АУЛ ПУШКИНА

АУЛ ПУШКИНА

АУЛ ПУШКИНА

из цикла

“Я, ПОЧТОВАЯ

ЛОШАДЬ...”

"Переводчики — почтовые лошади прогресса..."

Из записных книжек А.С. Пушкина

Зиму прошлого года мы с Юнусом Чуяко просиживали в Майкопе над переводом его романа "Милосердие Черных гор, или Смерть за Черной речкой": о прошлой Кавказской войне. О Хан Гирее. О Пушкине. О нынешней войне — о чеченской.

Роман сложный, работа шла не так просто, временами двигалась совсем медленно. Бывало, подолгу спорили, окончательно заходили в тупик, и тогда я по Перовомайской улице провожал старого своего друга до Заводской, и он шел направо, к остановке троллейбуса на Пролетарской, а я поворачивал налево — пройтись пешочком по Пушкинской.

Ещё с тех пор, когда недолго жили в Майкопе, улица эта стала любимым маршрутом: может быть, потому, что самым коротким путем ведет к старинному городскому парку, в любую пору очаровательному, к тому его местечку на высоком взлобке над Белой, где всем хочется подольше постоять, вглядываясь и в ленту реки под крутым склоном, и в низкий противоположный берег с разноцветными крышами "забелянцев" посреди их садиков-огородиков у подошвы пологих сопок, скрывающих картину далеких снеговых гор, которые истинный майкопчанин все равно видит: не только здесь — в любом далеком краю...

В тот год дорогу в парк и обратно я проделывал особенно часто и особенно долго на любимой всеми горушке простаивал, словно надеясь именно тут найти ответ на загадки, скрытые в сумраке прошедших столетий.

В часы напряженных размышлений сознание наше к чему только за помощью не обратится, за какие только зацепки-крючочки не ухватится. Как-то, возвращаясь домой, в очередной раз подумал, насколько отличаются одна от другой таблички с названием улицы, по которой иду, начал в них уже с нарочитым вниманием всматриваться и что-то такое весьма любопытное стало мне вдруг приоткрываться...

Совсем рядом с парком, на противоположной стороне, прямо-таки напротив бронзового бюста Александра Сергеевича, за которым стоит его, Пушкинский дом, опять теперь — драмтеатр, на угловом здании висит новенькая эмалированная полоска с общепринятым текстом "ул. Пушкина" и рядом крупный, не меньше четверти, номер: 274. На соседних, уже за республиканской больницей, строениях таблички давно забелены и закрашены — чуть ли не до того "жактовского", на несколько квартир дома, где "коротко и сердито", уже без "ул." значится: "Пушкина 238".

Чем дальше от центра, тем больше частных домишек, кой-где перемежаемых стоящими в глубине дворцами, высокие заборы перед которыми скрывают заодно и тайну порядкового номера, а после снова следует это "ул..." — до тех пор, пока взгляд не останавливает неординарная табличка, искусно выполненная по заказу, а то и собственными руками любовно сделанная: "Улица А.С. Пушкина." Посредине над нею как бы восходит большой кругляш с крупным номером: 42.

Стоять и попросту глазеть неудобно, раз и другой прошелся туда-сюда мимо дома... и правда, разве человеку, равнодушному к гению Пушкина, пришло бы в голову прибить на стену этот явно уважительный, явно благодарный знак памяти?

Кто тут, размышлял я, живет?.. Люди в почтенном возрасте или ещё достаточно молодые?.. Семья либо одинокий человек?.. Может быть, такая же преданная своему делу учительница литературы, как и привившая мне любовь к ней в нашей отрадненской школе Юлия Филипповна, страдалица, ссыльная дочь белого казака, известного в свое время кубанского профессора Беднягина?

В минуту вдохновения чего на ум не взойдет: постучать, думаю?.. Расспросить, кто, и в самом деле, здешний жилец... Не то что побеседовать — хотя бы несколькими словами с ним перекинуться. Может, о Пушкине. Может быть, — ни о чем, как говорится, да мало ли!

Но вдруг так или иначе это решит какие-то мои сомнения... что им, сомнениям, много надо? Какая-нибудь добрая улыбка, какое-то словцо задушевное, и сердцу вдруг откроется, что я, русский писатель и переводчик, все-таки больше прав, чем автор — черкес, что ты будешь делать, несговорчивый!..

Давно оставив позади свою Заводскую, где обычно домой сворачивал, пошел теперь дальше: на обратном пути, думаю, решу — стучать, нет?

Всё продолжал то на стены домов, а то на заборы поглядывать и уже совсем перед переездом, вот он — рукой до него подать, остановился как вкопанный возле третьего от края улицы дома.

Какой-то, видать, шутник таким же шрифтом, как на трафарете было написано "ул.", масляной краской искусно прибавил спереди одну буквочку — "а". Точку перед названием замазал, и я стоял перед табличкой на заборе, трясся от беззвучного смеха: "аул Пушкина".

