|
Николай ФЕДЬ
МИРОВОЕ ЗНАЧЕНИЕ ШОЛОХОВА
XX век вошел в мировую историю не только как век ожесточенных классовых битв и
социальных катаклизмов, но и как рождение социалистической цивилизации,
ознаменовавшей собой новую эру в развитии человечества. Но это и век Михаила
Александровича Шолохова, отразившего в своем творчестве три вехи всебытия:
крушение старого уклада жизни и рождение в муках и страданиях народовластия
("Тихий Дон"), складывание новых форм народного сознания ("Поднятая целина") и
разгром фашизма ("Судьба человека"). Весь мир потрясен и очарован правдой и
высотой идеалов Мастера. Как и прежде, Шолохов привлекает сердца огромной массы
любителей изящной словесности у нас и за рубежом. Так, в Китае каждый год
печатается сотни книг, статей, исследований, посвященных лауреату Нобелевской
премии, а в 1999 году китайские издательства выпустили миллионными тиражами
многотомное собрание его сочинений (шестое по счету)… Секрет популярности и
долголетия его в художественном мастерстве, к которому невозможно привыкнуть и
которое покоряет умы и сердца людей той чудодейственной силой и тем пленяющим
воображение волшебством, какие мы ощущаем при общении с творениями гения. Язык,
пейзаж, драматическая напряженность одинаково исполнены истины и любви к
тончайшей виртуозности, позволяющей писателю озарить ровным, но удивительно
ярким и чистым светом гигантскую фреску двадцатого столетия.
* * *
Шолохов обычно избегал разговора о личной жизни и своих близких. Правда,
кое-какие сведения о родословной своей матери Анастасии Даниловны сообщил. "Что
касается матери, — писал он, — то восстановить невозможно, известно, что дед ее
жил на Черниговщине и на Дон был вывезен с молодой женой, и теперь (после смерти
всех стариков) просто ничего невозможно восстановить. Вместе с моим прадедом,
которого купил помещик Попов, были вывезены с Черниговщины, насколько я помню по
рассказам матери, еще 14-16 семей, вместе с ними помещик купил 2-3 семьи на
Полтавщине, да несколько семей в Воронежской губернии". Это признание является
дополнением к тому, что было сказано им в 1931 году: "Мать — полуказачка,
полукрестьянка. Грамоте выучилась, когда отец отвез меня в гимназию, для того,
чтобы, не прибегая к помощи отца, самостоятельно писать мне письма. До 1912 года
и она и я имели землю: она как вдова казака, а я как сын казачий, но в 1912 году
отец мой, Шолохов, усыновил меня (до этого был он не венчан с матерью), и я стал
числиться "сыном мещанина". Стало быть, до восьми лет Михаил Александрович
Шолохов был записан как Михаил Стефанович Кузнецов. Мать писателя родилась в
1871 году в хуторе Ясеновка. Первый ее муж, Стефан Кузнецов, видимо, погиб в
русско-японской войне 1904 года. Ранее Анастасия Даниловна ушла от мужа к
Александру Михайловичу, родила сына, но обвенчаться они смогли только после
смерти Стефана". Едва ли случайно, что мы ничего не знаем внутренней жизни
молодого Шолохова. Родился 24 мая в хуторе Кружилинском станицы Вёшенской
Донского округа. Детские годы прошли в хуторе Кружилинском. Окончил четыре
класса гимназии. В декабре 1924 года опубликовал первое художественное
произведение — рассказ "Родинка", а через два года начинает писать большой
роман. И до такой степени стремительно овладевает высотами художественного
мастерства и неподражаемым искусством исторического анализа, что к сентябрю 1927
года была закончена первая, а к марту 1928 года — вторая книга "Тихого Дона".
Будто никем другим в жизни Шолохов не был, кроме как великим писателем.
