ОН СМОТРЕЛ НА НЕЁ ТАК, ЧТО глаза его делались уже, злее и безнадёжнее. Они не увидятся никогда! Это было не предвидение, а скорее острое жгучее ощущение завершённости одного из жизненных кругов, ощущение точки, которую он сам только что поставил.
Она сидела напротив, и за её спиной, за плоским стеклянным телом большого окна открывалась площадь Тетре, самая знаменитая площадь Монмартра. Художники на всех мыслимых и немыслимых языках зазывали своих незадачливых клиентов, и некоторые доверчиво подходили к ним, не догадываясь, какое разочарование их ждёт при объявлении цены за мимолетное и сомнительное удовольствие попасть на пару часов под пристальный взгляд портретиста. Париж покоился в синей тьме, и белые точки едва заметно подрагивающих огней напоминали то ли блёстки, то ли звёзды.
Из-за его прямого и слишком оценивающего взгляда она терялась. Приходилось отводить глаза и принуждённо рассматривать прихотливое содержимое стоящей перед ней порции и пытаться справиться с лягушками, считавшимися фирменным блюдом кафе "Богема". Однако светло-коричневые кусочки никак не хотели накалываться на вилку, соскальзывали и елозили туда-сюда по белому углублению большой тарелки…
— Значит ты уже шесть лет здесь, в Париже? Домой не тянет? — она на время отвлеклась от лягушек и сделала маленький глоток белого муската. Проглотив вино, девушка чуть наклонила голову набок, думая, вероятно, что это выглядит очень кокетливо.
— Тянет... — он не стал отвечать подробно на этот неуместный фантастически бестактный вопрос, отделался ничего не значившим пустым словом, намеренно не поддержал разговор, предлагая ей вторую попытку. Ему хотелось посмотреть, как она будет вести себя дальше, какие ещё банальности наплетёт, какими глупостями озаботится. Он с удовлетворением отмечал её несоответствие всему окружающему, начиная от изящных маленьких ножиков и вилок до густого тёмного синего неба в окне. В эти минуты он не находил в ней ничего из того, что он готов был чуть ли не боготворить ещё пару часов назад…
Сегодня утром он заметил её на Елисейских полях, в аллее, названной в честь несчастного Марселя Пруста. Заметил, хотя очень торопился. Понедельник для него, русского студента Парижской консерватории, всегда складывался трудно. По понедельникам он пребывал чаще всего не в лучшем настроении, по понедельникам у него почему-то было больше всего учеников, и все они жили в разных концах Парижа, невольно заставляя его большую часть дня проводить в утомительных передвижениях по улицам, перекрёсткам, станциям метро… Он шёл отчётливо быстро, не глядя по сторонам, и вдруг что-то заставило его успокоить шаги, осмотреться. Никогда не вспомнишь, не проследишь, что заставляет посмотреть человека в ту или иную сторону, на тот или иной предмет. А ведь такие взгляды иногда направляют течение жизни совсем в другую сторону, из-за них может всё измениться, рухнуть или наоборот возникнуть из небытия.…На скамейке уютно устроилась девушка и, судя по напряжённому слегка прищуренному взгляду, с большим азартом читала книгу. Название на обложке извещало о каком-то убийстве и о том, что книга принадлежит перу некой дамы. А он рассматривал обложку и никак не мог понять, почему не может оторваться от этого довольно бессмысленного созерцания. Потом понял. Буквы на обложке были русские. В Париже редко увидишь человека с русской книгой, а тем более читающего с таким упоением.
Выглядела девушка тоже, прямо скажем, не на французский манер. На голове у неё красовалась светлая шапочка, формой напоминавшая недорогой абажур, короткая ярко синяя куртка совсем не сочеталась по цвету с белой скамейкой, кроссовки с толстыми шнурками смотрелись как-то совсем отдельно от ног. И в то же время что-то в ней было притягательное. Не шарм, не обаяние… Нет… Просто она была русская.
Он никогда ни с кем не знакомился на улице. Считал это дурным тоном, но сейчас без тени сомнения сел рядом с незнакомкой и заговорил. Заговорил по-русски, чего не делал очень давно:
— Неужели Париж подходящее место для чтения русских детективов?
Она испуганно повернула голову в сторону незваного собеседника, которого, увлёкшись хитросплетениями фантазии дамы-писателя, заметила только когда он заговорил с ней, — закрыла книгу и явно стала собираться уходить.
— Не спешите. И не пугайтесь. Лучше скажите, как Вас зовут?
— Лена. А вас?
— Владимир.
— Надо же. Это моё любимое имя.
— Правда? Не врёте?
