Московский литератор
 Номер 10 (130) июнь 2005 г. Главная | Архив | Форум | Обратная связь 

Иван Голубничий
НАПИСАТЬ КНИГУ. О рассказах Виктора Перегудова


     
     СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА, сохранившая себя именно как один из жанров изящной словесности в нынешнее время, всё подчиняющее единому жёсткому закону экономической целесообразности, — эта самая современная проза, со всеми возможными оговорками и обоснованными претензиями к ней, самим фактом своего существования и, более того, активного живого развития, снимает все лукавые вопросы и дезавуирует все злорадные инсинуации касательно её существования. Хотя, к сожалению, необходимо констатировать факт, что тексты, подвергающиеся ныне широчайшему тиражированию и столь же широчайшей пропаганде, в очень условной и незначительной степени соответствуют критериям не только великой русской литературы в целом, но и даже подчас тем элементарным нормам художественного вкуса и традиционной грамматики, которые чудом сохранились пока в нынешние смутные времена. Счастливым свойством русской (да и вообще любой настоящей) духовности является способность при любых обстоятельствах не зависеть от внешней среды и условий конкретного века; в тех же случаях, когда избежать деформирующего воздействия упомянутых факторов невозможно, она естественным образом сохраняет себя принятием своеобразной аскезы, выражающейся прежде всего в добровольном выдворении себя в пространство, которое даёт ему возможность хрупкого, но подлинного существования — но ценой (до поры до времени) некоей, так сказать, элитарности, куда вход дозволен лишь тем, кто не забыл дорогу…
     Так вот, современная российская проза, при всех её метаниях и соблазнах последних двух десятилетий, как мощнейший и имеющий богатейшую традицию фактор русской духовности, вполне прогнозируемо и очевидно находит в себе силы вернуться на пути, проторённые великой русской литературой. Два переломных для нашей страны десятилетия обогатили нашу прозу многими внешними веяниями, оказавшимися нечуждыми духу нашего Отечества, но инстинктивно заставили отторгнуть всё наносное и чуждое.
     Среди имён, ярко проявивших себя в последние годы, но, по упомянутым причинам, недостаточно хорошо известных отечественному читателю, я уверенно назвал бы прозаика Виктора Перегудова.
     Виктор Перегудов — прозаик, несомненно, относящийся к тому самобытному и в русской литературе стоящему несколько особняком явлению, которое в профессиональных кругах принято именовать "московская проза". Этот термин менее всего является по содержанию географическим, локальным, как может показаться на первый взгляд, хотя и оттенок этого смысла незримо присутствует во всей, так сказать, материи текста. Суть заключается именно в том языковом и, как следствие, духовно-эстетическом акценте, привносящем в пространство русской прозы отчётливо уловимый оттенок именно московского мировосприятия — но не как некий сепаратный, автономизирующий фактор, а как одну из образующих российскую духовность, самобытнейшую и неотторжимую её часть. "Московская проза" имеет в русской литературе одну из богатейших внутренних традиций, обеспеченных обширным пластом произведений и длинным списком имён. Виктор Перегудов, как один из ярких прозаиков современности, органично вписывается в традицию "московской прозы", занимая, как и подобает большому мастеру то место, которое до него пустовало. Удивительный дар рассказчика, превосходно владеющего как реалиями своей эпохи и её языком, так и той незримой категорией, которую в просторечии мы зовём "духом времени", позволяет Виктору Перегудову на нескольких страницах и самыми, казалось бы, легкодоступными художественными средствами шокировать читательское воображение, убаюканное поначалу задушевным московским говором автора, то картиной жестокого времени (выхватив из повседневной реальности вроде бы первый попавшийся эпизод), то глубокой личной трагедией вроде бы благополучного человека, в одночасье осознавшего тщету всего сущего и бывшего и оказавшегося один на один с чёрной пустотой.
     Читая рассказы Виктора Перегудова из книги "Ночь светла" в их авторской последовательности, погружаясь в атмосферу его лирического героя, вскоре начинаешь жить одной с ним жизнью, сам глубокий художественный смысл его московской прозы обволакивает читателя некоей туманной дымкой, заставляя видеть только то, что предназначено автором для видения, а остальное оставляя за пределами внимания как незначительное и сиюминутное…
     