Ранний период творчества был напряженным, но и плодотворным — он успешно работал
в жанре рассказа, пожалуй, самом трудном в литературе, о чем свидетельствует как
отечественный, так и мировой опыт. В самом деле, многими ли настоящими мастерами
рассказа могут похвалиться национальные литературы? Рассказ требует от писателя
особых качеств — краткости и четкости, мастерства детали, чувства формы, строгой
организации сюжета и образности языка. В короткое время Шолохов стал мастером
малой формы и по сути за два с лишним года написал целый том рассказов (и
небольшую повесть) общим объемом в 19 печатных листов, среди которых такие
шедевры, как "Лазоревая степь", "Семейный человек", "Чужая кровь". А от роду
было ему 21 год! Не сглаживая остроты социальных противоречий, автор сумел найти
точки соприкосновения общечеловеческого и классового начал и впервые в
литературе 20-х годов поставить их в единый стремительный поток исторической
жизни. В рассказе "Чужая кровь" непримиримые, казалось, классовые враги под
влиянием жизненных обстоятельств становятся близкими людьми. Сам Шолохов
относился к ранним произведениям в общем сдержанно. На склоне лет смотрел на
некоторые из них со снисходительной улыбкой опытного человека, хорошо знающего
цену юношеских увлечений и заблуждений; на другие — с одобрением зрелого
мастера, на третьи — с гордостью: "…я же написал "Лазоревую степь"!" Он
вспоминал: "В "Донских рассказах я старался писать правду жизни, писать о том,
что более всего волновало меня… В каждом рассказе мне хотелось сказать что-то
новое, свое и по-новому. Поэтому над рассказами работал с адским напряжением". В
ранних произведениях художник рассматривает историческую жизнь как процесс
закономерного развития, в основе которого лежит социальная борьба. Это и понятно
— для Шолохова характерен интерес к синтезу наиболее важных сторон
действительности. В 20-е годы обозначились разные подходы писателей к показу
революционных событий в России. Одни воспевали ее победное,
героико-разрушительное шествие, другие — не скрывали своей растерянности и ужаса
перед происходящим, третьи — ненавидели, проклинали и тосковали о прошлом.
Шолохов же судил с исторической точки зрения: братоубийственная война носит
преходящий характер и не является отражением сущности человеческой природы.
Большинство литераторов даже по истечении пяти — десяти лет после "революционной
бури" продолжает по инерции с жаром поэтизировать войну. Редкие исключения вроде
повестей Б. Лавренева и чрезвычайно закамуфлированных по условиям цензуры
произведений Булгакова почти не меняли общей картины… Шолохов один из первых
рискнул провозгласить открыто кредо "Опомнитесь!" (рассказ "О Колчаке, крапиве и
прочем"). Юный автор осознал общественную некорректность романтизации смерти, в
особенности "под треск напыщенных слов" и "в пахучем ковыле". Действительно, в
сочинениях многих литераторов (и историков) той поры обнаруживаются бурные
потоки выспренних слов о победах красных над белыми, о подвигах храбрецов в
кожаных куртках, о беспредельном мужестве "пламенных революционеров". Но тщетно
искать в них созидательные начала жизни простого люда с его страданиями,
сомнениями и душевными переживаниями — он здесь масса, толпа, безликая и
бездушная. А вот в рассказах (особенно 25-26-х годов) Шолохова чувствуется
дыхание здоровой жизни, с их страниц встает настоящий человек и заявляет о своем
праве созидать, творить добро, чувствовать и любить. Разумеется, автор рассказов
не мог (да и не хотел!) избежать показа яростного противостояния двух сил,
изображения революции разрушающей и революции защищающейся и людей в этой
страшной коловерти.
Шолохов один из немногих понял и сердцем художника почувствовал всю глубину
трагедии России, подталкиваемой троцкистами в пучину всемирной революции. Где
выход? Однозначного ответа не было да и быть не могло. Писатель возлагал надежды
прежде всего на инстинкт самосохранения народа, на созидательное начало, как
главный признак здоровья нации. В этом пафос его рассказа "Чужая кровь" (1926).
Как любое сочинение высокого класса "Чужая кровь" заключает в себе высокое
напряжение чувства и мысли. В рассказе идет борьба между жизнью и смертью,
светом и тьмой, а светлое человеческое начало, как весеннее половодье, сметает
на своем пути идеологические догмы и жесткие классовые установки. Но как дорого
приходится платить человеку за все в этом мире. Между тем в "Чужой крови",
наряду с предельной социальной заостренностью и жизненной силой образов,
чувствуется нарастание внутреннего напряжения, взволнованность душевных порывов.
Следует особо подчеркнуть, что уже в рассказах второй половины двадцатых годов
(до создания первых книг "Тихого Дона") Шолохов разрывает замкнутый круг личной
вины и рассматривает человека в широком плане: в связях с обществом и властью,
моралью, традициями, т.е. всем тем, что обуславливает его поведение, формирует
сознание. Находясь в самой гуще народа, он прекрасно понимал смысл
происходящего. Нет, он не идеализировал своих земляков — здесь есть и
жестокость, и невежество, и беспросветность. Но он видел и то, что трудовому
человеку осточертела вся эта затянувшаяся кровавая игра в "революционный
героизм" и бесконечные призывы к бдительности; понимал, что народ тянется к
земле, заводу, школьной парте и хочет поскорее избавиться от кошмаров недавнего
прошлого.
