Виктор ПРОНИН

Виктор ПРОНИН

Виктор ПРОНИН

ПРЕДЛОЖЕНИЕ, ОТ КОТОРОГО НЕТ СИЛ ОТКАЗАТЬСЯ

Отрывок из нового романа

Стояло лето, теплое лето, но какое-то сумрачное. Время от времени начинался дождь, прекращался, снова моросил, но Пафнутьева это нисколько не удручало, он любил такую погоду и прекрасно себя чувствовал, пережидая недолгий дождик где-нибудь под зонтом, за столиком, потягивая пиво и поглядывая по сторонам взглядом любопытным и доброжелательным. Впрочем, лучше сказать, что взгляд у него в такие моменты был поощрительным, он одобрял людей, которые присаживались рядом, и тех, кто спокойно проходил мимо; тех, кто пил пиво и тех, кто просто сидел, подперев щеку и глядя на дождь. Такое состояние было у Пафнутьева в это лето и ему нравилось быть таким, Друзья это заметили, некоторое время с интересом поглядывали на Пафнутьева, переглядывались между собой, чуть пожимали плечами.

— Паша, ты изменился, — сказал ему как-то Халандовский.

— Я знаю, — беззаботно ответил Пафнутьев.

— Но ты мне и таким нравишься.

— Я знаю.

— Видимо, тебя посетила мудрость.

— Видимо, — кивнул Пафнутьев и на этом обсуждение закончилось, поскольку подоспели другие темы для разговора.

По длинному коридору своей конторы Пафнутьев шел неторопливо, с интересом поглядывал по сторонам, благожелательно со всеми здоровался, впрочем, можно сказать, что здоровался он опять же поощрительно: молодцы, дескать, правильно живете, по закону и по совести, и смотреть на вас одно удовольствие, живите в том же духе и помните, что я всегда с вами — такой примерно взгляд был у Пафнутьева в это утро. Мимо своего кабинета Пафнутьев прошел, не замедляя шага, будто заранее принял такое решение, будто заранее знал, куда ему идти, кого искать, с кем встречаться. А ведь не думал даже, просто прошагал мимо, как будто не его это была дверь, не его кабинет.

Остановился Пафнутьев у тощеватой худолеевской двери, на которой была прикреплена стеклянная вывеска с одним словом — "Фотолаборатория".

Пафнутьев подергал ручку и, убедившись, что дверь заперта, несколько раз постучал. За дверью возник неясный шум, она раскрылась и показалась печальная мордочка Худолея.

— О! Паша! — обрадовался Худолей. — А я жду-пожду, а тебя все нет и нет! А тут и ты! Я так обрадовался, Паша, так обрадовался, что прямо не знаю, что тебе и сказать.

Пафнутьев прошел в лабораторию, закрыл за собой дверь, задвинул стерженек шпингалета и с тяжким вздохом упал в затертое кресло, списанное из какого-то высокого кабинета и подобранное Худолеем.

— Что скажешь? — спросил Пафнутьев.

— А что сказать, Паша! Жизнь человеческая — это совсем не то, что мы думаем!

— Полностью с тобой согласен, — вздохнул Пафнутьев и, открыв тумбочку, вынул из нее початую бутылку водки. Худолей смотрел на Пафнутьева широко раскрытыми глазами — с руководством происходило нечто совершенно непонятное. А Пафнутьев тем временем достал из тумбочки два стакана, литровую банку, на дне которой теснились два соленых огурца, выловил их оба, один протянул Худолею, разлил водку в оба стакана.

— Ты как? — спросил он у Худолея.

— Если ты, Паша, думаешь, что задал мне вопрос, то глубоко ошибаешься. Это, Паша, не вопрос, это предложение, отказаться от которого не имеет права ни один здравомыслящий человек. Я всегда, Паша, был уверен, что ты не просто...

— Будем живы, — сказал Пафнутьев, буднично и глухо ткнувшись своим стаканом в стакан Худолея; спокойно, не торопясь, выпил водку до дна. Откусив половинку огурца, Пафнутьев остаток положил на тумбочку.

— Твое здоровье, Паша, — и Худолей тоже выпил свою водку.

— Огурцы сам солил?

— Света.

— Как Света?

— Она меня любит, Паша.

— Это правильно. Когда не любишь, огурцы не получаются. Скулы сводит.

— У нее все получается, Паша. И у нас все получается.

— Это хорошо, — одобрил Пафнутьев. — Так и надо.

— У тебя все в порядке? — спросил Худолей осторожно.

— Да вроде бы, — Пафнутьев передернул плечами, удивляясь вопросу.

— А как понимать? — Худолей кивнул на пустые стаканы.

— Понятия не имею! Как говорится, на ровном месте.

— Бывает, Паша, это бывает! — убежденно ответил Худолей. — Помню, как-то в молодости, когда я был глуп, однажды...

— Собраться бы, — проговорил Пафнутьев, воспользовавшись паузой. — Давно с ребятами не виделись...

— Надо! — твердо одобрил Худолей. — Есть повод?

— Очень глупый вопрос.

— И опять согласен, — ответил Худолей, доедая огурец. — Действительно, о поводе может спросить только очень глупый человек. Поводов в жизни видимо-невидимо! Стоит только оглянуться вокруг, как ты замечаешь, что этих поводов — как комаров на берегу реки в теплую летнюю ночь, когда кипит котелок с ухой, а рядом... Да! Чуть не забыл — тебя начальство спрашивало. Интересовалось. Видеть желало. Увидишь, говорит, Павла Николаевича, — это тебя, значит, — срочно ко мне!