     "Очнулся от холода, не веря себе, что жив, и возблагодарил русскую зиму — крепкий морозец у вечеру, белый полукруг луны в фиолетовом небе, чёрные ели и перламутровые берёзы в парке. Будь погода-природа потеплее, покислее — замёрз бы, но — повезло: мороз разрезал, разодрал больное забытье хрустальным ножиком.
     Недаром он тут очутился, недаром постоял (лежал, опрокинутый, соскальзывая) на самом краю жизни, свесив голову вниз, где черны уже не стволы вечерних деревьев, а бесконечные, непроглядные времена смерти…"
      ("Дальние поездки")

     
     Проникновенное и до боли искреннее описание русского зимнего пейзажа мгновенно и, кажется, почти не по воле автора, а произвольно начинает авторское повествование и до самого конца задаёт ему этот тон — стремительный, немного нервный, рефлексирующий и отдающийся в сердце болевым импульсом, но в то же время и погружающий в некую медитационную волну, по которой незримо, но устойчиво и естественно скользит творческое вдохновение Виктора Перегудова. На этой вот самой волне обретает своё волшебное, завораживающее и парадоксальным образом поэтичное духовное и эмоциональное содержание довольно незамысловатый, в сущности, сюжет о двух приятелях, мучительно и порой суетливо, но искренне и оттого очень драматично пытающихся восстановить свою, казалось бы, утраченную связь с Богом и с людьми, обрести вновь своё место в божеском и человеческом мире. И тот патриотический пафос, который местами прорывается сквозь полупрозрачную ткань лирического повествования, не воспринимается читателем как дань сиюминутным установкам — этот пафос прорывается именно в тех местах, где логика трагедии одинокой человеческой души естественным образом вырастает до подлинного обобщения, когда в одной судьбе, как в дождевой капле, отражается судьба разрушенной Державы, и путь восхождения одной души неразрывен с путём возрождения великого Отечества…
     Глубокое знание (по некоторым признакам — на интуитивном уровне) человеческой психологии позволяет Виктору Перегудову выписывать самые сложные человеческие типажи современности, не погружаясь при этом в пучину бытовых подробностей и псевдореалистическое щеголянье знанием так называемой "правды жизни". В представителе криминального бизнеса он не стремится подчеркнуть экзотичные, но для писателя глубоко второстепенные, признаки принадлежности его героя к криминальному сообществу, что было бы естественно для любого из процветающих ныне бытописателей "новой реальности". Виктор Перегудов видит в своём герое, прежде всего, обыкновенного русского человека, от природы наделённого здоровым нравственным стержнем и недюжинной волей к жизни. Сила обстоятельств, сложившихся в нашем Отечестве в последние два десятилетия, заставила этого русского человека обрести качества, ему изначально не свойственные, и в известной степени совершить насилие над своей личностью — во имя выживания в новых условиях, повинуясь всё тому же духу времени:
     
     "…Но я люблю, когда меня теснят, мне становится интересно жить! Я борюсь — по правилам, всегда по правилам, тем более что я в числе тех немногих россиянцев, которые эти правила выстрадали в своё время…"
      ("Исполнение зарока")

     
     Но душу человека невозможно уничтожить до конца, она проявит себя в той ситуации, когда ты уже будешь не волен скрывать своё человеческое содержание, и даже инстинкт самосохранения не станет тебе надёжной защитой от того настоящего, которое чудесным образом сохранилось в твоей душе в годы тяжких личностных испытаний. И вот лирический герой берёт на себя ответственность, в контексте ситуации кажущуюся безрассудной, и даёт приют беглому солдату-дезертиру, что является завязкой сюжета с драматическим окончанием. Повторюсь, что сюжет для Виктора Перегудова всегда является не самоцелью, а неким вдохновенным обоснованием для того главного, что он стремится донести до своего читателя. Именно поэтому его сюжеты порой не вполне стыкуются с тем общепринятым видением реальности, которое господствует ныне в так называемых "народных", а по сути коммерческих произведениях.
     Рассказы Виктора Перегудова, в одних слу
     чаях насыщенные мелкими бытовыми подробностями, в других случаях по своей сюжетной аскетичности напоминают притчи. Прямой, рациональный их смысл порой неуловим, а лирическое содержание ложится прямо на подсознание в виде изысканной поэтической формулы, заключённой в зыбкие рамки романтической истории:
     