— Ну что вы…
Они разговорились на удивление легко. Он давно не общался с русскими и теперь получал удовольствие от русских слов, фраз, интонаций. Да и собеседница начинала нравиться. Вернее то, что она говорит по-русски. И хоть речь её не отличалась изяществом, он слушал её почти с вожделением, с нетерпением ожидая каждого нового поворота…
Пианист Владимир Турбин уехал из России несколько лет назад. Уехал, потому что понял: ему никогда не пробиться, не получить возможность участвовать в конкурсах, концертировать. Поступив в консерваторию, он с первых же дней семестра остро стал ощущать враждебность от профессора Финкенльштейна. Тот, не стесняясь, говорил ему, что Рахманинова Турбин играть не будет, слишком русская якобы музыка, и ставил ему в программу скучные произведения Антона Рубинштейна. Владимир ничего не мог понять, негодовал внутренне. Назло профессору, не предупредив его, решил принять участие в отборе для поездки на международный конкурс. Из десяти претендентов ехать должен был только один. Владимир, подготовивший четвёртый концерт Рахманинова, был, бесспорно, лучшим. Стало понятно, что на конкурс поедет он. Таким было и решение комиссии. Против голосовал только Финкельштейн. Он твердил, что Турбин ещё слишком молод, что они должны поберечь его, что он играл на этом отборе вопреки наставлениям преподавателя. Но зрелая, на редкость выразительная трактовка концерта Рахманинова, продемонстрированная первокурсником, настолько потрясла всех, что к мнению Финкельштейна не прислушались. Каково же было удивление Владимира, когда через неделю всё изменилось, и стало известно, что на этом конкурсе Россию будет представлять Миша Горецкий, любимчик Финкельштейна! Володя отправился искать справедливость к ректору, но тот удивленно посмотрел на него сквозь огромные линзы и, пожав плечами, ответил:
— Так ведь Яков Наумович сказал, что ты сам не хочешь. У тебя с родственниками какие-то проблемы? Вот мы и оформили вместо тебя этого Горецкого. Так ты…
Владимир даже не стал дальше слушать. От обиды чуть слёзы из глаз не брызнули. С трудом сдержался. Развернулся и ушёл. На следующий день забрал документы. Хотел высказать всё Финкельштейну, но потом передумал, посчитал это мелким, ненужным. Занимался дома, всю свою обиду и боль отдавая любимому инструменту. А инструмент принимал всё, перерабатывал в гордые звуки и преображал его самого из обиженного мальчика в сильного мужчину, привыкающего к тягостному сопротивлению жизни.
Через год он уже учился в Париже. Рискнул, приехал и поступил. Жил частными уроками, обучая юных и престарелых дилетантов, снимал малюсенькую квартиру на улице Лафайет и через шесть лет своей парижской Одиссеи превратился почти в настоящего парижанина. Он немного, но успешно концертировал, имел хорошую прессу. В общем, был вполне доволен творческой судьбой. Несколько раз ему поступали предложения о концертах в России, но он неизменно отказывался. Его Родина была в нём, в звуках великой русской музыки. Владимир не болел ностальгией, давил её в себе. Всё, что он читал и слышал о России за эти годы, убеждало его: в России становилось всё меньше того, что он любит. Единственное без чего он страдал безмерно, — это без русской речи. Страдал, и всё равно не искал встреч с русскими. Ни в Париже, ни в других городах Европы. Знал, что это не исцелит его. И вот теперь…
Неожиданно, по-парижски сумбурно подул ветер. Лена поёжилась, зашмыгала носом. Он спросил, какие у неё планы на сегодня. Она ответила, что завтра улетает, и поэтому на сегодня особых планов у неё нет. Ещё она с внезапной откровенностью поделилась с Владимиром тем, что хотела что-нибудь купить себе, но так ничего и не выбрала. На это Владимир незло усмехнулся, вытащил из кармана мобильный телефон, позвонил матери малолетнего ученика, к которому шёл на урок, и, сославшись на нездоровье, перенёс встречу на следующий день. Спрятав мобильник обратно в карман и как-то неловко вытянув руки вдоль бедёр, он предложил:
— Что-то холодно. Пойдёмте куда-нибудь выпьем кофе.
Лена кивнула и стремительно поднялась — так, будто ждала этого предложения давно или совсем продрогла.
Они дошли до площади Конкорд, прошли недолго по улице Риволи и повернули налево. Время с часу до трёх пополудни — особое время в Париже. Парижане обедают. Каждый в своём любимом кафе или баре со своим излюблённым набором блюд. Вот и в заведении, куда заглянули Лена и Владимир, оказалось многолюдно и шумно. Горожане плотно сидели за столами; при этом что-то эмоционально обсуждали, энергично жестикулировали, запивали блюда холодным вином. Официантка передвигалась быстро и ловко, и с лица её не сходила приветливая профессиональная улыбка. Большая часть дневной выручки делалась именно в эти часы. И надо было улыбаться, улыбаться, дабы не отпугнуть посетителей.