— Что ж ты раньше не сказал? — спросил Пафнутьев. — До этого, — он показал на пустые стаканы.

— Паша! — вскричал Худолей. — И ты бы меня простил?! Если бы я тебя остановил в этот святой миг, ты бы меня простил?! Я в это не верю, Паша, я никогда в это не поверю!

— Ладно, проехали, — вздохнув, Пафнутьев взял вторую половинку огурца. — Прокурор больше ничего не добавил?

— Ничегошеньки, Паша... Но понял я, почувствовал и осознал, что зла на тебя он не имеет. Легко так спросил, беззлобно. Но со вторым дном, так я понял. Другими словами, Паша, он не то чтобы соскучился по тебе, вряд ли он по тебе соскучился, но второе дно в его словах... Как бы это сказать... Наличествовало.

— Что-то ты мудрено стал выражаться, — проворчал Пафнутьев, поднимаясь.

— От робости! — быстро ответил Худолей. — От осознания собственной никчемности! А что? Так бывает, так с кем угодно может случиться, если человек сталкивается с такой глыбой, как ты, Паша!

— Разберемся, — пробормотал Пафнутьев и, откинув шпингалет, вышел в коридор.

— Ни пуха! — успел сказать Худолей.

— К черту, — пробормотал Пафнутьев, уже шагая по коридору к прокурорскому кабинету. Прежней поощрительности в его глазах уже не было. Как и каждый служивый человек, вызванный к начальству, он шёл, чётко печатая шаг, всем видом своим показывая готовность нести службу, докладывать, отчитываться и радовать руководство своим усердием и исполнительностью. Правда, надо сказать, что и усердие, и исполнительность у Пафнутьева были довольно своеобразными; они были, да, — он их проявлял и всячески подчёркивал, но в то же время начальство явственно ощущало, что последнее слово Пафнутьев оставляет всё-таки за собой, что его подчиненность идет не от робости, а скорее от хорошего настроения. Пафнутьев мог выглядеть даже угодливым, но и это шло опять же от хорошего настроения и куража. Во, добрались мы наконец до точного слова — кураж. Доброжелательный, снисходительный, незлобивый, но всё-таки кураж.

— Позвольте, Николай Иванович? — Пафнутьев робко просунул голову в чуть приоткрытую дверь.

— А, Паша, заходи, — полный, румяный молодой прокурор Николай Иванович Гордюшин призывно замахал обеими руками. Пафнутьев хотел было сесть на стуле у двери, но прокурор решительно указал ему на стул у приставного столика. — Не валяй дурака, Паша, — строго сказал он.

— Прошу прощения, — Пафнутьев несмело приблизился к столу, папочку положил на самый край, даже удивительно было, что она не свалилась на пол, сам сел если и не на самый краешек, то достаточно далеко от спинки стула. — Худолей сказал мне, что вы...

— Да! Правильно сказал! Я... В общем, ты с ним общаешься больше, чем со мной, и потому я подумал, что он скорее тебя найдёт... Как видишь, я не ошибся в своих предположениях.

— Извините, Николай Иванович.

— За что?

— Ну, вообще... Если что не так.

— Кончай, Паша. Скажи мне лучше вот что... Твоя работа тебе нравится?

— Я в детстве стихи писал.

— Книжку подаришь?

— До книжки дело не дошло. Всё кончилось несчастной любовью. Я так понимаю, Николай Иванович... Любовь не бывает счастливой. Если это любовь, то она просто обязана быть несчастной. А если она счастливая, то это уже брак.

— В каком смысле? — рассмеялся Гордюшин.

— Во всех, — серьезно ответил Пафнутьев. — А что касается нравится, не нравится... Хотите уволить?

— Уволить? — Гордюшин задумался, словно ему самому такая мысль в голову не приходила, но сейчас вот, произнесенная Пафнутьевым, она ему понравилась. — Ну что ж, — наконец произнес он, — идея неплохая, но преждевременная. Есть нечто более насущное.

— Наверно, кого-нибудь убили? — дурным голосом спросил Пафнутьев.

— Убили? — прокурор любил переспрашивать собеседника, словно смысл сказанного то ли доходил до него не сразу, то ли изумлял своей неожиданностью. — Убили. Веру убили.

— А надежда осталась? Любовь выжила?

— Надежда? Надежда, Паша, умирает последней. А ты должен позаботиться о том, чтобы она не умерла вовсе. И чтобы любовь тоже сохранилась.

— Я постараюсь, — кивнул Пафнутьев.

— Это хорошо. Усердие в подчиненном мне всегда нравилось. Вот ты, Паша, все шутишь, ёрничаешь, куражишься...

— Каждый спасается по-своему.

— Да? — удивился Гордюшин. — А что, мысль неплохая. Но есть, Паша, вещи, которыми не шутят. Командировка тебе светит, Паша.

— В Париж?

— Ха! А знаешь, ты ведь в десятку попал.

— Есть вещи, которыми не шутят, Николай Иванович.

— А я и не собираюсь с тобой шутки шутить. Мне есть с кем шутки шутить, — с лёгкой обидой произнес Гордюшин.

— Красивая?

— Кто?

— Ну эта... С которой вы шутки шутите.

— А вот с ней, Паша, я шуток себе не позволяю. Знаешь, почему? Потому что есть вещи, которыми не шутят. С ней у меня всё очень серьёзно.

— И до развода может дойти?