     "…В пыльном, летнем районном парке, у пруда, куда по вечерам меня тянуло неутолённое, мощное, мрачное, сияющее желание любви — чистая похоть ранней юности, — увидел я девушку с веслом. Лоб её был чист, глаза бессмысленно прекрасны, улыбка бродячая. Груди тяжело, нежно натягивали ткань, юбку взбрасывал ветер — не срывая, не срывая, не срывая — только взбрасывал и плескал, холодя девушке ноги…"
     ("Девушка с веслом")

     
     Удивительно трогательная новелла о любви юноши к гипсовой статуе в парке. Вымысел? Праздная фантазия? Только на первый взгляд. Но сколь трогательно и в то же время мастерски выписано каждое эмоциональное движение, если можно так выразиться. И даже та скрытая ирония автора, которая просматривается в отдельных эпизодах, это даже не ирония, а некая тщательно скрываемая целомудренная стыдливость, это скорее самоирония как форма самозащиты от собственной человеческой слабости — той слабости, которая и отличает человека от всего прочего, отягощяющего земной мир…
     Рассказ "Дерево и змея", тематически обращённый в детство и отрочество, представляется по этой причине в большей степени автобиографичным и по этой причине видится более исповедальным, чем прочие. Это обстоятельство ненавязчиво намекает на некие возможные ключи к разгадке тайны автора, которую он не спешит приоткрывать, поскольку она представляется ему более привлекательной именно в обличии его иносказаний, прозрачных намёков и изящных историй, порой умышленно незавершённых:
     
     "В глупые младые годы вычитал я в одной лживой, как я теперь понимаю, книге такое изречение: чтобы быть счастливым, человек должен посадить дерево, написать книгу и убить змею. Всего-то навсего. Я решил начать с самого лёгкого — с книги…"
     ("Дерево и змея")

     
     Жизнь неподвластна схемам, и книжные формулы, соблазняя нас возможностью лёгких решений, только затрудняют наш путь к познанию непознаваемости Истины. И то, что поначалу представляется нам почти решённым делом, в конце охлаждает наш пыл своей роковой неосуществимостью. И тот недовырытый колодец, сиротливо и бесполезно отягощающий пейзаж двора, и погибший тополь… И змея, скользнувшая в траве, которую автор так и не попытался убить. Но есть Книга, над которой читатель, может быть, проведёт несколько не самых бесполезных в его жизни часов. И есть жизнь, объяснить которую невозможно, но невозможно и не пытаться этого сделать…
     Композиция книги "Ночь светла" является скрупулёзно выверенной и идеально замкнутой эстетической конструкцией, в пространствах которой вращаются, проникая друг в друга и создавая неожиданные взаимодополняющие углы зрения, сюжеты и персонажи, оттенки мыслей, чувств и поступков, и книга, составленная из рассказов, живёт уже единой жизнью, не позволяя разъять себя на составляющие, мягко, но настойчиво противясь этим попыткам. Иные рассказы, уводя читателя от "жёстких" тем и сюжетов, возвращают его в зыбкий и ускользающий мир фантазий, воспоминаний, высказанных на одном дыхании и до конца, может быть, ещё не осознанных сентенций и просто рождённых подсознанием авторских формулировок. Можно рассматривать каждый из рассказов как драгоценную и экзотическую бабочку в коллекции — бережно и внимательно вглядываясь в причудливые изломы невиданного доселе узора. Можно пробовать, как драгоценный металл, на зуб, жёстким усилием проверяя их подлинность, чтобы, удостоверившись в ней, успокоиться. Можно, не обращая внимания ни на первое, ни на второе, просто блуждать, как по бескрайним просторам родного Отечества, по искренним выстраданным островкам того воплощённого московского вдохновения, которое создало авторское перо прозаика Виктора Степановича Перегудова.
     В рассказе "Великие сосны" в основе всего повествования лежит далёкая сама по себе от оригинальности и, в общем-то, вечная проблема одиночества человеческой индивидуальности в равнодушном и нечутком мире. Виктор Перегудов сознательно выдерживает канву этого рассказа в подчёркнуто традиционной манере, и именно здесь родное дыхание классических форм ощущается наиболее явственно и доступно. Здесь в наиболее компактной форме проступает его "фирменная" способность одним-двумя штрихами не только обозначить сюжетную линию, но и одновременно создать объёмную перспективу, устремляющуюся в пространство и преображающую прозаический текст в совершенно автономную и самодостаточную картину, которая начинает жить уже своей обособленной жизнью, оставляя автору лишь возможность следовать её внутренней логике. Здесь лёгкий флёр сказочного измышления столь изощрённо вписан в реальную жизнь, что этого изящного вкрапления не успеваешь даже заметить. Это именно то самое качество, которого мучительно не хватает новым поколениям отечественных литераторов. Речь идёт о способности преступать пределы реальности, исходя не из внешних установок на эту задачу, а исходя из высшей творческой (если угодно, нравственно-духовной) задачи, когда воображение само вовлекает автора в самые фантастические пределы, движимое неуклонным стремлением выразить почти невыразимую до конца духовную мысль…
     