Хозяин расположился за стойкой, наблюдая за тем, что происходит в зале, как полководец наблюдает с командного пункта за полем жаркого сражения. Это был крупный француз, похожий на породистого неизменно грустного пса. Владимир по-французски сообщил ему, что он и его спутница желают выпить по чашке кофе. Хозяин принял суровый вид, затем процедил, что сейчас не время для кофе, намекая на то, что в обеденное время каждый стол занят говорливыми пожирателями обедов. Владимир на это неловко махнул рукой и двинулся к единственному свободному столику в самом дальнем углу. Елена засеменила вслед за ним. Спустя несколько минут официантка принесла меню в потёртой коричневой обложке. Владимир спросил у Лены, какого бы кофе она хотела. Лена заверила, что полностью полагается на его вкус…
Перед ним поставили по чашке кофе с красивой карамельной пенкой. Лена сразу же принялась пить, и какое-то время после глотка пена оставалась у неё на губах. Теперь, когда она сняла свою дурацкую шапочку, Владимир мог разглядеть её светлые волосы, убранные сзади в пучок.
— Чем ты занимаешься в России?
— А мы что уже на ты?
— Как угодно.
— Ну ладно.
— Ну так чем занимаешься?
— Работаю. Бухгалтером в одной фирме. Работа нудная, но платят хорошо. Вот деньжат скопила и решила Париж посмотреть.
— Ну и как Париж?
— Ничего особенного. Серое всё какое-то. Да и с погодой не повезло.
— Бывает,— Николай звонко размешал ложкой сахар.
— Что бывает? — Лена вскинула голову и вся как-то посерьёзнела.
— Всё бывает.
— Ясно. Ты всегда такой… загадочный?
— Никогда. Это тебе кажется.
Хозяин подошёл к их столу и вежливо, но решительно сказал что-то:
— Чего он? — девушка напрягалась, расслышав недружелюбное в незнакомой речи.
— Говорит, что людям надо обедать, а мы занимаем стол. Просит, чтобы мы заказали что-нибудь или поторапливались.
— Давай закажем. Мне здесь нравится. Да и поесть бы неплохо, — Лена глянула на Владимира и улыбнулась такой улыбкой, какой умеют пользоваться почти все женщины, улыбкой приторной кротости и неизбывного притворства.
Владимир прикинул, сколько у него с собой денег и решил, что обладает суммой вполне достаточной…
Он сам потом себе не мог объяснить, как они оказались в его квартире. Он всегда избегал кого-то звать к себе. Боялся, что другой человек нарушит что-то хрупкое, своё, драгоценное. А уж эту русскую девушку, малознакомую, он никак не должен был приводить домой. Тем не менее, повёл за собой. Причем не сомневался ни минуты. Как только она обмолвилась, что ей так хочется увидеть хоть одну парижскую квартиру, хоть одним глазком поглядеть на то, как здесь живут люди, он сразу же позвал её.
По дороге она очень умело, хитро, как ей самой казалось, выспрашивала, женат ли он. Он не мог не потешиться про себя над таким наивным плохо скрываемым прикладным любопытством и в самый кульминационный момент дал ей понять, что это её не касается.
И он, и она знали для чего они идут к нему на улицу Лафайет. Для них уже созрело то плотское, что требует тела к ответу, требует одного из двух, или "да" или "нет". Всё было решено сразу, когда он только заговорил с ней на Елисейских полях. Решено временем и пространством, любящими в пасмурную погоду играть с людьми такие шутки. И всё бы закончилась банально, вполне по-житейски. Они бы стали переписываться. Наверное, встретились бы ещё. А потом глядишь и поженились бы. Отчего русской девушке не выйти замуж за парижанина пианиста? Отчего русскому пианисту, осевшему в Париже, не жениться на русской девушке? Так могло бы быть, если бы он не потащил её после всего в кафе "Богема" на самую вершину Монмартра, странной мёртвой горы на краю города. В кафе, где он так много времени провёл с Жаклин, со своей незабываемой Жаклин, где вынянчил в себе столько нежности!
Владимир, пианист, маг и чародей чёрно-белых клавиш, обманул время и пространство, не позволил им посмеяться над собой. Лена, её молодость и привлекательность, сгорели в огне этого фантастического обмана. Будто кто-то, как матрёшку, вставил её в такую же, но намного большую, и её отныне никому нельзя было разглядеть. Оттого она была так растерянна, словно перед ней сидел не человек, чьего тела она недавно со всей страстью касалась, а тот, кого она мало знает и побаивается, тот, кому она перестала быть нужна…
Жаклин училась вместе с Владимиром. Он впервые увидел её в коридоре консерватории, вскоре после того, как поселился в Париже. Она что-то весело объясняла подружкам, поминутно убирая с лица слишком маленькой для пианистки рукой легчайшие каштановые локоны. Жаклин совсем не была похожа на француженку. Она вообще ни на кого не была похожа. Всё в ней было единственное. И даже когда она волновалась, цвет её румянца обладал каким-то особенным оттенком. Так краснеют яблоки перед тем как упасть с головокружительной высоты своего дерева.