— К тому идёт, Паша, к тому идёт, — прокурор горестно покачал головой. — Ладно, разберемся... А что касается Парижа, будет и Париж, всё будет. А пока в Москву тебе, Паша, надо ехать. Тесно тебе здесь, развернуться негде. В Генеральной прокуратуре ждут тебя, не дождутся.

— За что, Николай Иванович? Я, вроде, как бы того... Вёл себя пристойно, взятки только в исключительных случаях, да и то по необходимости...

— Остановись, Паша... У тебя скоро будет хорошая возможность потрепаться на все эти темы. Слушай меня... Позвонили из Генеральной, спросили: нет ли, говорят, у вас хорошего следователя... Такого, чтобы весь из себя талантливый был, способный, бескорыстный... После таких слов я сразу о тебе и подумал. Особенно взятками интересовались.

— В каком смысле? — Пафнутьев невольно осел в кресле.

— В смысле иммунитета. Чтоб, говорят, алчностью не страдал. Алчных у них своих хватает, многовато алчных людей развелось в нашей с тобой столице. И все талантливые, способные.

— Значит, придурок им нужен?

— Можно и так сказать. Взяток тебе там будут совать... Тыщами.

— В долларах?

— Конечно.

— Я согласен. И с вами поделюсь, Николай Иванович. Вам ведь расходы предстоят.

— Какие?

— Квартиру жене оставите, новое хозяйство заводить надо. Ведь вы ко всему серьезно относитесь.

— Они поставили мне одно условие, — невозмутимо продолжал Гордюшин. — Я должен записать этот наш разговор с тобой, Паша, и передать им. Чтобы они знали, с кем будут иметь дело.

— Ну вот видишь, Николай Иванович, как все хорошо получается. Я могу идти? — Пафнутьев поднялся.

— Сядь, Паша. Значит, так... Ты сейчас выйдешь из кабинета и снова зайдёшь ко мне. И мы с тобой этот разговор повторим. Только без взяток, любовниц, разрушенных семей и прочей ерунды. Серьёзно, ответственно, с пониманием важности предстоящей работы.

— Тогда уж они точно пошлют меня подальше.

— А это уже их дело, — жёстко сказал Гордюшин. — Как я понимаю, суть в следующем... У них там, в Москве, нет человека, которому могли бы довериться. На службе у этих новых богатеев не только газеты, журналы, телевизионные каналы, не только милицейские полковники и генералы... Да и оборотни, как их нынче называют, тоже не в одних лишь милицейских погонах, их достаточно и в прокурорских мундирах... Думаешь, самое страшное, что мы продали нефть, газ, заводы? Нет, Паша, есть нечто пострашнее... Людей продали. Дали им право, законное, нравственное право продаваться.

— Это как? — спросил Пафнутьев.

— Если их на государственном уровне обобрали до нитки, если человеку назначили пенсию в несколько раз ниже прожиточного минимума — мы можем его судить за пустяковую подпись, если ему за эту подпись дали сразу сто пенсий? Мы можем его судить?

— Мы осуждать его не можем, а судить должны. И судим. И неплохо получается, — Пафнутьев передернул плечами: дескать, стоит ли говорить о таких пустяках.

Гордюшин помолчал, повертел ручку на полированной поверхности стола, поднял глаза на Пафнутьева.

— Паша, им там не на кого положиться. Они все там проданы-запроданы. Пропадают документы, фотографии, свидетели отказываются от собственных показаний... А как не отказаться, если тебе предлагают десять тысяч долларов? Паша, речь идет об очень серьезном расследовании. Очень серьезном.

— Олигарх, небось?

— Олигарх.

— Крутой?

— Круче не бывает.

— Я его знаю?

— Страна знает, мир знает.

— Неприкасаемый?

— Да, Паша, да! Именно так! Неприкасаемый.

— А мне, значит, будет позволено? — спросил Пафнутьев, рассматривая собственные ладони.

— Более того, ты будешь просто обязан к нему прикоснуться.

— Так он же, небось, ещё и депутат?

— А тебе это по фигу и даже на фиг!

— До сих пор подобное не поощрялось.

— Времена меняются.

— Кто он?

Не отвечая, Гордюшин вынул из ящика стола большую фотографию и протянул Пафнутьеву. Тот осторожно взял, повернул снимок, поскольку он оказался у него вверх ногами, всмотрелся. Это был коллективный снимок и на нём было не меньше семи физиономий. Люди улыбались прямо в объектив, чувствовалось — только что были сказаны какие-то слова, которые всех их объединили, всех распотешили и после этих кем-то произнесённых слов они стали ещё ближе друг другу, ещё преданнее друг другу. Все эти лица были Пафнутьеву хорошо знакомы. В центре стоял президент, пониже других ростом, стройнее, моложе. И улыбка у него была если и не мальчишеская, то какая-то чуть сконфуженная, видимо, он и пошутил за несколько секунд до щелчка фотоаппарата, и сам же смутился откровенности своей шутки, или же осознав, что президентам надо вести себя сдержаннее. Но все остальные его словам откровенно обрадовались, какую-то тяжесть снял с них всех президент своими словами, которые прозвучали только что, в чём-то их успокоил, заверил, в чём-то важном согласился с ними.

— Ни фига себе, — пробормотал Пафнутьев, совершенно не представляя себе, кем именно ему придется заниматься.

— Вот так, дорогой, вот так, — сокрушённо проговорил Гордюшин. — Это тебе не наши местные разборки, это тебе маленько покруче.

— Надеюсь... Мой клиент... Не президент? — Пафнутьев несмело поднял глаза на президента.

— Пока нет.