     "…Я лёг на песок и закрыл глаза. Я увидел: вот в тёмном и тёплом сарае стоит сейчас тихая добрая скотина и ждёт, когда придёт добрый Федя. Он бросит ей охапку травы, возьмёт ведро и начнёт доить, сладко облегчая большое коровье вымя. Федя торопится, не хочет, чтобы кто-нибудь увидел, как он доит корову…"
     ("Великие сосны")

     
     В рассказе "Мальчик" Виктор Перегудов являет читателю все лучшие грани своего дарования, схваченные воедино эдакой медитативной сюжетной линией, черты которой даже порой и не просматриваются, оставляя главную художественную нагрузку деталям и подробностям. Отвлечённые мазки впечатлений и фрагменты авторских видений, порой сливающиеся с внутренним миром лирического героя, а порой остающиеся достоянием авторского текста, составляют отдельную характерную черту всех рассказов Виктора Перегудова. В тех случаях, когда повествование должно выразить художественную мысль автора в медленном движении, само живое слово будто бы замирает в своей внутренней жизни и стремится продлить это медлительное движение, не расплескав и не растеряв того вдумчивого и проникновенного смысла, дабы донести его до внимательного и благодарного читателя в чистоте и сохранности. Когда тематическое пространство рассказа позволяет автору обратиться к читателю напрямую от первого лица, не отягощённого грузом принятого на себя писательского долга, то это благое соответствие позволяет понять писателя может быть в большей степени, нежели в его "жёстких" живописаниях жизни, написанных как бы от иного лица. Жизнь Мальчика предстаёт как на ладони — в своей чистоте и незамысловатости, с блужданием во тьме вещей и явлений, с мучительным поиском пробуждающегося личного смысла. В этом рассказе, как и в других упомянутых, реальность причудливо переплетена с вымыслом — на этот раз рождённым воображением ребёнка и выраженным в адекватной форме внимательным и жизнелюбивым пером автора. Бытовые подробности скудной, но наполненной живым духом деревенской жизни выражены в столь поэтичной и в то же время приближенной к действительности форме, что заставляют относиться к ним как к вполне самостоятельным и самоценным художественным категориям, составляющим собственно рассказ и заполняющим его животрепещущей плотью пульсирующей человеческой жизни.
     
     "…Он поворачивается на бок и думает. Вот блестит река, а в ней живут рыбы. Он и Васька ныряют и бегут по полыни. Он летит, и летит, и летит, а земля под ним несётся, но небо над ним неподвижно…"
      ("Мальчик")
     
     Если говорить о творчестве Виктора Перегудова "в целом", то следует отметить, что его творческий метод напрочь лишён какой бы то ни было нарочитости. Его мастерство столь же незаметно, сколь незаметно и ненаязчиво изящество сшитого подлинным мастером платья. Каждое слово в его художественном тексте отвечает само за себя, поскольку написано не по готовым схемам модных технологий или традиционной школы, но, будучи пропущенным через горнило авторского жизненного опыта и неутолённого душевного горения, оно выражает собой то подлинное, выстраданное и вдохновенное, что Виктор Перегудов сумел не только сохранить в своей душе, но и подарить читателю, утомлённому суицидальной продукцией либеральных литераторов. Его книга рассказов "Ночь светла" уже сегодня по праву занимает значительное место в современном литературном процессе. Когда схлынет пена сиюминутного и наступит время суждений "по большому счёту", дарование Виктора Перегудова будет востребовано в гораздо большей степени, чем сегодня, в эпоху шумной славы злобных антисоветчиков и добродушных конъюнктурщиков — в эпоху временного помутнения русского национального духа.