вкатили нашему герою-любовнику. А в отбытие штрафных работ обязали починить холодильную машину. А как починил ее Володька, видать и отцы-командиры к тому времени отошли. Подумали хорошенько и объявили ему десять суток отпуска. Езжай себе на берег. Влюбляйся там в кого хочешь. Только не утопись ради Бога.
Вот и скажи кому-нибудь после этого, что любовь это только охи да вздохи там разные. Нет, братцы мои, любовь — это великая сила. Она хоть кого на великие подвиги позовет. Надо только чтобы эти подвиги были той самой любви на пользу.
|
|