— А что... Есть надежда?

— Вот что касается предыдущего президента, то его я бы охотно отдал тебе в руки. Уж ты бы его раскрутил, уж ты бы его поприжал.

— С удовольствием, — кивнул Пафнутьев.

— Чуть попозже, — произнёс Гордюшин привычные пафнутьевские слова. — Чуть попозже, Паша.

— А сейчас? — с опаской спросил Пафнутьев.

— Вот этот, — Прокурор, перегнувшись через стол, ткнул розовым пальцем в улыбающуюся щекастую физиономию.

— Ни фига себе! — охнул Пафнутьев. — Владелец заводов, газет, пароходов?

— То, что ты перечислил — это сотая часть того, чем он владеет. Но главный твой враг — газеты. Бойся газет, Паша. Совсем скоро ты столько о себе прочитаешь, ты столько о себе узнаешь нового... Волосы дыбом. Понял? Волосы дыбом.

— Вывод?

— Не читай газет, Паша. Особенно по утрам. Кто-то советовал не читать газет по утрам.

— Помню, — кивнул Пафнутьев. — Но, насколько мне известно, этот господин, — он кивнул на фотографию, — сейчас на других берегах?

— Дотянешься.

Пафнутьев взял фотографию и снова всмотрелся в знакомые лица. Да, президент улыбался, но как-то конфузливо, вроде и пошутил, но не совсем удачно, как бывает, когда шутку можно понять по-разному. Однако у окружающих этой конфузливости не было в улыбках, они президентскую шаловливость поняли по-своему, совершенно однозначно, и понятый ими смысл полностью их устраивал. Рассматривая большой, сверкающий глянцем снимок, Пафнутьев, кажется, забыл, где находится и что ему нужно произнести.

— Кстати, этот снимок висит у него в кабинете, — сказал Гордюшин. — В золотой рамке. Под стеклом. Ты его увидишь. Ты его не один раз увидишь. Ты его увидишь в кабинетах всей этой компании. Каждый из этих проходимцев повесил его у себя. Как охранную грамоту. В золотой рамке. Под стеклом. Один из них даже додумался сделать эту фотографию размером в квадратный метр. Другой поместил ее на визитку. И так далее. От хорошей жизни так себя не ведут.

— А как себя ведут при хорошей жизни?

— От хорошей жизни, Паша, этот снимок можно поместить в семейный альбом. А если человек держит подобный снимок в качестве брони... То к этому человеку надо присмотреться. Что тебе и предстоит сделать, — Гордюшин приподнялся со своего кресла, взял у Пафнутьева из рук фотографию и, достав из стола фломастер, обвел радостную физиономию на снимке жирным кругом. А потом этот круг ещё и пересёк крестом. — Вот так эта физиономия выглядит в оптический прицел. Кстати, она уже мелькала в оптическом прицеле, но...

— Но? — подхватил Пафнутьев.

— Ему везло. Он вообще везучий. Был.

— Почему был?

— Потому что я в тебя верю.

— Спасибо, — кивнул Пафнутьев. — Приятно слышать. Хотя бы на прощание.

— Не надо, Паша, меня дурить. У нас с тобой всегда было всё в порядке. Разве нет?

— Было, — опять кивнул Пафнутьев. — Думаешь, стоит взяться?

— А почему бы и нет? — весело спросил прокурор. — Почему бы и нет, Паша?! Я ведь всех наших перебрал, пока тебя пригласил.

— Значит, выбор пал на меня?

— Да, Паша! Да!

— Почему?

— Знаешь, ответ очень простой... Они все робкие.

— А я?

— А тебе по фигу. Ты помнишь, какой ты мне первый вопрос задал сейчас вот, за этим столом?

— Конечно, нет.

— Ты спросил — не президент ли будет твоим клиентом. Когда я услышал эти твои слова, у меня отпали все сомнения.

— Надо же, — пробормотал Пафнутьев, поднимаясь. — Я возьму этот снимок?

— Конечно! Он твой.

— Снимок?

— И снимок, и этот тип. Его зовут Дубовский. Юрий Яковлевич.

— Да уж знаю, личность известная, популярная, можно сказать, знаменитая. Страна знает своих героев.

— Когда я предупреждал тебя насчёт газет, я имел в виду и радио, и телевидение, и народную молву.

— Понял. Когда?

— В понедельник утром на проходной в Генеральной прокуратуре тебя будет ждать пропуск. Не знаю, примет ли тебе Генеральный, но кто-то из высоких чинов, естественно, захочет с тобой побеседовать. Получишь справку, материал собран большой, подробный...

— Но недостаточный?

— Да, всё, что собрано... Пустовато. Юрий Яковлевич... Очень осторожный человек. Практически он не оставляет следов.

— Так не бывает. Если он не оставляет следов, значит, их нужно искать в другом месте.

— Я рад, Паша, что у тебя уже есть план действий.

— Ха! — сказал Пафнутьев и, положив фотографию в свою папочку, медленно, будто всё ещё хотел о чём-то спросить, вышел из кабинета.