В тот первый день ничего не произошло. Владимир тогда ещё совсем плохо говорил по-французски и не посмел даже подойти к Жаклин. Познакомились они позже, на студенческой вечеринке по случаю наступившего Рождества. Роман их начался быстро, без обязательного флирта, без робких свиданий. Ему, чужаку, в Париже Жаклин заменила всё. Она, несмотря на свою сияющую юность, отличалась какой-то гармоничной мудростью и рассудительностью. Для Владимира она была и матерью, и женой, и страстной подругой и самой судьбой. Без неё он давно бы пропал на этом перекрёстке мира, смешался с толпой неудачников-эмигрантов. Она стала его живительной силой, источником, от которого он не мог оторваться целых пять лет. Они любили подниматься на Монмартр, сидеть в спускающемся сквере около базилики Сакре-Кёр, смотреть на ровный ряд парижских крыш, отыскивать глазами верхушки соборов или дома, где жили знакомые. Потом они шли в кафе "Богема" и ужинали, обязательно заказывая по порции знаменитых парижских лягушачих лапок. Официанты приветствовали их, как старых знакомых и спрашивали:
— Вам как всегда?
В постоянстве этого простого вопроса Владимир черпал уверенность, укреплял, распознавал свою жизнь, своё незатейливое счастье. А Жаклин? Жаклин кивала головой и потряхивала волосами. Она обожала ездить на мотоцикле и играть Дебюсси. Дебюсси был её композитором, она проникала в самую глубину клавиш, добивалась такой тишины звука, что Владимир мог слушать только с закрытыми глазами. Такая тонкость, думал он иногда, не должна быть присуща земному человеку. Земной человек не в силах вынести в себе такую тонкость. Может быть, поэтому Жаклин так любила гонять на мотоцикле. Этот рёв, скрежет были для неё обратной стороной музыки, уравновешивали что-то в ней…
Хоронили Жаклин в закрытом гробу. В той аварии девушку разорвало буквально на части. В её мотоцикл въехал грузовик, с изрядно пьяным арабом за рулём. Ничего не осталось от её тела, от её лица. Только память глаз, рук… Не с кем стало ходить русскому пианисту в кафе "Богема”!
Владимир специально усадил Лену за тот столик, где они всегда сидели с Жаклин, и теперь изучал её, оценивал, как она смотрится на её месте, подмечая её смущение, неестественную напряженность. Официанты ни о чём не спрашивали, делая вид, что никогда в жизни не видели его. А он наслаждался своей жестокой выдумкой…
Сегодня жизнь задела Владимира, как в броне укрывшегося во всепоглощающем горе, самым острым своим краем, играя, прошептала ему неплохую весть! Но он не мог принять её, он услышал её по ошибке… Она родилась там, где Владимира уже давно не существовало, не осталось его следов, его страхов, где его запах не смешивался с сотнями других.
Но вот ошибка исправлена. Никто не заменит Жаклин на фоне этого стекла, за которым затихает площадь Тетре! Теперь это уже невозможно…
Расставаясь в ту ночь, Владимир и Лена не обменялись адресами, не обещали друг другу писать. Их история подошла концу, выжалась без остатка, как спелый лимон, за один раз. Она чмокнула его в щёку, он взял её за руку и на секунду задержал её ладонь в своей. Он будто извинялся перед этой рукой, за то, что всё так вышло. Но рука была бестрепетна.
Домой он шёл ликуя. Если бы его спросили, отчего он так доволен, наверное, не ответил бы…
Ночью Владимир вспоминал музыку Дебюсси, восстанавливал в памяти каждый звук, напрягал до предела внутренний слух и перед тем как уснуть, услышал явственно, до дрожи в пальцах, прелюдию "Вереск". Это было видение, сладостное видение, слуховая галлюцинация. Прелюдия, которую больше всего любила Жаклин…
Лену в аэропорту встречали родители. На расспросы о том, как съездила, она отвечала, что очень хорошо, улыбалась, что-то взахлёб рассказывала.
Из аэропорта ехали долго. Мучительно застревали в пробках. В машине работал радиоприёмник. Транслировали концерт из произведений Дебюсси. Лена прислушалась, поинтересовалась у отца, сидевшего за рулём, что это за музыка.
— Не знаю. Белиберда какая-то, -— пробасил отец и стал искать другую волну.
Через несколько секунд в салоне уже раздавались бодрые слова очередного бессмысленного шлягера.
2 мая 2005 года
|
|