Михаил Шолохов видел мир в ходе постоянных изменений, переходов в иное качество
в процессе борьбы противоположностей как источника развития. Он знал цену жизни
и смерти, победы и поражения, свободы и угнетения. В его книгах показ сложнейших
явлений и тенденций достигается правдивостью, сдержанностью эмоций и внутренней
напряженностью повествования. Художник не скрывает совей боли и сострадания к
трагической судьбе старого уклада России, но в то же время полон надежды на
будущее, с которым связано осуществление вечных народных идеалов, т.е.
установление уклада жизни без эксплуатации человека человеком, без духовного и
морального унижения. Поэтому он не сводит исторические катаклизмы в России к
противоборству только "реакционного" и "прогрессивного", "старого" и "нового",
"белых" и "красных" — и не испытывает ненависти к одним и восторга к другим. С
беспощадным реализмом он изображает тех и других, а равно и позорную войну
милого его сердцу казачества со своим народом. Он хорошо знал то, о чем писал. В
своем стремлении к правде, в ревностном служении высокому искусству Шолохов
никогда не останавливался на полпути, как бы не оказались суровы те выводы, к
которым его приводили социальный анализ и инстинкт художника.
Он умел глубоко проникать в суть вещей и с большой силой отражать противоречия
эпохи. Вместе с тем он не копировал идею европейской традиции, согласно которой
интерес к человеку есть прежде всего интерес к личности с ее ослабленными
связями с обществом, нацией и государством. У него, напротив, интерес к личности
вытекает из интереса к человеку, неотделимому от национально-государственного
начала, рассматриваемого в историческом контексте. Наконец, Шолохов не льстил,
не кланялся власть предержащим и не следовал кодексу партийного лицемерия.
Напротив, нередко по рассеянности, а то и с умыслом нарушал его, вызывая к себе
острую неприязнь "сиятельных вершин" и всей приближенной литературной табели о
рангах. И они мстили ему.
"У меня убийственное настроение, — жалуется он в одном из писем, — не было более
худшего настроения никогда. Я серьезно боюсь за свою дальнейшую литературную
участь. Если за время опубликов(ания) "Тих. Дона" против меня сумели создать три
крупных дела ("старушка", "кулацкий защитник", Голоушев) и все время вокруг
моего имени плелись грязные и гнусные слухи, то у меня возникает законное
опасение, "а что же дальше"? Если я и допишу "Тих. Дон", то не при поддержке
проклятых "братьев-писателей" и литерат. общественности, а вопреки их стараниям
всячески навредить мне… Ну, черт с вами! И я все же таки допишу "Тихий Дон"! И
допишу так, как я его задумал. Теперь много рук тянется "исправлять" и
покровительственно трепать меня по плечу, а тогда, когда я болел над "Доном" и
не выпрашивал помощи, большинство этих рук отказались (разрядка моя. — Н. Ф.)
поддержать меня хоть немного". Тут вспоминается английский классик Джонатан
Свифт: "Когда в мире появляется настоящий гений, вы можете с легкостью узнать
этого человека по многочисленным врагам, которые объединяются вокруг него". Но
ничто не могло ослабить могучую силу духа, сковать волю и убеждения. К тому же
он знал, что дружба между отдельной категорией писателей — это особый тип
человеческих отношений, напоминающих собой фальшивую монету, которой
обмениваются лицемеры*.
Сложна диалектика литературного процесса, прихотливы порою ее извивы. Шолохов
пристально следил за литературой, посвященной человеку труда, радовался ее
успехам. Признавая успехи в развитии изящной словесности и ее бесспорное влияние
на мировой литературный процесс, Шолохов видел и ее серьезные недостатки,
которые в послевоенные годы приобрели устойчивый характер. О негативных явлениях
в литературе он говорил почти на всех партийных и писательских съездах, в
выступлениях и интервью. Особенно резкие, но справедливые слова были произнесены
на ХХ съезде КПСС (1956): "На деле в значительной части писательский список
состоит из "мертвых душ"… за последние годы в пагубном прорыве находится наша
проза и драматургия… Нет таких книг, которые бы завоевали сердца и любовь
широчайших читательских масс" и т.д. Какими путями пойдет литература? Что
поставит во главу угла своего отражения?.. Беспокойство за судьбу родной
словесности не покидало Шолохова всю жизнь. Он жадно всматривался в лица молодых
авторов, внимательно прислушивался к новым голосам и всячески поддерживал все
талантливое.
Со всей очевидностью продемонстрировал это II съезд писателей СССР, состоявшийся
15-26 декабря 1954 года. Это был рубеж, за которым началось затухание литературы
(немногие талантливые авторы здесь не берутся в расчет), которое, ускоряясь,
продолжается до сегодняшнего дня, то есть до начала ХХI века. Шолохов произнес
на съезде свое взволнованное и правдивое слово, зная наперед, что будет
подвергнут остракизму "братьями писателями". Так оно и произошло, и все-таки он
должен был сказать о том, что его беспокоило, — и он сделал это.