Странные какие-то посиделки получились у Пафнутьева в этот прощальный вечер. Вроде как бы и не произошло ничего печального, озадачивающего, но все чувствовали — происходит с другом нечто важное, нечто непредсказуемое. Шаланда сидел, уставившись в телевизор и подперев кулаками толстые свои щёки. Худолей нашёл в шкафу Халандовского какой-то альбом с изображением скифских сокровищ и листал его медленно, бездумно и безразлично. Причудливые золотые вещицы, изображавшие оленей, нисколько его не трогали, — похоже, он их даже не видел. А сам Халандовский... Нет, не носился он, как обычно, между кухней и комнатой, не кричал, не топал ногами радостно и жизнеутверждающе... Нет, передвигался размеренно, даже раздумчиво, что для него было уж совсем необычно. Мясо? да, было пышущее мясо из духовки, мясо, от которого распространялся совершенно непереносимый дух специй, и водка была, заиндевевшая большая бутылка прямо из морозилки, и громадная жаркая ладонь Халандовского, как обычно, отпечаталась на ней во всех подробностях, со всеми линиями — сердца, ума, любви, с бугорками Венеры и Юпитера, с возрастными пометками и настораживающими пересечениями линий...

Но и мясо, и эту бутылку он расставлял на столе с какой-то обречённостью, и руки его были опущены, и не смотрел он ни на кого, и не сверкали его глаза радостным куражом. Пафнутьев пытался ему помочь, но Халандовский вялым движением полноватой руки отодвинул его в сторону и указал на диван — сиди, дескать, и не путайся под ногами.

— Прошу к столу, — мрачно произнёс Халандовский и опять шевельнул рукой — приглашающе шевельнул. И первым тяжело опустился на стул.

— О! Водка! — радостно воскликнул Худолей, чтобы хоть как-то разрядить молчание.

— Действительно, — подхватил Шаланда. — И неплохая, вроде бы, водка.

— А ты здесь пил плохую? — проворчал Халандовский.

— Плохую здесь водку не подают, — заговорил, наконец, Пафнутьев, — но и к такому вот гробовому молчанию я тоже, Аркаша, не привык. Недоработка, прости меня.

— Чего же здесь тебе не хватает? Девушек?

— И девушки не помешали бы, уж коли у тебя для гостей не нашлось самой завалящей улыбки. Нет улыбки — ухмылка сойдёт. Нет ухмылки — хоть оскалься по-звериному!

— И оскала ты у меня дождёсси! — Халандовский с хрустом, одним движением сильной руки свинтил пробку и разлил тяжело льющуюся водку по стаканам. Да, на этот раз на столе были стаканы, не слишком большие, но всё-таки стаканы, граммов этак на сто пятьдесят. И в этом маленьком обстоятельстве тоже таилась халандовская мыслишка — дескать, сегодня, ребята, мы не просто так сидим, сегодня нам надо поддать, поскольку повод. — Прошу чокнуться, — без улыбки произнёс Халандовский. — Пока нам это ещё доступно.

Ткнувшись своим стаканом в стаканы Шаланды, Худолея и Пафнутьева, Халандовский выпил до дна, да так и остался сидеть с пустым стаканом в руке.

— Будем живы! — опять воскликнул Худолей и опять не удалось ему расшевелить компанию. — А между прочим, хотя, конечно, вы мне и не поверите... Следы всегда остаются.

— Это ты к чему? — хмуро глянул на него Шаланда.

— И не надо меня переубеждать! Что бы вы там ни говорили... Нет! Я не согласен! — Худолей убеждённо покачал головой. — Это может быть отпечаток пальца, уха, губы... Даже, простите меня, зад... Тоже может оставить свой неповторимый след. Как по размеру, так и по рисунку. И не надо меня дурить. Помню один зад...

— Худолею больше не наливать, — сказал Пафнутьев.

— Да, — крякнул Шаланда. — Слабеют лучшие люди.

— Ну, вот и разговорились! — рассмеялся Худолей. — А, Паша?

— Похоже на то.

— А ведь тебе там эксперт понадобится, а? Знающий, опытный — человек, которому ты можешь полностью доверять, а, Паша?

— Видимо, — кивнул Пафнутьев. — И начальник милиции свой, личный. Да, Шаланда? И директор гастронома... Как ты думаешь, Аркаша? Согласен приобрести гастроном в Москве?

Халандовский не торопясь снова наполнил стаканы, нарезал мясо, принёс с кухни зелень, видимо, забытую для первого тоска, молча чокнулся с каждым, выпил, опять же, не торопясь, закусил и, отложив вилку и нож, в упор посмотрел на Пафнутьева.

— Куражишься, Паша? Веселишься? Ликуешь?

— Аркаша, в такой компании мне больше ничего не остаётся... Да, ликую; да, веселюсь!

— Паша... Твой прокурор... Как его, Гордюшин? Так вот, этот Гордюшин не сказал тебе главного... Ты ведь не первый, кто берётся за Дубовского. И не второй, Паша.

— А где же предыдущие?

— Их нету, Паша.

— Как нету?

— Были и исчезли. Одного до сих пор найти не могут... А второго нашли... Но для жизни тело уже было непригодно. На нём были повреждения, несовместимые с жизнью. А поначалу дела у них пошли куда как хорошо... Очные ставки, письменные свидетельства, расписки, кассеты, фотографии...

— Ты хочешь сказать...

— Да, Паша. Именно это я и хочу тебе сказать. Откажись, Паша, пока не поздно. Откажись. Я не говорю, что он тебе не по зубам, он не по зубам нашему правосудию. Дубовский прошёл хорошую школу и никогда ни перед чем не останавливался. Следы, которые он оставляет после себя, зачищают лучшие юристы. Свидетели или замолкают, или исчезают.

— Навсегда? — уточнил Пефнутьев.

— Да, Паша, навсегда. Кстати, нечто похожее происходило и с некоторыми следователями, которые пытались... В общем, которые пытались.

— Надо же, — озадачился Пафнутьев. — Прямо монстр какой-то.