Ты все знака хотел? — спрашивал себя, издеваясь. — Хотел понятного тебе символа?.. Вот он!

Чего тут, и правда, неясного: аул — он и в Африке аул.

И хватит тебе с Юнусом спорить, хватит вам копья ломать. То он начинает скоропалительную битву на углу Первомайской — Заводской, то ты потом ведешь длительную осаду Асланобада, этого выросшего на окраине Майкопа вокруг дома президента Аслана Джаримова городка, где среди остальных стоит и сакля кунака твоего... Малая Кавказская война, да и только!

Из-за "солнца русской поэзии".

Всё: как Юнус хочет, так пусть и будет. Твоя задача — точность выражения мысли. А уж какая то будет мысль, для тебя — дело десятое, и все эти благонамеренные — в центре Москвы, на скамеечке перед зданием ИМЛИ, Института Мировой Литературы — ученые разговоры с умнейшим Петром Васильевичем Палиевским о продолжении "кавказского миссионерства" Пушкина — пустой звук... аул!

Хотя аул Пушкина...

Ну, что делать, если "проклятый царизм" тут на дух, как говорится, не принимается... если попрежнему тут — вопрос ребром: с кем ты, Пушкин? С вольными черкесами или — с погубителем их, душителем всего передового, прогрессивного Николаем Палкиным?..

Ох, как все непросто, когда ты, москвич давно, подолгу живешь в тихом с виду Майкопе и постоянно слышишь такое, о чем в столице даже и проницательному человеку не так легко догадаться...

Не очень весело, прямо сказать, посмеиваясь, шел обратно, у дома 42 шаги замедлил, но желание постучать в калитку уже исчезло: все мои сомнения уже как бы рассеялись...

Все-таки остановился на миг, опять улыбнулся, на этот раз совсем горько: надо же! "Улица А.С. Пушкина".

И тут же кольнуло: стоп!

А почему это ты решил, что тут непременно должна жить старенькая "словесница", обязательно русская?!

Забыл одного из главных героев в романе твоего кунака — аульского учителя русского языка Якуба Хуаде, который вызывает у детишек улыбку, когда вместо привычного "А. эС." Пушкин они вдруг слышат: А-Си?..

Мой милый по-черкесски. Мой дорогой. Мое солнышко...

Только потом, потом — и многие, к несчастью, уже задним числом — различат они в голосе у старого своего учителя сокровенную нотку.

Не хочешь ли, мой милый, говорил я себе, мое ты солнышко, принять теперь ну, как будто свалившийся на тебя со страниц "Милосердия..." совсем другой символ — чисто черкесский?!

Аул Пушкина!.. Аул.

А сколько в разговоре с Аскером Евтыхом, твоим старшим другом, поздним твоим наставником в терпении и мужестве, каких тебе никогда уже не достичь, сам ты, бывало, говорил: "В этом нашем большом ауле, в Москве..."

Аскер, Аскер...

Вся жизнь его — как будто доказательство взаимозависимости имени и судьбы: солдат. Боец. Воин.

И не с него ли, если на то пошло, начинался роман Юнуса?

В который раз начинал воскрешать я в памяти тот вечер, который провели мы в начале июня 1999 года в Представительстве Адыгеи в Москве. Благодаря председателю республиканского парламента Мухарбию Тхаркахову, отзывчивая душа которого поняла тогда страдающую душу изгнаника из родных мест — Аскера Евтыха, в столицу на посвященный Аскеру вечер приехали Магомед Кунижев, старый его и благородный друг, приехала троица талантливых литераторов помоложе: поэт Нальбий Куек, прозаик Юнус Чуяко, критик Казбек Шаззо. Глава Представительства Пшимаф Шевацуков, спасибо ему, позвонил в Союз писателей России, пригласил председателя, Валерия Ганичева, но тот уезжал в командировку...

Зато "именинник" Аскер!..

На приставленных один к одному узких столиках уже лежали заранее заготовленные "тезисы" к разговору о творчестве патриарха адыгской литературы, он понял это первым и, пока мы рассаживались, не спеша обошел стол за нашими спинами, собрал листки, разорвал и также не торопясь отправился к мусорной корзинке в углу и бросил туда обрывки...

— Аскер? — запоздало раздались недоуменные голоса. — Аскер?!

— Пушкинские дни идут, — сказал он ворчливо. — Я ничего не написал о нем... ну, причем тут?

Видели бы это неутомимые создатели собственной славы, которых столько развелось в последние времена в России и на Кавказе особенно!

Видели бы они, напрочь забывшие мудрое изречение древних: горячее желание прижизненной славы безвозвратно губит посмертную...