Нарушая тишь да благодать, воцарившиеся среди присутствующих, он говорил, что
при всех достижениях литературы ее захлестнул серый поток бесцветных
посредственных сочинений, что среди писателей прижилось "поразительное и ничем
не оправданное падение требовательности к себе", проиллюстрировав свою мысль на
примере К. Симонова и И. Эренбурга, и что, наконец, в союзе процветает
групповщина, администрирование и склоки… Самодовольный, с каждым годом
утрачивающий творческий потенциал, съездовский состав воспринял речь великого
художника с чувством какой-то беспечности и равнодушия, в равной степени
награждая аплодисментами всех всходящих на трибуну. В большинстве своем эти люди
уже давно страстно и самоотверженно не служили высокому искусству, а их свобода
выбора ограничивалась услужливым отношением к властям предержащим.
Он знал, что истоки непримиримых противоречий в литературе кроются в
общественно-политической жизни, а не в элитарных эстетических теориях и
взглядах. Начавшиеся в конце шестидесятых споры об эстетическом отношении к
действительности переросли тридцать лет спустя в яростную идейную борьбу.
Забегая вперед, отметим, что к середине девяностых в среде писателей произойдет
глубокий внутренний раскол, в основу которого будет положен классовый принцип,
вследствие чего, как было заявлено на съезде Союза писателей России (июнь 1994
г.), размыты художественные критерии, а клевета, предательство и лукавство стали
делом чести, доблести и геройства в среде искусства… Углубляющемуся
противостоянию способствовала активизация деятельности прослойки либеральной
ориентации вкупе с тогдашней секретарской ратью.
Когда в очередной раз поднимался вопрос о бедственном положении русской
культуры, о засилье в литературе чуждых ей элементов, безвольные, слабые духом
секретариаты Союза писателей СССР и РСФСР начинали мельтешить, суетиться, бегать
"наверх" за указаниями, попросту заискивать и трусить. И перед кем? Стыдно даже
фамилии называть этих цековских геркулесов мысли… Между тем люди из руководства
СП СССР и РСФСР семидесятых-восьмидесятых, несмотря на свои недостатки, еще
сохранили в себе — в силу социального происхождения, воспитания и образа жизни,
уроков войны (а многие из них фронтовики) — дух коллективизма и, может быть,
чувство национального достоинства. Но все это испарялось, превращалось в ничто
перед лицом все более морально разлагающегося центрального партаппарата,
которого подавляющее большинство не только боялись, но коему слепо верили. В
этом и беда, и вина, как ныне говорят, писательской элиты, которая к 2005 году
обрела формы мафиозных структур, на фоне коих резвятся два литературные
мафусаила. Меж тем искусство развивается по своей внутренней собственной логике.
Не случайно последнее десятилетие секретарская рать шла напрямик к своим
амбициозным целям, устремив взоры на верхние этажи власти. Это был парад теней,
которым предстояло исчезнуть, раствориться при первых же резких поворотах жизни,
и они растворились, оставив после себя груду макулатуры и результаты неправых
дел… Однако же будем справедливы — писательскими секретарями с потрясающей силой
описаны не современники, а "карюхи", "рыжонки", любвеобильные "атаны"
(некастрированные верблюды) и прочий бродящий скот.
Еще в одном преуспела писательская верхушка, а именно — не без ее участия
литераторам усиленно навязывалась космополитическая идеология. Отказ многих
писателей от идеи социальной справедливости, потеря чувства восприятия истории
как закономерного процесса, в основе которого лежит социальная борьба, неизбежно
привели к понижению художественного мастерства. К этому времени перед
литературой во весь рост встали вопросы, один сложнее другого: что есть истина в
этом быстро меняющемся мире? Какие идеалы у современника, у нынешнего общества?
На чем может остановиться взгляд писателя с любовью, верой и надеждой? У многих
под давлением жизни произошло болезненное раздвоение личности, что определило
перелом в их художественном мировоззрении, утрату чувства времени. В упрощенной
формулировке вывод из сказанного выше может быть таков: многое изменилось в этом
мире, мы и сами кое в чем стали другими — жестче, может быть, умнее, но и
требовательнее. В расщепленном сознании целого ряда писателей, в усилении их
растерянности, колебаний и пессимистических настроений отразилось состояние
вздыбленного, полного глухого брожения смутного времени. Вместе с тем ослабевает
вера в благородную миссию искусства: многие его представители явили столь
поразительную нравственную несостоятельность и духовное убожество, что
соотечественники с негодованием отвернулись от них.
Продолжение следует
Обсудить
на форуме.
|