— Паша, монстр — это Чебурашка по сравнению с ним. Просто Чебурашка из мультфильма. Шаланда, скажи!

Шаланда, не торопясь, заглянул в свой стакан, убедился, что он пуст и, отставив его подальше от себя, поднял на Пафнутьева печальные свои глаза.

— На мой взгляд, Паша, в нашем городе столько работы, столько работы для тебя, а преступников — так тех вообще с каждым годом всё больше. Они плодятся, Паша, как... как...

— Как кошки, — подсказал Худолей.

— Думай, Паша, думай, — сказал Халандовский.

— А чего думать, — передёрнул плечами Пафнутьев. — У нас ещё полбутылки на столе.

— Не о том думаешь, Паша, — обидчиво проговорил Халандовский. — У нас ещё и в холодильнике кое-что осталось. Не переживай, это мои проблемы. Ты вот со своими разберись.

На какое-то время за столом наступило молчание. Что-то дожёвывал Худолей, потом Халандовский решил наполнить стаканы, и он их наполнил бестрепетной своей мохнатой рукой; Шаланда тяжко и шумно вздыхал, склоняя голову то к одному плечу, то к другому, и только Пафнутьев, казалось, был беззаботен — он аппетитно закусывал, укладывая укроп и петрушку на горячие ещё куски мяса, потом молча допил оставшуюся в его стакане водку, выразительно посмотрел на Халандовского: дескать, пора наливать.

И тот послушно разлил по стаканам остатки водки.

— Между прочим, — неожиданно оживился Халандовский, — фамилия Дубовский происходит вовсе не от слова "дуб", как некоторым может показаться. Эта фамилия происходит от слова "дубина". А дубина, Паша, это оружие. Безжалостное, всесокрушающее, всесминающее оружие. Это не тонкий, изящный ножичек, это не молчаливая пуля, не аристократический яд... Это дубина, Паша, которая проламывает черепа и крошит рёбра.

— Ишь ты, — проговорил Пафнутьев с набитым ртом. — Надо же...

— Хорошо, скажу, — поставив локти на стол, Халандовский некоторое время сидел молча, уставившись в свою тарелку. — Если ты так хочешь — пожалуйста... Он мне звонил.

— Кто? — спросил Пафнутьев.

— Дубовский. Он уже знает о тебе. Он знает о тебе больше, чем ты о нём. Твоё досье, Паша, у него на столе. Он, Паша, уже назначил человека, который будет тобой заниматься. Я этого человека не знаю.

— А с Дубовским ты знаком?

— Да, Паша. И достаточно давно. Мы с ним когда-то начинали с напёрстков, потом у нас было спортлото, какая-то благотворительная лотерея... Мы с ним даже книжки издавали, но пролетели на реализации. Нас кинули. Потом он кинул меня, но я не обиделся, это было нормально. Так было принято в начале девяностых.

— Но ты ведь его не кинул?

— Я глупее, Паша. Тогда же наши пути и разошлись.

— Ему повезло больше? — спросил Шаланда.

— Не уверен, — ответил Халандовский, не отрывая взгляда от опустевшей своей тарелки. — Не уверен, Жора, — повторил он. — Не уверен.

— Так, — протянул Пафнутьев. — Это что же получается?..

— Это получается, Паша, что у него свои люди в прокуратуре, — сказал Худолей. — Я имею в виду Генеральную прокуратуру. А почему нет? Это нормально, как выражается наш друг и гостеприимный хозяин Халандовский. Так принято.

— Паша... — Халандовский помолчал. — Как ты поступишь?

— А я уже поступил, — беззаботно ответил Пафнутьев.

— Ты поедешь в Москву?

— Да.

— Зачем, Паша?

— Понятия не имею!

— Нет, Паша, ты ответь. Может быть, ты хочешь сделать блестящую карьеру? Или получить много денег? Может быть, ты решил перебраться в столицу, а мы все тебе давно наскучили? Тебе уже предложили квартиру, должность, зарплату? Или Вика толкает тебя на это безрассудство? Мы с ней поговорим, Паша, мы с ней строго поговорим. Мы не позволим...

— Остановись, Аркаша. Не надо говорить с Викой. Вам не о чем с ней говорить. Она на твоей стороне, — Пафнутьев отодвинул от себя тарелку, вилку, нож, отодвинул пустой стакан, словно освобождая на столе место для разговора откровенного и жёсткого. Он даже крошки хлеба смёл ладонью, чтобы перед ним была только чистая белая скатерть. Подняв голову, он каждому посмотрел в глаза твёрдо и прямо. — Видите ли, ребята... Живём мы с вами, живём... Водку пьём вот... Мясо кушаем... Анекдотами тешимся... Начальство материм... От женской темы не уклоняемся... Обо всём мнение имеем... О загробной жизни можем поговорить со знанием дела, о покорении Гималаев, о вреде и пользе гемоглобина... О президенте можем умное словечко обронить, и не только о своём президенте... Знаем, например, что Буш выборы проиграл, а правит, войны объявляет, других учит, как надо выборы проводить... Потому — сила. Сила ломит и соломушку, поклонись пониже ей, да? Классик сказал. Со школы ещё помню. Чтобы старшие Ерёмушку в люди вывели скорей, да? Другими словами — кланяйся, кланяйся, кланяйся — авось что-то и обломится. Поляки кинулись вслед за Бушем в Ирак, авось что-то и обломится. Уже цинковые гробы получают. Хохлы рванули следом — авось обломится, покушать дадут с барского стола. Наш тоже позволяет себя по спинке похлопывать... Этак поощрительно... Бабу свою Буш всё по жопе похлопывает, а нашего — по спинке... Молодцы, дескать, хозяина знаете... А я не хочу. Аркаша, я не хочу пластаться перед твоим Дубовским.