Тщательно запланированное торжество приняло вдруг иное направление. С каким почтением, как самоотречение заговорили о Пушкине! Взявший слово предпоследним, уже перед виновником так и не состоявшегося в его честь праздника, перед Аскером, я искренно, с чистой душой сказал: давно я не был в нашей столице на таком достойном собрании!

Трое из четверых майкопчан вскоре уехали, а оставшегося по своим делам Нальбия я пригласил пожить у меня, но не одному мне запомнилось гостеванье его в громадном нашем шестнадцатиэтажном доме на Бутырской.

В первый вечер мы вдруг откровенно разговорились о нашем житье-бытье, и Нальбий, печально посмеиваясь, рассказал, в какой долговой западне неожиданно оказался... Не уверен, что хоть что-нибудь нынче изменилось, но тогда это было чуть ли не в порядке вещей, и я ему бесконечно сочувствовал и по причине собственного безденежья пытался помочь хотя бы советом... что делать? Это чуть не единственное, что от страны Советов у нас, и в самом деле, осталось.

Наутро мы первым делом решили почтить Пушкина, отправились в центр, и по выходе из метро не успел я, липовый москвич, сориентироваться, как Нальбий уже купил у цветочницы дорогущий букет и шел с ним к подножию памятника... для кого как, не знаю. Но для меня это осталось знаком незабываемым.

Прошлись по улице Горького, прошу простить — по Тверской, долгонько постояли в букинистическом, где поверх стопки пушкинского "Современника" лежал как раз этот, дорогой нам, кавказцам, номер, в котором рядом с "Коляской" Николая Васильевича Гоголя напечатана "Долина Ажитугай" Казы Гирея с предисловием самого главного редактора — Александра Сергеевича... Были бы они у нас!

Эти проклятые "бумажки"...

Домой возвращались в полдень, и уже у подъезда ко мне бросились двое восьмилетних мальчишек, двое братиков-близнецов: Савва и Женя... как бы это всё объяснить?

Теперь уже больше двух десятков лет назад, когда мы только что переехали в Москву, напротив нашего дома трамвай зашиб насмерть младшего нашего сына, семилетнего Митю... Как бы само собой, что с тех пор так и не отболевшее сердце постоянно толкает руку погладить вихры соседских сорванцов... достать, когда в нем хоть что-то есть, кошелек, вынуть из него десятку-другую — им на мороженое...

Нальбию об этом никогда не рассказывал, но когда мальчишки, каждый схватившись за руку, доверчиво повисли у меня по бокам, он тут же полез за бумажником:

— Вижу, что вы друзья моего друга! — сказал со значением, и оба согласно затрясли своими башочками. — Вот, купите себе подарочки...

Протянул им сотенную — объясняться выпало мне:

— Дядя Нальбий с Кавказа. Он черкес... слышали о черкесах? Только не думайте, что он — богач, нет. Просто он добрый и щедрый человек. И ценит дружбу...

— Вот это — главное! — согласился Нальбий.

Когда поднимались в лифте, посмеиваясь, сказал ему:

— Да, брат, поднял ты планку! Мне теперь неудобно будет давать ребятишкам меньше...

Но ведь приходится, приходится!

Ребятишки чуть подросли и уже стесняются бросаться навстречу, пытаются делать вид, что за игрой не замечают меня, но я окликаю их, достаю кошелек и всякий раз говорю с грустной улыбкой:

— Ну, вы знаете: я — не черкес...

— Знаем, знаем! — подхватывают они дружно.

— А друга-то моего помните, черкеса?

И они вскрикивают не только с восторгом, но даже как бы и с осуждением:

— Дядю Нальбия?!

Мол, как же это можно — забыть?

... И шел я, все это вспоминая, все складывая, по "аулу Пушкина", и думал: не такой он маленький, этот аул, нет. И не такой простой — не такой!

Конечно же, думал, ученые книжки недаром пишут, что одной из причин слишком надолго затянувшейся Кавказской войны было в том числе и разное толкование русскими и горцами одних и тех же немаловажных понятий. Как бы теперь сказали: слишком явное несовпадение менталитета тех и других...

Но неужели с тех пор так ничего и не изменилось?

И с горних высот своих и Пушкин, и Хан Гирей смотрят на нас без всякого проблеска надежды во взгляде, а только с застарелой и безысходной печалью?

Так в истории вышло, что после стольких совместных усилий научиться лучшему друг у друга, недоброжелатели почти сумели нас убедить в бесполезности этого якобы недостижимого дела... Им почти удалось нас уверить, что общим нашим достоянием сделались исключительно порочные свойства...

Но недаром мой проницательный друг Юнус, который наверняка не меньше моего и тоже с ноющим сердцем обо всём этом размышлял, по писательской интуиции, по чуткому прозрению вынес в заголовок романа, может быть, самое нужное для нашего жестокого времени слово: милосердие.

Только оно и объединит нас нынче. И — спасёт.

Только оно.

Гарий НЕМЧЕНКО

Обсудить на форуме.