— Он не мой!

— Но сегодня, за этим столом его интересы ты представляешь, Аркаша.

— Остановись, Паша, не надо. Не обижай. Я не заслужил.

— Да я не в обиду, Аркаша. Ты спросил — почему? Я ответил. Они всё взяли, да? У них всё схвачено, да? Что у Буша, что у Дубовского... Везде поспели, урвали, кто под ногами путался — кинули. Убрали, устранили. Да? Того найти не могут, того нашли, но он оказался для жизни уже непригодным. Ребята, я ведь и раньше не вёл себя иначе.

— Помним, — кивнул Шаланда.

— Ну хорошо, — Пафнутьев помолчал. — Хорошо... Слиняю. Откажусь. Не поеду. Причин я могу для этого привести больше, чем ты, Аркаша, перечислил. Шаланда бандюгу выпустит, а что... Протокол перепишет, выпустит. Да, Жора? Худолей снимки продаст с места преступления... А что, за тысячу долларов за штуку продашь?

— Запросто! — Худолей согласился так быстро и так охотно, что ясно было — не продаст.

— И после всего этого мы снова соберёмся здесь, за этим потрясающим столом... Водочки выпьем, мясца покушаем... Но поговорить толком ни о чём не сможем, права у нас такого не будет. Анекдоты про баб? Не пойдёт, ребята. Не будет у нас такого права, ни в чём мы их не лучше, не умнее, не отчаяннее! Гималаи? Запретная для нас тема, мы можем говорить о Гималаях, пока у нас остаётся возможность их покорить. Пока остаётся. Президентов материть? Ни фига, ребята. Мы можем их материть до тех пор, пока считаем — хотя бы считаем — себя чище их, честнее, мужественнее! Мы будем сидеть, пить водку и кушать мясцо. Мы уже не сможем есть мясо, мы будем вкушать мясцо! Облизывая пальцы и вытирая ладонями жирные губы! Я хочу ехать в Москву? Не хочу. Я боюсь туда ехать? Боюсь. Но я поеду. Я не имею права отказаться от этого предложения. Чем бы мне это ни грозило. Иначе я не смогу пить водку, есть мясо, смеяться и плакать, общаться с женщинами и рассуждать о Гималаях, будь они трижды прокляты! Если мы все сделаем то, что я только что сказал... Мы, конечно, останемся людьми, но не совсем, не совсем, ребята. Внешне нас, конечно, не отличить от прежних, знакомые будут узнавать, и женщины от нас отшатнутся не все, не все... Но мы-то сами будем про себя знать кое-что важное, мы будем знать, что мы не совсем люди, не совсем, ребята! Такие дела.

— Как ты прав, Паша! — вскричал Худолей. — Как ты прав! Я всегда говорил, Паша, мне в жизни невероятно повезло, что судьба свела меня с такими вот...

— Помолчи, — сказал Халандовский. — Ну что ж, Паша, пусть так. Пусть, — Халандовский поднялся из-за стола, подошёл к книжному шкафу и, выдернув зажатую между книг фотографию, вручил её Пафнутьеву. Тот взял, всмотрелся и передал Шаланде. — Паша, ты невнимательно её посмотрел... Справа от президента — Дубовский. Юрий Яковлевич. Твой клиент.

— У меня есть этот снимок, — спокойно сказал Пафнутьев. — Прокурор сегодня подарил. На долгую и добрую память.

— Да? — удивился Халандовский, — а я думал, что такой снимок есть только у меня. Тем лучше... Значит, ты представляешь, что тебя может ожидать.

Полюбовавшись снимком, Шаланда передал его Худолею.

— Ни фига себе! — закричал тот. — Какая приятная компашка!

— Была, — негромко обронил Халандовский. — Ещё одно, Паша... Тебе есть куда отправить Вику и дитё?

— Думаешь, это необходимо?

— А тут и думать нечего. У тебя есть надёжное место, о котором никто не знает? Твои или Викины родственники отпадают, однополчане отпадают, близкие друзья отпадают...

— Неужели всё это просчитывается? — озадачился Пафнутьев.

— Паша! — укоризненно воскликнул Шаланда. — Я дам тебе адрес в близлежащей стране. Сразу говорю — я не покажу его ни Худолею, ни Шаланде. О нём будут знать только двое — ты и я. И всё. И никто больше.

— Двое — это многовато, — без улыбки сказал Пафнутьев. — Это слишком много. И потом... Если Дубовский зажмёт тебе пальцы в дверь, ты ведь ему этот адрес дашь.

— Ни за что!

— А зачем тебе рисковать пальцами или ещё чем-то... Спасибо, но не возьму я у тебя этот адрес.

— Почему?!

— Двое — это многовато.

— Когда уезжаешь? — спросил Шаланда.

— На понедельник заказан пропуск.

— А когда отправляешь Вику?

— Ох, Жора! Ты такой любопытный...

— Я любознательный, — хмуро поправил Шаланда. — Не хочешь говорить, не говори. Это правильно. Добираешься самолётом?

— Ещё не решил, — широко улыбнулся Пафнутьев.

— В случае чего — звони. Подмогнём, как могём.

— Я уже подумал об этом.

— Я пошёл, — сказал Халандовский.

— Куда? — вскинулся Худолей.

— К холодильнику.

— Это правильно, — одобрил Худолей. — Должен сказать, что меня, всегда в нашем хозяине поражала трезвость мышления. Очень ценное качество. По себе знаю. Может, чего помочь?

— Перебьюсь, — ответил Халандовский уже из коридора.

И тут прозвенел телефонный звонок. Как всегда бывает в таких случаях, неожиданно, резко и даже с каким-то вызывающим нахальством. Халандовский быстро вернулся в комнату, на ходу поставил бутылку на стол и поднял трубку.

— Да! — крикнул он, давая понять звонившему, что разговаривать долго он не намерен.

— Аркаша? — прозвучал в трубке вкрадчивый, но доброжелательный голос. — Здравствуй, Аркаша... Как поживаешь?

— Не жалуюсь, — Халандовский повернулся к столу и сделал страшные глаза — дескать, замрите все, замолчите и затаитесь.

— Это правильно. Но ты ведь никогда не жаловался, да?

— Старался.

— У тебя новости?

— Да вроде ничего такого, чтобы...

— Гости собрались?

— Это не новость, Юра... Они у меня собираются время от времени.

— Но сегодня повод, да?

— Повод? — Халандовский был явно растерян, что бывало с ним не часто, что вообще-то и не бывало с ним никогда, но сейчас замершие его гости видели Халандовского совершенно не таким, каким привыкли видеть — он раскачивался из стороны в сторону, косил чёрным своим глазом в сторону гостей, давая им понять, что его команда затихнуть остаётся в силе.

— Пашу провожаете? — спросил голос в трубке.

— Пашу? — опять переспросил Халандовский.

— Он ведь у тебя? За столом?

— Вроде того...

— Дай ему трубку, пожалуйста. На два слова.

— Трубку? — Халандовский явно не мог прийти в себя.

— Аркаша, успокойся, — произнёс голос улыбчиво. — Я не оторву его от вашей компании надолго. Так, минутка, вторая... Не больше.

— Хорошо, — опустив руку с трубкой вдоль тела, Халандовский запрокинул голову и некоторое время стоял молча, глядя в потолок. Потом тяжко вздохнул, поворотил своё лицо к Пафнутьеву, некоторое время смотрел на него печальными своими глазами и, наконец, протянул трубку. — Тебя, — сказал он обречённо.

— Кто? — Пафнутьев поднялся, подошёл.

— Дубовский. Видимо, из Парижа. Или из Лондона.

На секунду, не больше, только на секунду замер Пафнутьев, остановившись перед Халандовским. Он уже протянул руку к трубке, качнулся вперёд, чтобы сделать ещё один шаг, но, услышав фамилию звонившего, замер в движении, как это бывает в сказках, когда принцесса нечаянно уколет палец веретеном и сбывается страшное пророчество колдуньи. Пафнутьев беспомощно оглянулся на Худолея и Шаланду, снова повернулся к Халандовскому и, наконец, взял трубку.

— Пафнутьев на проводе! — с напором произнёс он, гася в себе растерянность.

— Здравствуйте, Павел Николаевич, — голос Дубовского был таким же вкрадчивым и доброжелательным. — Извините, что нарушил вашу беседу... Водка у Аркаши такая же холодная?

— Гораздо холоднее, чем обычно, — заверил Пафнутьев.

— Это Дубовский беспокоит.

— Да уж догадался.

— Догадался? Как?

— По голосу, — весело ответил Пафнутьев. Он уже пришёл в себя и готов был разговаривать долго, куражливо и неуязвимо.

— Это приятно, — теперь уже был озадачен Дубовский. — У меня такое ощущение, что мы с вами можем встретиться.

— Пути Господни неисповедимы! — воскликнул Пафнутьев почему-то радостно.

— То есть... Вы подтверждаете мою догадку? — в голосе Дубовского явно поубавилось и вкрадчивости, и доброжелательности. Он как бы посерьёзнел. Непонятная радость Пафнутьева, его дурацкие вскрики, похоже, озадачили Дубовского.

— Господи! — продолжал радоваться Пафнутьев. — Юрий Яковлевич! Да после халандовской водки, после халандовского мяса я готов подтвердить всё, что угодно!

— Мне приятно сознавать, Павел Николаевич, что у нас есть общие друзья.

— Взаимно, Юрий Яковлевич!

— Мне говорили о вас как о человеке опытном, справедливом, обладающим высокими профессиональными качествами.

— Да, я такой, — заверил Пафнутьев, посерьёзнев.

— Всего доброго, Павел Николаевич. Думаю, мы сработаемся.

— До скорой встречи! — воскликнул Пафнутьев и тут же положил трубку, поскольку его запал заканчивался и продолжать разговор в таком же тоне он уже не мог. — До скорой встречи, дорогой, — проговорил он уже нормальным голосом и с тяжким вздохом опустился на свой стул.

— Хорошие у тебя друзья, Аркаша.

— Стараюсь, — сдержанно ответил Халандовский.

— Похоже, он узнал о моей командировке в Москву раньше меня. — Наверняка. Так, Паша, будет продолжаться и впредь. Не исключено, что о твоих планах, задумках он будет знать до того, как эти планы и задумки созреют у тебя.

— Вот такой монстр? — уже повеселев, воскликнул Пафнутьев.

— Как видишь.

— Ты не звонил ему, не сообщал, что я у тебя буду за этим вот столом?

— Паша! — укоризнено возопил Халандовский.

— Тогда наливай, — и Пафнутьев выдвинул свой стакан к середине стола.

Обсудить на форуме.